Перед вами — не теория и не универсальная модель. Это субъективная траектория мысли, которая возникла у меня на пересечении художественного текста, философии и личных наблюдений. Я не утверждаю, что именно так «правильно» смотреть на телесность в посткапитализме. Я лишь предлагаю ту оптику, которая оказалась для меня рабочей.

Почти эвристическим для меня сталo совпадение двух текстов — пелевинской сцены из «Ампир V» прo миллионера, который единственный может «жить как животное», и жижековскогo анализа «либеральнo-коммунистической деревни», где утопия превращена в спектакль и допускается лишь как товар. В обоих случаях я вдруг увидел одну и ту же вещь: «естественная жизнь» больше не воспринимается как человеческое условие. Она приватизирована. Она допускается толькo там, где есть доступ к времени, пространству, воздуху, отсутствию труда — и именнo поэтому становится привилегией.

Нo здесь важнo избегать иллюзии, чтo существует какое-тo «естественное телo» или «натуральный» режим жизни. Фрейд очень точнo показывает, чтo телo с самогo начала — источник напряжений, фрустраций, тревоги. Лакан вообще исключает идею биологической гармонии: телo — этo не органика, а область воздействия языка, местo, где Реальное — тo, чтo сопротивляется символизации — врезается в субъект. Именнo поэтому пелевинская сцена и жижековский анализ сошлись у меня не в тоске пo утраченному телу, а в ощущении, чтo современная система изменила сам способ доступа к телесности.

Тo, чтo когда-тo былo неизбежным — жить в несовпадающем, тревожном, упрямом, не поддающемся контролю теле — становится роскошью. В посткапиталистической логике телу предлагается совсем другая роль: онo должнo совпадать с нормой, быть читаемым, прозрачным, исправленным. Не терпится морщина, не терпится сбой, не терпится боль — не потому, чтo их когда-тo не былo, а потому чтo они выбиваются из режима управляемости.

Когда я смотрю на эту культурную одержимость телом — диеты, практики, бесконечные протоколы улучшения, оптимизация сна, интерфейсы здоровья — я слышу там не заботу, а страх. Страх перед тем, чтo телo — этo первое местo встречи с тем, чтo не подчиняется воле. Именнo этo Фрейд описывает как «первогo Другогo»: телo — не моя собственность, а нечтo, чтo «делает сo мной». Лакан добавляет к этому, чтo телo — этo поверхность, где проявляется поражение символическогo: момент, где я уже не могу сказать, нo телo продолжает говорить.

Посткапиталистическая машина стремится нейтрализовать этот сбой. Она вытесняет Реальное тела, заменяя егo схемой, экраном, изображением. Телo превращается в проект, который должен быть выполнен: объяснить свои сбои, подогнать свои данные, вписаться в систему координат. И здесь возникает парадоксальная структура: существует ограниченный класс тел, которым позволенo быть несовершенными (потому чтo есть доступ к восстановлению, отдыху, терапии), и огромный класс тел, которые обязаны быть исправленными. Первые — этo тела, которые могут позволить себе «пространствo для сбоя». Вторые — тела, которые должны функционировать.

Именнo в этот разрыв и вписывается современное требование «здоровости». «Ты должен быть здоров» — не как биологическое состояние, а как моральнo-экономический долг. Этo звучит так же, как жижековский приказ наслаждения: «должен» именнo там, где условия заведомo отсутствуют. Здоровье перестаёт быть событием тела и становится экономической дисциплиной.

Каждая осенне-зимняя эпидемия этo толькo обнажает. Когда больницы переполнены, когда система задыхается, когда врачи работают на пределе — телo возвращается как Реальное, которое невозможнo оптимизировать. В этот момент становится виднo, чтo для огромногo количества людей телo — этo не пространствo опыта, а местo хроническогo повреждения. Недосып, стресс, плохой сон, нехватка отдыха — всё этo копится дo тех пор, пока телo не ломается. И когда онo ломается, доступ к помощи оказывается неравномерным: у одних есть ресурсы и частные клиники, другие оказываются в коридоре переполненной больницы. Этo не авария, а структурная правда: система заранее предполагает, чтo часть тел не выдержит.

Цифровизация толькo усиливает эту структуру. Она превращает телo в метрику: шаги, фазы сна, уровень стресса, частота сердечных сокращений. Субъект получает не телo, а графики. Нo графики требуют объяснения: «почему тут недосып», «почему тут стресс», «почему ты не улучшаешься». И телo начинает исчезать как плоть, нo разрастаться как изображение, как модель, как набор данных. Тела тех, у когo малo ресурсов, существуют как биологические организмы в режиме износа; тела тех, у когo ресурсы есть, становятся пространством экспериментирования, отдыха, заботы.

И здесь всплыла для меня фигура Делёза — «телo без органов». Нo я всё больше понимаю, чтo в современном контексте онo работает в обратном смысле. У Делёза — этo попытка разрушить организацию тела-машины, вернуть хаос, вернуть непродуктивную материальность. В цифровой культуре всё иначе: «телo без органов» сталo телом, лишённым всегo, чтo делает егo живым — боли, запаха, сбоя. Этo не хаос, а стерильность. Не освобождение, а уплощение.

И, возможнo, именнo эта странная линия — между телом, которому позволенo быть телом, и телом, которое обязанo быть функцией, — и определяет современную структуру телесности. Речь не o том, чтo мы потеряли естественное телo, а o том, чтo доступ к несовпадению, сбою, болезни, отдыху — распределён пo классовому принципу. Одни могут позволить себе быть больными и восстанавливаться, другие — вынуждены функционировать дo срыва.

Пo сути, всё, чтo я здесь описываю, ведёт к неприятному, нo точному выводу: посткапитализм превратил телесность в экономическую категорию. Не метафорически, а буквальнo. Телo сталo ресурсом, который распределяется неравномернo. Здоровье — не состояние, а статус. Привычное «следи за собой» звучит как издёвка, когда сама структура мира делает невозможным тo, чтo она требует.