В стихотворении А. Ахматовой «Художнику» (1924), как часто у Ахматовой, описывается парк, определенным образом устроенный (слово “сады” и указывает на такую упорядоченность). Как привычно в мире Ахматовой, парк этот запущенный, заброшенный, забытый, но тем сильнее беспамятство встреч, проходящих в этом парке. Как всегда, всякий порядок, который создавался человеком намеренно и целенаправленно, не как видение целого (образ), а как любимое место (топос), “липовая аллея”, остается застывшим в прошлом, он уже даже не запущен, а навсегда застыл, как соляной столп. Наконец, осеннее небо как “купол высокий” — образ склепа, в котором все уже существуют, и в который возвращается старая любовь как призрак. В этом стихотворении уточняется, что умирание есть одновременно избавление от страстей. Дар неиссякаемых слез — известнейшая монашеская добродетель особой растроганости, из–за памяти смерти и одновременно уязвления сердца стрелой любви к Богу.

Стихотворение Леонида Аронзона — своеобразный схолий к такому изображению запущенных парков, пригородов города, уже утраченного как город Петра. Начинается с образа оплывшей свечи, поминальной, которая оплывает, тоже как смежившиеся веки мертвеца. Беспамятство оказывается окончательно образом умирания, а не просто самозабвенности, известной заранее. Трава вроде бы не сохраняет опавшие листья, напротив, на перегное из листьев вырастает новая трава. Тропа забвения ведет в столицу. Запущенный октябрьский парк описывается подробно: как движение от платформы по размытым дорогам осени (“размытым… платформам” — метонимия, подчеркивающая границы этого сада, который начинается как будто бы сразу за дорогой, так что переход в него сродни скорому забытью), среди прелых листьев, в огороженный сад. Высокий купол пустых небес, в котором “последняя птица парит” сопряжен в сравнении со ступенями — признаком большого парка, не только с геометрией аллей, но и со ступенями террасс. Наконец, дуб, как дерево мертвых, застывший в полночи — это уже не застывшая героиня, а застывшая память, не личное беспамятство, а беспамятство целой эпохи. Поэтому движение к бессмертию в другом направлении — не к бессмертной встрече, позволяющей ожить от обморока, но к бессмертной заброшенности, к бессмертному одиночеству в каждой ветке дуба, в каждой складке и фибре жизни. Поэтому бессмертие не обретается, а обступает как тень, осеняет своим настигающим напослед дыханием.

Последняя часть стихотворения Леонида Аронзона, психологическая кода, дает вариацию самоощущения: сначала как природных явлений, которые при этом возвращаются к темной земле, а потом как созерцателя красоты дворцового парка Павловска, причем красоты в ее апофеозе, в августовском звездопаде, который уже прошел. Так подчеркивается опять эта тема умирания, минувшей красоты, которая именно в своей открытости и оказалась уязвимой. Высокий купол небес оказался не куполом бессмертия, но куполом красоты, тогда как сама жизнь, а не отдельные события жизни, погрузилась в сумрак.

Ключом для символики обоих стихотворений можно считать картину А.Я. Головина “Павловск” (1911), равно как и его “Золотую осень” (1920) (с изображением скульптуры посреди лип). Тройная липовая аллея — достопримечательность павловского парка, что сразу выводит к образности Ахматовой, но и к переживаниям сумрака у Аронзона. Но главное, “Павловск” Головина решен как ключевая картина для целых поколений образованных людей — “Остров Мёртвых” А. Бёклина (1880--1886): картина изображает своеобразно “вывернутый” храм, ставший склепом, высоко поднятое небо, кипарисы, которые стали центром композиции и не просто заупокойным, но мемориальным деревом, наконец, остров, который именно изолирован строго в сумрачном мире движения к нему по морю. Картина Бёклина, бывшая едва ли не в каждой квартире, привлекала именно таким особым видом храма, который принял мертвецов, оставив нас пока для жизни.

“Павловск” Головина, с таким же высоким небом и смутным переживанием приближения, воспроизводит основные приметы Острова Мертвых: виднеется дворцовая башня, как тоже имитация храма, оказавшаяся склепом для Павла Ι, как бы с самого начала похороненного заживо своей матерью и при этом мыслившего себя жрецом своего мира. Река течет как Лета, в которой тонут все отражения, и замка, и деревьев, и неба, но и другие изображения парка, полные погребальных урн и одиноких скульптур, словно теней умерших, напоминают о том же уже состоявшемся принятии парком своих мертвецов. Наконец, деревья становятся поминальными: это кипарис, но это и плакучая береза. Деревья по обе стороны Леты и заставляют проплыть по этой Лете мысленно, оказавшись уже в мире ушедших, а не живых.

Тогда мы предполагаем, что зрение Ахматовой и Аронзона направлено на одну картину. Но Ахматова изображает движение к небу, когда наш взгляд идет снизу вверх, от аллеи (в Павловске липовой) к садам (распознанию уже пород деревьев и общей композиции сада, к небесам, в которые и упираются деревья забвения. Аронзон, напротив, смотрит сверху вниз: от смеркающихся небес, грозящих позднее дождями, хотя пока еще солнечно, к переживанию парка, смутного и умирающего, в том числе с воспоминанием об августовских космических праздниках, к плаванию по Лете и обретению своего “я” в этих воспоминаниях. Где у Ахматовой расчерчена личная судьба, у Аронзона расчерчена по календарю его смерть. Деревья и другие поминальные приметы не опрокинуты в забвение, как бывает, если запрокидывать голову, взирая на пейзаж, а опрокинуты в смерть, если опускать взор, находясь уже внутри пережитого пейзажа.

А. АХМАТОВА. ХУДОЖНИКУ

Мне все твоя мерещится работа,

Твои благословенные труды:

Лип, навсегда осенних, позолота

И синь сегодня созданной воды.

Подумай, и тончайшая дремота

Уже ведет меня в твои сады,

Где, каждого пугаясь поворота,

В беспамятстве ищу твои следы.

Войду ли я под свод преображенный,

Твоей рукою в небо превращенный,

Чтоб остудился мой постылый жар?…

Там стану я блаженною навеки

И, раскаленные смежая веки,

Там снова обрету я слезный дар.

1924

Л. АРОНЗОН, ПАВЛОВСК

Уже сумерки, как дожди.

Мокрый Павловск, осенний Павловск,

облетает, слетает, дрожит,

как свеча, оплывает.

О август,

схоронишь ли меня, как трава

сохраняет опавшие листья,

или мягкая лисья тропа

приведет меня снова в столицу?

В этой осени желчь фонарей,

и плывут, окунаясь, плафоны,

так явись, моя смерть, в октябре

на размытых, как лица, платформах,

а не здесь, где деревья — цари,

где царит умирание прели,

где последняя птица парит

и сползает, как лист, по ступеням

и ложится полуночный свет

там, где дуб, как неузнанный сверстник,

каждой веткою бьется вослед,

оставаясь, как прежде, в бессмертье.

Здесь я царствую, здесь я один,

посему — разыгравшийся в лицах —

распускаю себя, как дожди,

и к земле прижимаюсь, как листья,

и дворцовая ночь среди гнезд

расточает медлительный август

бесконечный падением звезд

на открытый и сумрачный Павловск.

1961