В предыдущей статье мы разбирали черты, объединяющие Иисуса с ницшеанским Сверхчеловеком. В качестве примера, первый был сравнён с Заратустрой. Однако, несмотря на общую схожесть палестинского и иранского пророков, мы пришли к выводу, что в аскете, пророке и мученике Übermensch-а найти нельзя. Было решено отыскать его в личности, прожившей жизнь с избытком чувств и желаний; личности, пошедшей наперекор общечеловеческой морали.

На такую роль претендуют два имени: одно из них — Чезаре Борджиа. Это уже не подобный Заратустре и Христу образ, а форма. Отлитая в горниле истории, она более осязаема, чем картинка, созданная библеистами. Впервые Чезаре с Übermensch-м сравнил сам Ницше. Он сделал это в «Ecce Homo»: бегло, не приведя аргументов. Указать имя предполагаемого Сверхчеловека и не раскрыть своей мысли — такой поступок выглядит странным со стороны философа. Почему же Ницше не раскрыл тему Сверхчеловека из рода Борджиа? Возможно потому, что Чезаре казался ему не совсем достойным. Подтверждает эту мысль тот факт, что Ницше заговорил о Чезаре вскользь, опровергая схожесть Сверхчеловека с Парсифалем. Однако заговорил…

Чезаре принято считать властным тираном, антихристом и содомитом. Перед этим человеком пало множество городов, он заслужил славу хитрого, двуличного политика. Злые языки приписывали ему связь с родной сестрой, другие — убийство брата. Являлся ли Чезаре ницшеанским Сверхчеловеком или такой образ был создан под влиянием эпохи, когда жили Борджиа? Возможно, именно она превратила Чезаре в Сверхчеловека.

Перелом XV-XVI веков знаменовался резкой «переоценкой ценностей» западной культуры. Религиозные идеи не удовлетворяли европейского человека, он искал себя в ином. До технических открытий было далеко: наука только формировалась в тёмных лабораториях алхимиков. Единственное, что мог человек — переосмыслить уже познанное. Такие обстоятельства весьма благоприятны для появления Übermensch-а: старые ценности исчерпались, и мир замер на канате над пропастью.

Спасительной опорой для него оказалось искусство. Почувствовав независимость от христианства, художники обратились к светским и языческим сюжетам. Появились изображения первых людей времени в образах греческой мифологии. Произошла секуляризация искусства: человек нашёл прекрасное в телесном, хотя до этого искал его в духовном. Как следствие, всё, связанное с телом, перестало связываться с грехом. Прошёл страх кары за участие в оргиях, пьянках и пирах: они окрасились шармом древнегреческого образа жизни. Но так казалось только верхушке общества.

Низы подозревали клир в разврате, имея на то основания. Создавая семьи, кардиналы и епископы нарушали целебат. Сами звания кардиналов покупались и продавались, как продавалось отпущение грехов за индульгенцию. Христианская добродетель стала вуалью, которой церковь прикрывала «язвы» на своём теле. Всё это — в правление Папы Александра VI (Родриго Борджиа). Он даровал своим детям чины и титулы, желая внедрить в правящие круги Италии — и, таким образом, усилить влияние семьи. Не удивительно, что многие грехи общества ассоциировались именно с Борджиа, занимавшими в этом обществе высокое положение.

Усилению политического влияния церкви способствовало раздробление Италии на множество враждующих областей. Как следствие, церковь — духовное по природе понятие — приобрело светские черты. Перед нами хороший пример того, что ценности прошлого не только не оправдали себя, а подверглись жёсткой профанации. В Италии XV в. образовался вакуум ценностей, покончить с которым мог только свободный от условностей человек.

Вышеперечисленное сильно отразилось на Чезаре. Родриго сделал его кардиналом, чтобы позже посадить на папский престол. Чезаре открыто заявлял, что желает иной карьеры. Получив хорошее образование, он интересовался искусством и политикой больше, чем религией. То есть, ценил жизнь в её мирском, имманентном проявлении. Никакое трансцендентное Небесное Царство не могло привлечь юношу. Такое отношение к своему сану не обязывало чтить христианские заповеди. Однако он продолжал носить рясу, ибо церковь довлела над традицией — но не над личностью.

Личность Чезаре не подверглась влиянию традиции, в отличие от современников. Без сомнения, кардинал Борджиа мог предаваться блуду, участвуя в хмельных оргиях. Признаем, что такое поведение не приближает его к Сверхчеловеку. Тогда тайные сексуальные связи среди клира не были редкостью. Однако тема секса занимает важное место в образе Чезаре как нарушителя моральных границ. Дело в его предполагаемой интимной близости с сестрой. Историки долго мучились вопросом, являлись ли Чезаре и Лукреция друг другу любовниками, но к однозначному выводу не пришли. К тому же, Борджиа имели множество врагов (Орсини, Колона, Сфорца, делла Ровере), которые могли распространять слухи против них. Возможно, благодаря им появился образ антихриста в рясе, поправшего христианскую мораль.

Не будем слишком углубляться в анализ исторической фигуры Чезаре. Она интересует нас лишь как культурный образ. Образ этот слишком сложный, чтобы быть одномерным, поэтому состоит из двух противоречащих друг другу плоскостей. Первой мы коснулись, посмотрев на Чезаре в мантии кардинала. Вторая плоскость — образ полководца и политика. Со временем Чезаре уговорил отца снять с него кардинальский сан и получил под командование папские войска. Такое событие было беспрецедентным. Сменив мантию на латы, он дал понять итальянскому обществу, что считает мирскую славу важнее духовного Спасения. И, тем самым, открыто пошел наперекор традиции. То есть, оказался «по ту сторону» от неё.

Военная карьера для Чезаре оказалась особенно успешной. Чередуя сражения и осады с искусной дипломатией, он быстро покорил север Италии. Быстрыми, агрессивными шагами генерал Борджиа объединил под властью Рима земли Романьи и прилегающие области. Для итальянцев он оказался жёсткой централизующей силой, которая крушила границы, соединяя их. Такая сила была бичом политического нигилизма того времени. Враги боялись её, некоторые города сдавались без боя. Захватывая крепости, Чезаре не боялся карать врагов. Так его фигура приняла черты тирана. В этом образе есть доля правды. В основном же, он создан искусственно пером Макиавелли.

Личность экспансивного политика привлекла флорентийца. Общеизвестно, что именно с Борджиа он написал «Государя». И тем самым оказал на культурный образ Чезаре громадное влияние. Возможно, большее, чем сама история. Ибо, зная, кому посвящен «Государь», читатель автоматически отожествляет с ним Чезаре. Не принимая в расчёт, что образ этот идеализирован. На страницах труда Макиавелли просматривается не реальный человек, а образец правителя. На наших глазах происходит метаморфоза: личность превращается в тип.

Под культурным типом мы подразумеваем любой объект, получивший в массовом сознании чёткие границы. Является ли таковым Борджиа? Нет, ибо его фигура обросла сплетнями и мифами. Образ Чезаре динамичен: он приобретает вид то братоубийцы, то развратника, то двуличного тирана. Неизвестно, был ли это светский, не отягощённый предрассудками человек или похотливый, двуличный деспот. Такой образ в культуре нестабилен. Следовательно, это не тип, а «архетип». И анализировать его нужно сквозь не историческую, а философскую призму.

Можно ли дать объективную оценку архетипу, не имеющему конкретной формы? Иными словами, достаточно ли он глубок для философского анализа? Здесь может помочь alma mater философских понятий — древнегреческий язык. В древнегреческом существует понятие «βάθος» («глубина»), которому родственно понятие «ά-βάθής» (букв. «лишённый глубины или двух измерений)». Отсюда следует, что невозможно быть глубоким, имея лишь одно измерение или одну форму. Так двойственность Чезаре делает его образ целостным, одновременно разрывая на части. Это подтверждает мысль о Борджиа как об архетипе титана, вставшего «по ту сторону» морали.

Личность «по ту сторону» нельзя назвать Сверхчеловеком, в чём ранее мы убедились на примере Иисуса. Значит ли это, что Христос и Чезаре, оказавшиеся «по ту сторону» морали, тождественны? Нет, ибо Христос — архетип аскета, презревшего жизнь и сделавшего её средством перехода в трансцендентную плоскость бытия. Духовные границы, которыми Назарей себя сковал, служили лишь инструментом для постижения Царства Небесного. Аполлон у него был подчинён Дионису. Наоборот, для Чезаре жизнь была привлекательной в своей имманентной плоскости. Материальные ценности «от мира сего» Борджиа ставил выше духовных. Чезаре интересовало то, чем можно было повелевать — мир границ. Следовательно, в этом человеке доминировало аполлоническое начало.

Рассматривая Борджиа как архетип, нужно признать в нём также черты антихриста и похотливого братоубийцы. Черты эти укоренились в культуре, так что негативный образ здесь важен, даже если не правдив. Может показаться, что он подвержен влиянию диониссийского начала. Действительно, Чезаре, подобно Дионису, вышел за границы традиции и пренебрёг моралью, сложив с себя церковный сан. Но только ради достижения успеха в чине политика — ради власти. К дионисийскому началу можно отнести и предполагаемую одержимость Чезаре похотью и развратом. Ранее мы говорили о сексуальном возбуждении как средстве слияния с дионисийским Хаосом. В мистериях Диониса половой контакт был окрашен завесой таинства, будучи сакральным актом. Расценивал ли Чезаре свои оргии как сакральный акт? Скорее, в сексе Борджиа видел удовлетворение половой потребности. Оргии были для него своего рода экзистенциальными опытами, но никак не трансцендентальными. Значит, и они принадлежали «посюсторонней», аполлонической плоскости бытия.

Итак, мы пришли к выводу, что Чезаре — архетип человека «по ту сторону», подверженный аполлоническому началу. Иисус же был подвержен началу дионисийскому, из–за чего отдалился от Сверхчеловека. Различает их с Иисусом и то, что у Борджиа не было двигавшей им идеи. Сверхчеловек Ницше подразумевается не только как субстанция, поправшая мораль и ставшая «по ту сторону» от неё, но как творческая сила или потенция, могущая породить новые ценности. Чезаре новых ценностей не создал. Он был воплощением эпохи нигилизма, в которую жил. Ибо, вместе с изжившей себя моралью, попрал также традицию. Чем укрепил нигилистический фундамент XV века.

Поразительно, как Чезаре укреплял нигилизм, одновременно борясь с ним. Такая борьба схожа с конфликтом дионисийского и аполлонического начал. Первое, словно Кронос, породив дитя-Зевса, от него погибает. Или, наоборот, подобно Медее, уничтожает своих детей. Так и Чезаре, порождённый XV веком, растворяется в нём, превратившись в типичного представителя эпохи. На наших глазах архетип вырождается в тип. Такое стремление образа раствориться в породившем его начале связано с идеей Вечного Возвращения Ницше. Та, в свою очередь, подобна кругу перерождений Сансары. Чтобы разорвать круг, Сверхчеловек должен покончить со своим отцом-нигилизмом; уничтожив старые ценности, он должен создать новые и, сквозь разрушающего Диониса, прийти к созидающему Аполлону. Лишь так Übermensch может разорвать колесо Сансары и выйти за пределы Вечного Возвращения. За эти пределы частично вышел Иисус, но его мораль служила Танатосу-Дионису.

Образы Иисуса и Борджиа в чём-то полярны. Две полярные линии также параллельны — как параллельны друг другу Борджиа и Назарей. То есть, они — противоположные ипостаси единого образа. Образ этот — Антихрист. Фигура Антихриста во многом схожа с Übermensch-м, потому что является промежуточной ступенью между ним и личностью «по ту сторону». Получается, ни Иисуса, ни Борджиа нельзя назвать крайностями Сверхчеловека. Они для него слишком расплывчаты, слишком «по ту сторону».

Значит, Übermensch-а невозможно найти ни в Дионисе, ни в Аполлоне, если искать в трансцендентных воплощениях этих начал. Следует коснуться их имманентных воплощений. Может показаться, что Чезаре — имманентная ипостась Аполлона. С одной стороны, амбиции, им двигавшие, принадлежали «посюстороннему» миру. По факту же он оказался маргиналом, выброшенным за борт общественной морали. Таким образом, аполлоническое начало, пульсирующее в Чезаре, приобрело черты «потусторонности» или трансцендентного. Венцом такой метаморфозы стало превращение образа Чезаре в архетип — метафизическую идею, не подвластную времени и зависящую от оценивающей её культуры. Мы же ищем образ, не замутнённый культурой и целиком принадлежащий этому миру. То есть, имманентный. Человек, о котором идёт речь, жил намного раньше Чезаре. Его личность бы разберём более детально в следующей (и последней) статье.