Этот текст начинается с неудовлетворённости. В первом своём письме я критиковал статью о One Piece, но теперь, чувствуя тупик этой критики, приступаю ко второму. Моя цель — не исправить прошлые ошибки, а намеренно попасть в новые, поскольку только так мысль может двигаться вперёд. Эта работа — инвентаризация ловушек, в которые я попал, и поиск новых.

Исходной ловушкой было построение своей позиции целиком на отрицании тезисов критикуемой статьи. Её автор, например, предлагал распространить политический потенциал One Piece на активистские регионы, которые с аниме не знакомы. В ответ я совершил операцию гомогенизации: предложил увидеть анимешника и активиста как две фигуры одной субъективности — латентной. Таким образом, анимешник — это уже активист, чей протест заключается в самом просмотре аниме, в погружении в инфантильную субкультуру. И наоборот, активист, отстаивающий «незрелые» способы получения удовольствия, — это уже анимешник.

Однако эта гомогенизация немедленно породила новую путаницу. Я обозначил протест как акт преодоления латентности, но в самом тексте латентность функционировала двойственно: и как нечто инфантильное, и как нечто требующее смелости. Получалось, что латентность нужно «позволить», а сделать это может лишь генитальный субъект, на которого я и возложил непосильную ношу — функцию Большого Другого. Здесь проступила классическая формула наслаждения: если бы не было запрещающего «бога» (в роли которого выступает фигура зрелого субъекта), не было бы и особого наслаждения от его нарушения. Лакан прав: «Если Бога нет, то не позволено ничего».

Но почему это наслаждение от запретного требует именно некритического отрицания? Мне видится иной ход — операция смещения. Вместо того чтобы отрицать запрет, можно сместить фокус на то, что в самом этом нарушении является крутым. One Piece, как и любое массовое повествование, не может воспроизводить «крутое» без образов репрессивных аппаратов. Но суть не в них, а в моменте схлёстывания, столкновения сил — этот-то аффективный стык и есть «крутое». В терминах Делеза — это образ-действие, аффект, актуализированный в двоичном распределении сил.

Это приводит нас к ключевому различию между репрессивным аппаратом в аниме и в реальности. Морской дозор в One Piece — это тотальный аппарат подавления. Реальная же логика репрессивных институтов тоньше: их цель — не сломить, а вызвать у бунтаря индивидуальное сожаление о том, что его прежняя «угнетённая» жизнь была на самом деле миром. Настоящее насилие проявляется «здесь и сейчас», лишь чтобы вернуть субъекта к его единственно возможной повседневности — труду. One Piece, при всей своей сложности, не описывает этот изощрённый механизм; его антагонисты чаще оказываются жертвами благих намерений.

В рамках этой логики и само аниме предстаёт утилитарным продуктом, как шины с завода. Новая глава манги двигает сюжет, но также отвлекает, создаёт поле для фанфиков и косплея — то есть, воспроизводит субъекта как потребителя культурного продукта. Однако в этом, казалось бы, подчинённом потреблении и кроется зёрнышко иного. Почему просмотр аниме можно считать минимальным бунтом? Потому что в нём содержится элемент чистого избытка, который, рождаясь из идеологического материала, тут же разрывает с ним связь. Идеология называет тебя субъектом порядка, а «крутое» заражает образом иного способа бытия. Школа может инкорпорировать One Piece как текст для разбора, но она бессильна включить в учебный план тот аффективный заряд, который испытываешь, когда Зоро, истекая кровью, говорит: «Ничего не произошло». Это «крутое» циркулирует в сообществе как аффективная валюта, создавая общность (multitudo по Спинозе), основанную не на идее, а на общем чувстве.

Эта логика аффекта сталкивается с фундаментальным противоречием между индивидуальным и коллективным. От нас требуют уникального суждения («напиши сочинение!»), но система ожидает и производит однотипность. «Крутое» живёт в зазоре между этим требованием и упрямым нежеланием отдавать недо-вызревшую, подлинно уникальную мысль. Это — внутренняя, приостановленная форма сопротивления конфискации.

Но та же самая логика находит своё внешнее, публичное выражение в жесте, который кажется сугубо частным: в стыде за чтение манги в метро. Важно здесь вот что: стыд — есть, но действие — всё равно совершается. Этот акт и есть ключ. Чтение в метро — это уже не просто потребление; это молчаливое, но наглядное высказывание, жест, обращённый к Другому: «Смотрите, мне 28 лет, а я читаю детские комиксы». Это — демонстрация того, за что якобы должно быть стыдно. И в этом заключается провокация, ибо жест указывает на проблему мира, в котором взрослого человека может занимать инфантильная продукция. Приватное наслаждение становится публичной проблематизацией нормы.

Таким образом, мы приходим к парадоксу, который является сердцевиной вопроса. Если «крутое» в школе было удержанным, внутренним зазором, то здесь оно экстериоризируется как жест демонстративного указания на своё исключение. Это подводит к последней и самой сложной ловушке: возможна ли общность аутсайдеров? Не общность на основе общих признаков («мы все любим аниме»), а общность, фундаментом которой был бы сам этот жест уклонения от полной идентификации, жест демонстрации своего разрыва с нормой? Такое сообщество «единственных» держалось бы не на позитивной идентичности, а на общей практике перформативного указания на свою исключённость.

Парадокс этот формально подобен парадоксу Рассела. Разрешить его помогает лакановское различение акта высказывания и его содержания. Общества аутсайдеров («Бойцовский клуб», фан-сообщества) возникают легко именно потому, что их провокационное содержание («мы — исключённые») на деле консервативно: оно всего лишь зеркально повторяет императив системы «Будь уникальным!». Быть единственным — значит быть исключительным и исключённым одновременно.

Следовательно, нужно говорить об общности единственных — об общности, чья связь является минимальной, аффективной и основанной на жесте, а не на идентичности. И здесь обнаруживается финальный, самый провокационный поворот: когда мы провоцируем, воспроизводя жест уникальности, мы на деле отмечены как консерваторы, следующие правилу. В то же время, прямое утверждение консервативных идей сегодня выглядело бы жестом радикальным. В этом перевороте — где сама структура провокации обнажает свою зависимость от символического порядка — и заключается последняя ловушка означающего. Мы пытаемся мыслить общность вне идентичности, но сам язык этого мышления возвращает нас к парадоксу, который и есть форма нашего заточения.