Ранее мы пришли к выводу, что Übermensch-а нельзя отыскать в трансцендентном, порождённым культурой, архетипе. Таким архетипом можно считать Заратустру — личность, искусственно созданую Ницше (1). Именно «литературное» происхождение рождённого философом пророка, противоречит всему сверхчеловеческому, что в нём есть. Ницшеанский Мессия закован в маску идеального образа, не выдерживающего напора объективной реальности. Мы же ищем человека, способного бросить этой реальности вызов. На первый взгляд, такому описанию соответствует образ Иисуса, но целью идей последнего было трансцендентное Царство Небесное, отвергающие ценность реальной, объективной жизни. Таким образом, Иисус и Заратустра являются трансцендентными, враждебными посюстороннему миру архетипами. Противоположен им образ Чезаре Борджиа, разобранный ранее. Его фигура родственна Христу и Заратустре, поскольку порождена нигилизмом своего времени. Однако, в отличие от ницшеанского и палестинского пророков, Чезаре не сформулировал каких-либо ценностей, подтвердив своё нигилистическое происхождение.

Коснёмся теперь человека, который своим существованием доказал ценность жизни. Человека, принадлежащего имманентной плоскости Бытия и бросившего вызов объективной реальности.

В истории была всего одна личность, максимально приблизившийся к образу Übermensch-а. Её нельзя назвать «по ту сторону», хоть личность эта была подвержена влиянию диониссийского начала больше Христа. Если в последнем Дионис нашёл своё воплощение как дух, презревший земную жизнь, то в Нероне он проявился как идея, жизнь утверждающая. Да, мы говорим о римском императоре, ставшим архетипом садиста и маньяка-извращенца. Образ Нерона минимально подвёргся влиянию культуры благодаря недвусмысленным свидетельствам историков. Поэтому такой образ более целостный и легче поддаётся анализу.

Образ Нерона возник в истории не просто так: его, как Чезаре, породил нигилизм. Нигилизм этот отличался от того, что терзал Италию Ренессанса. Если XV век стонал от множества традиционных границ, самоуничтожающихся табу и запретов, то в Риме I века н.э. общественная мораль находилась в более стабильном состоянии. Нравственные ценности Рима сформировались плавно, не поддаваясь резким переломам — в отличие от эпохи Возрождения. Империя стояла прочно, никакое философское течение не могло поколебать её традиций, пока с ней не схлестнулось христианство. Римляне закостенели в своих традициях. Если Ренессанс нуждался в жёсткой, централизующей его силе, то Рим I века нуждался в силе разрушающей и обновляющей — в дионисийской стихии.

Такая сила должна была уничтожить громоздкую, стонущую под весом традиций мораль. Церкви как двуличного, нивелирующего духовные понятия института тогда не было. Соответственно, невозможно было пойти против ценностей, бросив вызов духовной традиции. На примере с Иисусом мы разобрались, как Рим относился к людям, восставшим против духовных традиций подконтрольных ему народов: власти они были безразличны. В таком случае, чтобы «по-настоящему» бросить вызов обществу, нужно было пренебречь не духовными ценностями, а авторитетом Рима.

Причиной тому — прагматичное мышление римлян. В их этической традиции добродетелями считались лишь полезные государству качества; общественное стояло в приоритете над частным; простота ценилась больше строптивого ума; экономия в средствах — больше излишества. Нация, воспитанная в системе таких ценностей, во всём стремилась к утилитаризму. Её пониманию были чужды беспричинная праздность, любовь к изобилию и пирам, абстрактное, не подверженное прагматичным целям философское мышление и желание раствориться с природой. Как видим, в римской морали цивилизация доминировала над культурой. Поэтому, эллинский образ жизни противоречил ей по духу.

Эллином по духу был Нерон. Воспитанный греческими учителями, он сформировал свой вкус на основе эллинских образцов искусства. Греческий образ жизни с оргиями, пирами и плясками нравился императору более римского. Может показаться странным, как Рим терпел человека, пренебрегающего его культурой. Однако стоит учесть, что в первое время поведение Нерона не контрастировало с привычками правящей элиты I в. Греческий образ жизни проник в Рим задолго до Нерона. Проник негласно: добродетели предков по-прежнему считались священными. Патриции и сенаторы предавались оргиям, держа это в секрете. Римский чиновник, ублажаемый ласками мальчиков, мог рассуждать об идеалах Республики. Сенатор, после участия в оргии, клеймил порочность Тарквиния Гордого. Так произошла подмена и профанация ценностей, породившая нигилизм. Границы общественной морали стёрлись — их стало легче преступить.

Нигилизм, порождённый слиянием двух ценностных парадигм, превратился в традицию. Со временем распущенность и праздность стали естественными чертами римской аристократии, но гласности по-прежнему не поддавались. В этом отличие I века от XV. Нигилизм итальянского Возрождения был динамичным, его идеалы и ценности постоянно менялись; отсутствовала одна, основополагающая идея — духовная константа того времени. Она воплотилась в централизующей силе по имени Чезаре. Нигилизм же эпохи Нерона был перманентен, статичен. С ним нельзя было покончить, не разрушив. Вот почему Рим нуждался в разрушающей, дионисийской стихии.

Воплощением такой стихии оказался Нерон. Он был пылкой натурой, знающей толк в наслаждениях. Император, не скрываясь, пользовался любыми средствами для удовлетворения своих желаний. Образ цезаря — поющего, играющего на кифаре — впечатлял квиритов. Вскоре подобное поведение стало противоречить моральным рамкам того времени. То есть, вышло за их границы. Помимо выхода за границы общественной морали, Нерон желал преступить границы человеческого («слишком человеческого»), в чём ему помогло искусство.

Искусством цезарь интересовался страстно, особенно музыкой. Нерон постоянно тренировал голос для пения, учился игре на кифаре. Перед выступлениями, как сообщает Светоний, император волновался — настолько важной считал реакцию зрителей. Так же серьёзно Нерон относился к стихам. В его черновиках обнаружено много помарок и зачёркиваний, что свидетельствует о желании добиться лучшего результата. Значит, цезарь ревностно относился к поэзии. Привлекала его не только эстетика. Нерон был хорошим борцом и подолгу тренировал своё тело. С борьбой чередовалось участие в состязании на колесницах.

Как видим, цезарь буквально упивался жизнью во всех её формах. В любом искусстве (в поэзии ли, музыке, пении, борьбе или состязании колесниц), он старался достичь мастерства. Желание исчерпать жизнь, насладившись избытком её форм, приближает Нерона к Дионису. Власть для него — не самоцель, как для Чезаре, а средство исполнения желаний. Наслаждаясь жизнью, император хотел раствориться в материальном Сущем, а не подчинить его (что характерно аполлонийцу Борджиа). Такое стремление нельзя путать с желанием диониссийца Иисуса раствориться в Ничто — не материальном Сущем. Наследуя Диониса, Нерон не хотел постичь трансцендентных высот. Желания кесаря принадлежали посюстороннему, имманентному миру.

Нерон стоит на границе двух начал. Его можно назвать проводником диониссийской идеи в материальный, аполлонический мир. Эту мысль хорошо доказывает главная страсть Нерона — актёрское мастерство.

Образ актёра приближает своего носителя к Сверхчеловеку, ибо сам актёр подобен Богу. Надев маску, он превращается в идею («ἀρχή»), которую олицетворяет. Ничто так полно не передаёт идею, как многообразие форм, ею принятых. Сформировавшись в образ, она оказывает влияние на мысль, пока меняет черты этого образа. Поэтому бытие формируют архетипы — постоянно меняющиеся, противоречивые воплощения конкретных идей. Следовательно, лучше всего идею воплощает актёр: он движется на сцене, меняет позы, эмоции, наглядно показывая эволюцию и деградацию овладевшей им мысли. Позы и эмоции для актёра — грани, которые нужно преступить в движении. Преступая же старые грани, он создаёт новые. Таким образом, постоянно оказываясь «по ту сторону», актёр сливается с «ἀρχή» и впускает внутрь Диониса. То есть, воплощает Бога. Но мы должны учитывать, что актёр-мастер осознанно меняет внутренние границы своего образа, чтобы показать его многомерность. И, таким образом, подчиняет дионисийскую идею форме — проявлению аполлонического начала.

Чего нельзя сказать о Нероне. Он был актёром в широком смысле слова, меняя маски не только на сцене, но в жизни. Влечение цезаря к имманентному Дионису не имело осознанности, которая отличает мастера-лицедея. Желание Нерона слиться с Сущим было неосознанно-иррациональным и, как следствие, лишённым аполлонического начала.

Иррациональность желаний цезаря усугублялась лёгкостью их воплощения. Обычный человек прикладывает усилия для достижения желаемой цели, признавая перед ней слабость. Сильной же личности (Сверхчеловеку) претит мысль о достижении желаемого посредством усилия. Übermensch считает себя выше этого. Возможности, необходимые для воплощения желаний, принадлежат ему в неограниченном количестве — в дионисийском избытке. Пользоваться таким избытком может лишь тот, кто принадлежит к высшей породе людей. То есть, является аристократом. Идея аристократизма подтверждает нашу мысль о Сверхчеловеке как о типе личности.

Аристократом был Нерон. Рождённый знатным, он ни в чём не испытывал нужды. Достаточно было захотеть — и желание воплощалось. Деньги и происхождение стёрли в мышлении Нерона границу между «хочу» и «могу».

Этому способствовала жёсткая дифференциация римского общества на патрициев и плебеев. Общеизвестно, что аристократическая прослойка Рима презирала низшие классы. В Нероне такое презрение приняло гротескную форму. Днём, «заботясь о гражданах», он устраивал праздники и раздавал хлеб; ночью, бродя в маске по улицам, избивал попавшихся под руку горожан. Здесь просматривается ещё одна черта Сверхчеловека — рвущаяся изнутри, желающая властвовать и подавлять сила. Похожая сила была у Чезаре, однако она была подвержена аполлоническому началу. Борджиа наказывал врагов по необходимости. Нерон — просто так, в силу своей иррациональности.

В глаза бросается различие двух человек, сделавших ставку на имманентное и трансцендентное в Дионисе. Иисус, призирающий плоть, смирённо терпит побои, чтобы слиться с Царством Небесным. Нерон, любящий жизнь в посюсторонних формах, избивает своих жертв, упиваясь земной властью. Как видим, позиции Нерона и Христа в отношении Диониса противоположны. Один принадлежит трансцендентному, другой — имманентному миру. Однако император и Назарей похожи: их объединяет иррациональность. Иисус символизирует иррациональную, нездоровую философию, ища Спасение в потустороннем; его позиция пренебрежительна к внешнему, чувственному бытию. Нерон же до невозможности культивирует посюстороннее, признавая жизнь в её чувственных формах.

В противоположности этих архетипов видна борьба двух ценностных парадигм эпохи. Христианство тогда вышло за пределы Галилеи, приобретя много сторонников. Такое положение дел не могло не столкнуть лбами веру во Христа с римским мировоззрением. В своих радикальных формах они сильно отличались друг от друга. Для римского аристократа, воспитанного в профанированных I веком ценностях, христианские идеи казались безумием (2). Нерон мог видеть слабость духа в покорности и смирении так же, как Иисус — в плотской чувственности. Так что Иисус и Нерон (две радикальные формы враждующих мировоззрений) могли бы назвать друг друга нигилистами.

Максимум, чем бы ограничилось такое отношение — это презрение. Потому, что ненависть к христианству Нерон вряд ли испытывал. Здесь нужно разделять противоположные архетипы кесаря и Христа с борьбой воплощённых в них идей. К сожалению, в массовом сознании такого разделения не произошло. Архетипы смешались с идеями — и Нерон превратился в противника христианства. В действительности, это лишь образ. Он сформировался под влиянием культуры, которая сама подвержена влиянию образов. Ярчайший из них — тиран, декламирующий «Падение Трои» над пылающим Римом (3).

Хоть этот образ мифологизирован, он прекрасно освещает борьбу идей, воплощённых в Нероне и Иисусе. Борьба эта жестока до парадоксальности. Иначе нельзя объяснить вражду образов двух последователей одного бога — Диониса. Две его ипостаси, плотник и кесарь, различны и параллельны между собой, как образы Иисуса и Чезаре. Иисус здесь представляется срединным звеном между Борджиа и Нероном. Разделив с первым образ Антихриста, он разделил с кесарем образ Диониса.

Ещё более парадоксальна победа христианства над воплощённым в Нероне Сверхчеловеком. Вследствие такой борьбы, яркая и чувственная жизнь оказалась противопоставленной ценностям воздержания и кротости. Оформившись в идеалы, эти ценности победили и сформировали европейскую культуру. Выходит, Übermensch уступил нигилизму, которого должен был уничтожить. Подобную ситуацию оправдывает идея Ницше о «переоценке ценностей». Нерон был представителем старой системы ценностей, а христианство провозглашало новую. То есть, к моменту приобретения христианским культом массовости, римская мораль стала нигилистической, потому что долго существовала и нуждалась в обновлении. Однако перед обновлением она должна была окончательно себя нивелировать — в чём ей помог Нерон.

Значит ли это, что Нерон был нигилистом? Отчасти, хоть его чувственная жизнь изобиловала красками. Император был олицетворением своей эпохи. Благородного происхождения, не знающий отказа в желаниях, Нерон впитал пороки среды, в которой вырос. Ранее мы признали эту среду нигилистической, а самого кесаря — аристократом. Из чего следует логичный вывод: Нерон является аристократом от нигилизма. Рождённый во время упадка и профанации ценностей, цезарь выжал из своей эпохи всё, что осталось в ней жизнеутверждающего. Так, подобно дереву, Нерон возвысился над породившей его средой, прочно пустив в неё корни.

Нигилистом Нерон выглядит, если сравнивать его не с Христом, а с христианством. Ранее мы рассматривали причины, по которым Иисуса нельзя назвать Сверхчеловеком. Одна из них — пренебрежение иудейской моралью, вместо пренебрежения моралью всечеловеческой. Здесь же порождённое Иисусом христианство представляется как массовый, общечеловеческий культ. Дело в том, что в 60 гг. I в. н.э. (когда правил Нерон) культ этот окреп благодаря стараниям пылких натур вроде апостола Павла. Павел был сильной личностью, умеющей формулировать ценности. Особенно сильной его проповедь оказалась в Греции. Собственно, Греции христианство обязано больше, чем Палестине (о чём прекрасно рассказал Ф. Зелинский во II томе «Религий Античности»). Как упоминалось раньше, образ жизни Нерона был греческим. Бросается в глаза третий парадокс, как две враждебные друг другу идеи (экстатичное дионисийство Нерона и христианство) имеют один культурный корень.

Поэтому, если сравнивать Нерона и Христа как архетипы (оторванные от истории метафизические сущности), нигилистом выглядит Христос. Но если смотреть с исторической точки зрения, порождением профанированных ценностей является Нерон, ибо породившая его мораль нуждалась в уничтожении. То есть, кесарь превращается в нигилиста лишь под действием христианства.

Дионисийская идея о слиянии с Сущим, имманентным Эросом проиграла под напором идеи о растворении в трансцендентном Дионисе-Танатосе (Царствии Небесном).

Создаётся впечатление, что одна дионисийская идея подчинила другую. Так только кажется. Ибо христианство является аполлонической стихией, а не диониссийской. Как упоминалось выше, культ Христа распространился во второй пол. I века, трансформировавшись в моральное учение. Окончательной формы он тогда приобрести не успел, хотя обзавёлся нравственными табу и догмами. Так жизнь Христа, желавшего раствориться в диониссийском Хаосе, приняла черты учения. В своей первичной, трансцендентной форме это учение противоречило жизни человека. Отрицая ценность внешнего, посюстороннего мира, оно нивелировало всё имманентное, что составляло этот мир.

В таком статусе идеи Христа не могли получить сторонников. Поэтому апостолы (особенно Павел), превратили их в понятные каждому нравственные правила. Трансформировавшись из абстрактной идеи в совокупность предписаний и запретов, такие правила стали более доступны человеку того времени. Естественно, они распространились в массах. То есть, христианский культ сформировался как целостная идея, только когда приобрёл чёткие границы. Следовательно, идея эта невозможна без границ. Позднее и они рухнут, породив Чезаре, но сейчас, в I в., христианство — сила, формулирующая новые ценности. Сами понятия «формировать» и «формулировать» подразумевают манипуляцию с формой — проявлением аполлонического начала. Таким образом, напрашивается двойной вывод: 1) создание ценностей невозможно без аполлонического начала, предающего идеям конечную форму 2) по-настоящему сильной идея становится, когда заковывает себя в границы.

«Аполлонические элементы были необходимы Ницше как грани, чтобы очертить беспредельность дионисийской стихии…»

В.И. Иванов.

Нерон не был подвержен ни аполлоническому началу, ни влиянию границ. Все грани его жизни расплывчаты и динамичны. Принимая одну форму в культуре, Нерона тут же её меняет. Такая переменчивость, как говорилось выше, рождает множество смыслов. Но по факту, она эти смыслы уничтожает. Ибо, из–за изменчивости образа, кесарь утрачивает свою целостность. Раздробленный, он не может стать олицетворением какой-либо идеи, кроме идеи разрываемого на части Диониса. Это — уподобление Богу, пародия на Него. Подобная пародия отдаляет Нерона от Сверхчеловека. Придав своей жизни множество форм, кесарь уподобляет её кругу Сансары, который, увы, не может разорвать. Так, покидая границы, Нерон вместе с целостностью утрачивает свою личность — превращается в идею. То есть, как Чезаре, становится архетипом.

Архетип — лучший образец для рассмотрения ницшеанских идей. Каждая из них радикальна, сложна и во многом себе противоречит, как противоречат друг другу образы Иисуса, Чезаре и Нерона. Границы между ними стёрлись, превратившись в грани одного археобраза — Сверхчеловека. Сверхчеловек этот так же, как Иисус, стремится обрести власть над своими чувствами; как Нерон, хочет познать жизнь во множестве форм; как Чезаре, желает добиться власти голыми руками. Но никогда Сверхчеловеку не будет интересно трансцендентное Царство Небесное, ибо им нельзя править; никогда, как Нерон, он не растворится в Боге, ибо Богом посчитает себя; никогда, как Чезаре, не коснётся политики, ибо повелевать захочет умами, а не государством. Сверхчеловеку интересен имманентный, посюсторонний мир. Дионис со своим экстатичным, уничтожающим границы буйством нужен ему лишь как стихия, наполняющая аполлонический сосуд.

Как видим, всё, приближающее личность к Übermensch-у, регулируется аполлоническим началом. Такой еле заметный переход, к сожалению, не разглядел в своей философии Ницше. Взгляд его был затуманен. Стоя у обрыва, философ долго смотрел вниз, в океан дионисийской стихии. Не понимая, что обрыв сей — горлышко аполлонического сосуда, поглотившего дионисийский океан. Но не будем удивляться невнимательности Ницше: трудно сохранить трезвый рассудок, стоя на краю Бездны.

Примечания

(1) Конечно, мы разделяем Заратустру, созданного Ницше от иранского пророка, жившего в отрезке X-VI вв. до н.э.

(2) Безумием, а не «преступлением». Христианские ценности могли восприниматься римлянами как абсурдные, но обвинять христиан в нарушении общественной морали Рим не мог. Как было сказано выше, преступлением римская власть считала лишь то, что подрывает её основы. Поэтому Пилат не назвал Христа преступником, но странным посчитать мог.

(3) Многие думают, что Нерон, таким образом, упивался победой над христианами, которых обвинил в поджоге. Но исчерпывающих сведений в пользу такой теории нет. Ни Тацит, ни Светоний не проливают достаточно света на предполагаемое преследование цезарем христиан.