Donate


radio.syg.ma is a community platform for mixes, podcasts, live recordings and releases by independent musicians, sound artists and collectives
Cinema
Music
Books
Art
Psychology
Philosophy
Society
Poetry
Prose
Theatre
Architecture
Technology
Notes
Self-organization
Map
e-flux
Tashkent-Tbilisi
more...
Poetry

"Павловск" Александра Головина в истории русской лирики

В стихотворении А. Ахматовой «Художнику» (1924), как часто у Ахматовой, описывается парк, определенным образом устроенный (слово “сады” и указывает на такую упорядоченность). Как привычно в мире Ахматовой, парк этот запущенный, заброшенный, забытый, но тем сильнее беспамятство встреч, проходящих в этом парке. Как всегда, всякий порядок, который создавался человеком намеренно и целенаправленно, не как видение целого (образ), а как любимое место (топос), “липовая аллея”, остается застывшим в прошлом, он уже даже не запущен, а навсегда застыл, как соляной столп. Наконец, осеннее небо как “купол высокий” — образ склепа, в котором все уже существуют, и в который возвращается старая любовь как призрак. В этом стихотворении уточняется, что умирание есть одновременно избавление от страстей. Дар неиссякаемых слез — известнейшая монашеская добродетель особой растроганости, из–за памяти смерти и одновременно уязвления сердца стрелой любви к Богу.

Стихотворение Леонида Аронзона — своеобразный схолий к такому изображению запущенных парков, пригородов города, уже утраченного как город Петра. Начинается с образа оплывшей свечи, поминальной, которая оплывает, тоже как смежившиеся веки мертвеца. Беспамятство оказывается окончательно образом умирания, а не просто самозабвенности, известной заранее. Трава вроде бы не сохраняет опавшие листья, напротив, на перегное из листьев вырастает новая трава. Тропа забвения ведет в столицу. Запущенный октябрьский парк описывается подробно: как движение от платформы по размытым дорогам осени (“размытым… платформам” — метонимия, подчеркивающая границы этого сада, который начинается как будто бы сразу за дорогой, так что переход в него сродни скорому забытью), среди прелых листьев, в огороженный сад. Высокий купол пустых небес, в котором “последняя птица парит” сопряжен в сравнении со ступенями — признаком большого парка, не только с геометрией аллей, но и со ступенями террасс. Наконец, дуб, как дерево мертвых, застывший в полночи — это уже не застывшая героиня, а застывшая память, не личное беспамятство, а беспамятство целой эпохи. Поэтому движение к бессмертию в другом направлении — не к бессмертной встрече, позволяющей ожить от обморока, но к бессмертной заброшенности, к бессмертному одиночеству в каждой ветке дуба, в каждой складке и фибре жизни. Поэтому бессмертие не обретается, а обступает как тень, осеняет своим настигающим напослед дыханием.

Последняя часть стихотворения Леонида Аронзона, психологическая кода, дает вариацию самоощущения: сначала как природных явлений, которые при этом возвращаются к темной земле, а потом как созерцателя красоты дворцового парка Павловска, причем красоты в ее апофеозе, в августовском звездопаде, который уже прошел. Так подчеркивается опять эта тема умирания, минувшей красоты, которая именно в своей открытости и оказалась уязвимой. Высокий купол небес оказался не куполом бессмертия, но куполом красоты, тогда как сама жизнь, а не отдельные события жизни, погрузилась в сумрак.

Ключом для символики обоих стихотворений можно считать картину А.Я. Головина “Павловск” (1911), равно как и его “Золотую осень” (1920) (с изображением скульптуры посреди лип). Тройная липовая аллея — достопримечательность павловского парка, что сразу выводит к образности Ахматовой, но и к переживаниям сумрака у Аронзона. Но главное, “Павловск” Головина решен как ключевая картина для целых поколений образованных людей — “Остров Мёртвых” А. Бёклина (1880--1886): картина изображает своеобразно “вывернутый” храм, ставший склепом, высоко поднятое небо, кипарисы, которые стали центром композиции и не просто заупокойным, но мемориальным деревом, наконец, остров, который именно изолирован строго в сумрачном мире движения к нему по морю. Картина Бёклина, бывшая едва ли не в каждой квартире, привлекала именно таким особым видом храма, который принял мертвецов, оставив нас пока для жизни.

“Павловск” Головина, с таким же высоким небом и смутным переживанием приближения, воспроизводит основные приметы Острова Мертвых: виднеется дворцовая башня, как тоже имитация храма, оказавшаяся склепом для Павла Ι, как бы с самого начала похороненного заживо своей матерью и при этом мыслившего себя жрецом своего мира. Река течет как Лета, в которой тонут все отражения, и замка, и деревьев, и неба, но и другие изображения парка, полные погребальных урн и одиноких скульптур, словно теней умерших, напоминают о том же уже состоявшемся принятии парком своих мертвецов. Наконец, деревья становятся поминальными: это кипарис, но это и плакучая береза. Деревья по обе стороны Леты и заставляют проплыть по этой Лете мысленно, оказавшись уже в мире ушедших, а не живых.

Тогда мы предполагаем, что зрение Ахматовой и Аронзона направлено на одну картину. Но Ахматова изображает движение к небу, когда наш взгляд идет снизу вверх, от аллеи (в Павловске липовой) к садам (распознанию уже пород деревьев и общей композиции сада, к небесам, в которые и упираются деревья забвения. Аронзон, напротив, смотрит сверху вниз: от смеркающихся небес, грозящих позднее дождями, хотя пока еще солнечно, к переживанию парка, смутного и умирающего, в том числе с воспоминанием об августовских космических праздниках, к плаванию по Лете и обретению своего “я” в этих воспоминаниях. Где у Ахматовой расчерчена личная судьба, у Аронзона расчерчена по календарю его смерть. Деревья и другие поминальные приметы не опрокинуты в забвение, как бывает, если запрокидывать голову, взирая на пейзаж, а опрокинуты в смерть, если опускать взор, находясь уже внутри пережитого пейзажа.


А. АХМАТОВА. ХУДОЖНИКУ

Мне все твоя мерещится работа,

Твои благословенные труды:

Лип, навсегда осенних, позолота

И синь сегодня созданной воды.

Подумай, и тончайшая дремота

Уже ведет меня в твои сады,

Где, каждого пугаясь поворота,

В беспамятстве ищу твои следы.

Войду ли я под свод преображенный,

Твоей рукою в небо превращенный,

Чтоб остудился мой постылый жар?…

Там стану я блаженною навеки

И, раскаленные смежая веки,

Там снова обрету я слезный дар.

1924


Л. АРОНЗОН, ПАВЛОВСК


Уже сумерки, как дожди.

Мокрый Павловск, осенний Павловск,

облетает, слетает, дрожит,

как свеча, оплывает.

О август,

схоронишь ли меня, как трава

сохраняет опавшие листья,

или мягкая лисья тропа

приведет меня снова в столицу?


В этой осени желчь фонарей,

и плывут, окунаясь, плафоны,

так явись, моя смерть, в октябре

на размытых, как лица, платформах,

а не здесь, где деревья — цари,

где царит умирание прели,

где последняя птица парит

и сползает, как лист, по ступеням

и ложится полуночный свет

там, где дуб, как неузнанный сверстник,

каждой веткою бьется вослед,

оставаясь, как прежде, в бессмертье.


Здесь я царствую, здесь я один,

посему — разыгравшийся в лицах —

распускаю себя, как дожди,

и к земле прижимаюсь, как листья,

и дворцовая ночь среди гнезд

расточает медлительный август

бесконечный падением звезд

на открытый и сумрачный Павловск.

1961


Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About