ВЕСЁЛЫЙ МУЧЕНИК
Чешский писатель Павел Когоут написал этот текст много лет назад, в совершенно другую эпоху, которая прошла и уже давно превратилась в историю. Примерно тогда же я перевёл его, но
Волны времени тридцать лет перекатывались и переваливались через пожелтевшие листки бумаги — и в результате текст ожил, в нём очевидно есть нерв и связь с временем, в котором мы сейчас живём. Но радоваться этому не стоит.
Всё это очень странно. Для чешского читателя всё это — прошлое, история. А для русского читателя — нечто актуальное и живое.
На всякий случай (ведь никто из читателей не обязан знать или помнить древние аббревиатуры) — КПЧ это Коммунистическая партия Чехословакии. Не существует с 1992 года. В 1993 году признана в Чехии преступной организацией.
Посмотрите, какие они разные — богемно-хипповый Гавел в футболке и с сигаретой и
О Гавеле вы всё знаете. Павлу Когоуту сейчас 92 года, он живет в Вене.
ВЕСЁЛЫЙ МУЧЕНИК
Молодой человек подошел к столу, за которым я в одиночестве ел мой любимый гороховый суп, и сказал очень вежливо: «Извините, пожалуйста, что беспокою вас в столь неподходящее время, но не будете ли вы так любезны просмотреть вот эту бумагу?»
На плече у него висела сумка. Он стоял, слегка склонившись, и смотрел на меня своими голубыми глазами. Его картавое «р» придавало вопросу мягкое звучание. Мы были в клубе писателей — значит, это мог быть только кто-то из молодых авторов. Показывая, что я воспитан так же хорошо, как и он, я отложил ложку.
«Садитесь, пожалуйста…»
«Собственно говоря, я только хотел спросить, не согласитесь ли вы подписать письмо вместе с нами». Я читал петицию, в которой требовалось не
Соответствующие органы КПЧ уже предупреждали нас об этой провокации во время недавнего заседания высшего руководства Союза. Я входил в руководство. Речь шла о возможных тяжелых последствиях. Теперь я держал бикфордов шнур в руках и должен был поджечь его.
«Кто вы такой?» — спросил я с недоверием, потому что всё это пахло провокацией.
«Извините меня», — он встал, — «я забыл представиться. Моя фамилия Гавел. Зовут Вацлав».
Это был конец 1964 года. Уже год на сцене экспериментального «Театра на балюстраде» шла его пьеса «Праздник в саду», которая была совершенно чужда мне. Так же чужды должны были быть для него мои пьесы: как из другого мира. Теперь он очень спокойно вошёл в этот мир и смотрел на меня взглядом, исполненным доверия.
«Почему вы пришли именно ко мне?» — спросил я его.
«Вы пишете и выступаете с критических позиций, мы подумали, что не должны игнорировать вас», — ответил он.
В голосе его звучало отчуждение. Я уже привык, что люди его поколения относятся к нам с предубеждением — они не желали понимать, почему мы раскусили власть (которую мы восторженно поддерживали после войны) только тогда, когда она устроила кровавый фарс политических процессов. Но в любом случае это было предложение преодолеть взаимное отчуждение — если только я был готов превратить мои слова в поступки.
Я раз за разом, со спутанными мыслями, читал текст, ища чего-то, что дало бы мне основание отказаться под правдоподобным предлогом. Я ведь действительно был — и остаюсь сих пор,
«Вам мешает что-то в тексте? — спросил он озабоченно. — Мы не настаиваем на наших формулировках. Если вы хотите сказать по-другому, напишите сами, а мы подпишем!»
«Ловкий парень, — подумал я о нём. — Хороший драматург, который прекрасно знает психологию действующих лиц!» Но я не хотел становиться действующим лицом его пьесы, не хотел, чтобы кто-то водил меня на помочах.
«Мы ни в коем случае не хотите не хотим манипулировать вами, — тут же прочитал он мои мысли, — мы верим, что сможем найти с вами общий знаменатель, это сделает возможным наше толковое сотрудничество».
В тот раз я впервые услышал его любимое словечко «толковый», которое он, будь он рыцарем, мог бы вписать в свой герб. Я подписал. Он поблагодарил меня, встал, улыбнулся и сказал: «Знаете, я всего раз в жизни играл в театре, во время службы в армии. Роль злого офицера в вашей пьесе «Сентябрьские ночи». Репетировали мы не в казарме, а в городе, и в день репетиции я всегда назначал свидания!»
Мой суп давно остыл, голосование в центральном комитете Союза писателей окончилось нашим поражением — но наш с Гавелом союз функционирует уже двадцать пятый год.
Мы сблизились, когда реформы стали воплощаться в жизнь. Я сделался постоянным подписантом петиций, которые писали беспартийные коллеги Гавела. А он заботился о том, чтобы они поддерживали тех из нас, которые считали себя коммунистами-реформаторами. Это были восставшие члены партии, которые тогда брали в партии вверх и были уверены в победе.
В том много обещавшем 1968 году мы оба были избраны — он председателем группы независимых писателей, я секретарём парторганизации Союза. Наш общий знаменатель работал вовсю. Когда возникали кризисные ситуации, мы встречались с ним частным образом, чтобы обсудить, как нам успокоить опасных экстремистов справа и слева. Ни один из нас ни разу не злоупотребил доверием другого. И даже потерпев поражение, Союз писателей вёл себя образцово.
Когда в 1970 Густав Гусак, новый глава КПЧ, вставший у руля после краха реформ, пытался подкупить нас — если писатели признают контрреволюцию и одобрят оккупацию страны, рука государства будет по-прежнему щедрой — 95 процентов членов Союза выступили против. Да, Союз был распущен — но со славой вошёл в историю.
То, что последовала вслед за этим — была жизнь как она есть. Чехословацкое общество, после мюнхенских событий 1938 года и переворота послушных Сталину коммунистов 1948 года, в третий раз было сбито с ног событиями 1968 года. Раздался клич: «Спасайся, кто может — как может!» Не было и капли надежды на то, что удушающий советский захват ослабнет хотя бы до конца века. Время коллаборационистов началось заново. Страна выглядела, как лес после урагана, повсюду следы катастрофы, не покалеченными остались только отдельные деревья — люди, которые решили стоять за провозглашенную истину, чего бы это ни стоило.
В точном соответствии с законом больших чисел, Гавела покинули гораздо больше друзей, чем меня. Мы огляделись в бесконечном буреломе, что воцарился вокруг — и снова увидели друг друга. Прежний наш союз, основанный на разумных предпосылках, превратился в родство душ, которое усиливалось все тяжкие годы.
Это было время, когда начиналось наше параллельное свободное падение в мире людей, поставленных вне закона. Мы каждый вечер ходили в пивной бар «Виола» на Национальном проспекте в Праге — там проходили вечера поэзии. Мы встречались там с товарищами, разделявшими нашу судьбу, и ночи напролёт говорили о жестокой прозе нашей ежедневной жизни. Однажды Гавел пришел в чёрном. У него умерла мать.
«Дорогой мой Вацлав! — сказал я ему, — уже давно ваше горе стало и моим горем. И наоборот. Не пора ли нам наконец перейти на ты?»
Он, которого буржуазное происхождение, политический путь, манера письма и стиль жизни, типичный для богемца из Богемии, делали моим абсолютным антиподом (я был пражский прусак) — он стал моим лучшим союзником и верным другом.
Ночной бар «Виола» вскоре преобразовали в дневное кафе, для того, чтобы лишить нас места, где мы могли встречаться. Когда и над другими барами, куда мы ходили, нависла подобная угроза (к тому же, нас стали рассматривать как людей, мешавших торговле) — мы ушли в частную жизнь. Каждый на свой лад.
У Гавела был умело перестроенный крестьянский дом в Северной Богемии. У меня — когда-то недорого купленный летний дом в Сазаве, неподалёку от Праги. Эти места стали нашей тогдашний «заграницей» (настоящие заграничные паспорта у нас давно отобрали). То он посещал меня, то я его. Друзья присоединились к нам. Особенно большой наплыв бывал к Гавелу, на его хутор в Градечке, который казался растяжимым — так много потерпевших кораблекрушение людей собирались там на
Мысль была правильная: сплотиться, чтобы вместе противостоять потоку лжи. Вскоре мы были в состоянии позволить себе первый «малый съезд писателей». Поначалу нас было только шестеро. Но, несмотря на нашу малочисленность, мы положили начало тому, что в будущем получило название «второй литературы»; из неё вырос сегодняшний молодой лес «второй культуры».
Первые успехи в борьбе со всемогущим режимом укрепили нашу писательскую жилку — это при том, что мы должны были посылать наши произведения в неизведанные западные дали как послания, запечатанные в бутылках. Чтобы не быть арестованным как тунеядец, Гавел устроился чернорабочим на пивоваренный завод. В результате он заработал грыжу — и написал одноактную пьесу «Аудиенция», «только лишь для того, чтобы развлечь друзей». Его герой, писатель Фердинанд Ванек, оснащенный языком, образом мысли и действий самого Гавела — стал ключевой и важной фигурой для многих. Начало положили я и два других запрещённых драматурга — мы использовали Ванека в своих пьесах, чтобы вывести на сцену весь абсурд нашей реальности.
Вот что характерно. Последняя из семи этих одноактных пьес, «Сафари», в которой наша ситуация вступает в конфронтацию с идеальными представлениями западных (прежде всего немецких) интеллектуалов — не была поставлена ни одним немецким театром. У сочувствующих нам людей на Западе вообще были с нами трудности. Полагая, что точно знают наше положение, они с серьёзными лицами приезжали к нам и находили загорелых, весёлых мужчин, чье хобби было готовить на кухне — и которые были уверены в своих писательских способностях. Вацлав Гавел первым из нас развил себе все качества дворянина времён Ренессанса. Этот образ не вмещался в привычные схемы, и только немногие посетители понимали, что именно такое упрямое своенравие помогало нам, людям, поставленным вне закона, без больших душевных травм пройти бесконечную дистанцию. Сейчас как раз кончился двадцать первый год этого пути.
Почти четверть этого времени Весёлый Мученик Гавел провёл за решёткой.
А ведь именно Гавел был тем человеком, которого власть думала согнуть и сломать без особенного труда. Он, воспитанный в хорошей семье, вежливый, тихий, привыкший хорошо есть и пить, он, человек, которому не было чуждо ни одно наслаждение жизни — кое-кому представлялся лёгкой жертвой, которую очень просто запугать, пригрозив годами заключения и большими муками. Неспортивный тип, заядлый курильщик, прикуривающий одну сигарету о другую, ночной мечтатель — он наверняка не захочет ставить всё это на карту, если цена будет не более чем — молчание!
Гавел не хотел ни того, ни другого, ни молчать, ни сидеть в тюрьме. Но каждый раз, когда он должен был делать выбор, он шёл в тюрьму, как другие ходят на работу — с сумкой, висящий на плече и набитой сигаретами, книгами и тюбиками зубной пасты. А во время своего самого долгого, занявшего четыре года пребывания в тюрьме, он смог даже создать философское эссе. Он отсылал его по частям в письмах жене Ольге, между между просьбами о том, чтобы она в «толково» собирала продовольственные посылки. Он смог отсылать ей части своего эссе, но, работая, не мог их перечитывать.
Когда в 1977 году он отбывал свой первый срок — «только» четыре месяца — он допустил ошибку, причиной которой была его наивность новичка. Он поверил следователям, что «Хартия-77» (мы оба входили в число её основателей) разгромлена и что он своим упрямством только вредит другим; и он, незадолго до освобождения, сложил с себя обязанности человека, публично выступавшего от имени группы. Час спустя, уже на свободе, он узнал правду: несмотря на жесточайшие преследования, «Хартия-77» стояла, как незыблемая моральная крепость. И ничто в жизни не беспокоило его больше, чем опасения, что люди могут засомневаться в его стойкости.
В ту ночь, что он был у нас в Сазаве, он блуждал по кругам дантова ада. Мы обзвонили и пригласили друзей, чьё безграничное доверие могло доставить ему радость. Он сделал официальное заявление, резкость которого превосходила все пределы, и снова принял на себя опасные обязанности. Всё-таки я думаю, что только большой срок, который он получил позднее и который рассматривал как способ самоочищения, вернул ему внутренний покой.
В такие времена выявляются интересные особенности. В Богемии мы по-настоящему радовались за каждого из нас, кому удавалось достичь успеха или стяжать славу. Радовались и тогда, когда кому-то везло больше, чем другим, которые работали с не меньшим напряжением и своей работой способствовали тому, что чешская литература последних двадцати лет создавалась не запуганными попутчиками, а теми, кто никогда не предавал её высших ценностей. Гавела, стяжавшего славу и беспримерное почитание, не любили от этого меньше — вот только усталость его увеличивалась год от года.
Западная журналистика, которая чаще всего скользит по поверхности, взваливала на него груз, который он был почти не в состоянии нести. Его превратили в символ — и одновременно в «прислугу за всё», потому что журналистам часто лень искать себе других собеседников. Бывают дни, которые он занят только одним — дает отчёт зарубежной прессе. Последнее время к зарубежной прессе прибавились и соотечественники Гавела. Они проснулись от летаргического сна и, воодушевленные запахом гниения, который распространяется от полицейского режима, всё активнее ведут идейную борьбу и пытаются — каждый для себя — привлечь на свою сторону его, знаменитого.
Бывают мгновения, когда он должен принимать решения, за которые в «нормальных» странах отвечает целое правительство.
Так было 21 августа этого года, когда он не советовал проводить демонстрации. Может быть, сотни людей, которые были готовы скорее дать избить себя, чем дальше жить безгласными в стране, превратившейся в кладбище мыслей — почувствовали себя оставленными своим кумиром. Он и это должен и хочет принимать в расчёт. Потому что есть вещь более важная — и трудная! — чем оставаться верным своим принципам перед лицом врага. Это — защищать свои принципы и перед лицом друга!
Час истины для Гавела и его/моих друзей придёт по-настоящему тогда, когда прогнившая власть наконец выпустит власть из рук. И тогда вчерашние запуганный овечки провозгласят себя генералами и подвергнут уничтожающей критика неправильное поведение тех, кто раньше них вступил в бой.
И последует жизнь, прекрасная, пёстрая, свободная жизнь, которая потребует гораздо больше сил, чем неподвижность в клетке. А герои? Может быть, судьба предоставит им шанс вернуться к письменному столу и всё пережитое и передуманное выразить в словах. И уж во всяком случае звёзды, которые с новой снова подсказывают мне самые неправдоподобные вещи, в то время как я заново встречаюсь с людьми, местами и предметами, который считал утерянными — звёзды не откажут мне в последней большой кульминации, которая венчает каждую драму.
Узкая просёлочная дорога между красноватыми пашнями Северной Богемии выводит нас к лесу, у которого раньше стоял полицейский пост, заставлявший поворачивать назад всех, кто казался им «подозрительным», потом — развалины крепости, откуда 350 лет назад отправился в изгнание объявленный вне закона Комениус, вверх по склону, мимо луга, где госбезопасность построила избушку на курьих ножках, чтобы быть как можно ближе к нам, к хутору Гавела. Как обычно, мы ставим машину в сарай и входим в дом.
Я всю жизнь забываю и ищу очки, ключи, записные книжки — но при этом у меня могучая слоновья память на всё, что я видел, слышал, вдыхал, чувствовал. Стены, на которых висят в рамочках плакаты в стиле модерн, эхом отразят наши разговоры, наш смех, позвякивание наших всегда пустых стаканов и, конечно, те слова, что провозглашала здесь моя жена Елена, когда мы, чувствуя радость в душе, забывали своих врагов:
«Ну, а унас-то всё хорошо!»
Здесь, в доме Гавела, во время «малого съезда писателей» в 1978 году (в нём принимали участие уже четырнадцать запрещённых авторов), я принял чреватое последствиями решение поехать в Вену получать литературную премию и вернуться обратно, чтобы открыть такой путь другим. Я достиг настолько мало успеха, что большинство предпочло оставаться дома и никуда не ездить.
Моя природа такова, что всякую неудачу я воспринимаю как вызов. Зарубежом мы не чувствовали тоски по родине, потому что мы не покидали её — нам просто не давали вернуться. Да, мы никогда не чувствовали тоски, а испытывали холодную ярость, которая побуждает писать. Лишь друзья, лишь отсутствие друзей причинило боль большую, чем всё то, что там осталось.
Теперь наши друзья, кажется, приближаются к нам, они похожи на ныряльщиков, которые медленно поднимаются из глубины на поверхность. Я хочу надеяться, что звёзды будут благоприятны к русским, полякам и венграм, они тоже найдут общий знаменатель и точку опоры, опираясь на которую можно сдвинуть земной шар и остановить безумие. А потом наверняка снова придёт час чехов, и в этот час я заново найду все потерянные места, где мы провели лучшие наши часы в худшие времена… и, конечно, самый толковые, какие только могут быть.
С моим антиподом.
