Гусар, который не убит в тридцать лет, не гусар, а дрянь, — сказал маршал Ланн, который был убит, когда ему было 39. Писатель, который не молчит десять лет подряд, не писатель, а пустозвон, — мог бы сказать Сэлинджер; он промолчал полвека.

Его молчание больше значило для литературы, чем беспрерывный словесный понос многих плодовитых авторов. Его молчание защищало достоинство литературы как дела, которое требует удаления от шума, и сосредоточения, и прозрения. Молчанием Сэлинджер отвечал на все усиливающееся словоизвержение человечества. Раньше был лозунг: “Tанцуют все!”, теперь лозунгом стало: «Пишут все!» Липкая пленка грязно-серых слов затягивает жизнь, словесная вакханалия переходит в ужин с танцами. Если это литература, то лучше быть ночным сторожем. Если это искусство, то лучше отгородится от него высоким забором в Корнише.

Нет литературы больших книг, зато есть литературный процесс маленьких людей. Нет критики, вся она сводится к обсуждению того, кому что дали. А Сэлинджеру ничего не дали, а если бы захотели дать, то у него для них был готов ответ: высокий забор в Корнише.

Коммуникация правит миром. Из двери в дверь бегают улыбчивые люди, у которых нет другого дела, кроме как коммуницировать. Бизнес стал зависеть от коммуникации, и успех стал зависеть от коммуникации, и продвижение книги стало зависеть от коммуникации, и литература превратилась в какую-то дурную шутку, состоящую из суеты с коммуникацией. Но не для Сэлинджера. У него для всей это беспрерывно коммуницирующией публики был один ответ: забор в Корнише.

Если то, что пишет Коэльо, это книги, то тогда лучше не выпускать вообще никаких книг. Сэлинджер так и делал.

Чесотка презентаций овладела всеми этими беспрерывно коммуницирующими людьми. Презентации подвергается все: автомобили, лекарства, белье, книги. Но книга, хоть и продается, на самом деле не товар. Речи пророка не могут быть товаром. Истины Архимеда не могут быть товаром. Книга не нуждается в презентации. Книга движется в тишине, и ее ведет сквозь время провидение. Сэлинджер не только не публиковал книг, он не устраивал презентаций для книг, которых не публиковал. На всю эту пошлую суету у него был один ответ: забор в Корнише.

Он был последний писатель, который молчал. И не просто молчал, а молчал на весь мир, веско, сильно и убедительно. Он был последний писатель, который не имел ничего общего с заразным миром средств массовой информации, которые производят вирус пустоговорения, чесотку тщеславия и манию величия. Сэлинджер за последние полвека не дал никому ни одного интервью. Для СМИ у него был один ответ: забор в Корнише.

Сэлинджер выбрасывал, не читая, все предложения об экранизации его произведений. Он не хотел, чтобы из его боли делали кино. Сэлинджер выкидывал, не читая, предложения об интервью, потому что знал цену молчанию. Писатель не должен произносить больше слов, чем у него есть. Писатель не должен говорить всуе. Сэлинджер молчал. Все желающие поговорить с ним могли приехать в Корниш и поглядеть на его забор. Этот забор и был посланием Сэлинджера разговорившемуся, разболтавшемуся, впавшему в грех пустословия, одуревшему от коммуникаций всех видов человечеству.

Когда Сэлинджер возмутился из–за того, что какой-то молодой наглец написал продолжение его «Над пропастью во ржи», многие сочли это блажью старика, отставшего от века. Но эти многие просто не понимали смысла того, чем занимался Сэлинджер. Для Сэлинджера его книга была его душой. Он не хотел, чтобы его душа подвергалась экранизации, так же как не хотел, чтобы какой-то писатель-подросток лапал ее пальцами, испачканными в крем-брюле. Ярость Сэлинджера была столь сильна, что он за полгода до смерти вышел из–за своего забора и ветхозаветным пророком прошелся по американским мостовым, грозя пальцем хихикающему и пританцовывающему человечеству подростков, поп-идолов и журналистов.

Когда такой человек, как Дж. Д. Сэлинджер, молчит пятьдесят лет подряд, всем остальным людям есть смысл подумать, то ли они говорят и о том ли. Когда такой писатель, как Дж. Д. Сэлинджер, не желает пятьдесят лет подряд публиковать свои книги, всем остальным писателям есть смысл подумать, в чем вообще они участвуют: в литературе или в танцах на льду.

Многие считали, что раз Сэлинджер не говорит, то его и нет. Но были такие, кто чувствовал это его молчание. Оно давало силу, это его молчание. Это было молчание как поступок, молчание как позиция, молчание как медитация, молчание как место, где собираются самые важные и самые глубокие мысли. Нет нужды говорить, если вы умеете молчать. Как теперь мы будем жить без молчания Сэлинджера, я не знаю.