Вступительное слово

Весенний сезон ЖЗ по части хорошей короткой прозы оказался не лучше зимнего. Пожалуй, даже хуже. Читала я читала, и по мере прочтения всё больше мрачнела — достойных текстов долго не набегало даже на топ-3. Попадались крепенько и даже стильно написанные, но то сюжет был заезженный, то сюжета вообще не было, как не было, впрочем, и его значимого отсутствия, как это часто принято в «экспериментальной прозе». Что же касается качественных текстов со значимым отсутствием сюжета (что, впрочем, тоже сюжет), то из таковых в весеннем призыве мне попался всего один. Мелькнули Афанасий Мамедов и Александр Гальпер из «зимнего» рейтинга с чем-то, наверное, неплохим, но, как минимум, в ближайший год в топ им уже не попасть — из принципов здоровой ротации я объявляю годичный мораторий на тексты всех уже побывавших в рейтинге авторов.

Комментируя «зимние» рассказы, я жаловалась, что совсем нет рождественской прозы, и вот, пожалуйста — в весеннем сезоне она и подоспела: Николай Коляда написал историю об одной девушке, которая очень хотела встречаться с одним юношей и случайно написала — ну просто случайно вырвалось — ему в фейсбуке, что он ей очень нравится. Написав это, она подумала, что тот юноша теперь уж точно от нее отвернется, но юноша, наоборот, и сам обрадовался, потому что она ему тоже нравилась. Мило, конечно, но дорога́ ложка к обеду — в мой рейтинг такой жанр мог попасть разве что только в Рождество. А вот второй рассказ Коляды в том же номере можно назвать прямо-таки анти-рождественским — и в мой рейтинг он тоже не попал: если первый еще мог проскочить, как дань традиции, то второй потерял свои шансы в тот момент, когда автор решил мощно поднажать на разные ужасы.

В целом, педалирование разных моментов бытовой жизни — это то, чем авторы весеннего сезона взялись развлекать — безуспешно, надо сказать — публику в моем лице. Знаете, как оно бывает: едете вы в поезде и поневоле вынуждены выслушивать болтовню соседей по купе — всякие случаи из жизни, хвастовство своими детьми-родителями, сплетни про соседей-одноклассников, про то, как ходили на охоту-рыбалку, какие-нибудь мнения о политике или укладе жизни. Это разве литература? Это не литература, а в лучшем случае народная самодеятельность. Только не надо мне ля-ля про то, что это мол, новый реализм и энергия жизни. Энергия жизни — это когда ваши тексты открывают через сто лет по доброй воле, как литературу, а не как фактографию для диссертации по истории быта.

Встречались и другие крайности. Одного автора я бросила читать на фразе «Ах, май, благословенный май» — я от него и так была не в восторге, а этим жеманничаньем он меня вообще вывел из себя, хотя излишней импульсивностью я, поверьте, не страдаю. Один автор осовременил рассказ Чехова «Толстый и тонкий», другой насозидал фанфик о гофмановском коте Мурре. Михаил Бару наваял длиннющие заметки в духе Пришвина. «Про божественное» тоже, как обычно, много писали. Была история про то, как один человек поехал самосовершенствоваться в буддистский монастырь, и в ней местами попадались неплохие куски, но всё закончилось густой — прямо в лоб — моралью, которая мгновенно убила возможность попадания автора в рейтинг даже в неурожайный сезон. «Поминальная» часть — это уж обязательно: начиталась я до отвала про то, как авторы сидели у одра умирающих бабушек, скорбели у могил дедушек и прочих почивших родственников, которые, разумеется, все как один, были при жизни исполнены добродетелей.

Долго, очень долго у меня не набиралось пяти приличных рассказов. Пришлось выкручиваться на безрыбье — разбавлять недостаток качественных текстов за счет просто выразительных текстов или хотя бы текстов, примечательных какой-нибудь своей отдельной чертой.

ЛУЧШИЕ В СВОЕМ РОДЕ

ПЯТОЕ МЕСТО. Виктор Шендерович. «В мире мудрых мыслей. Две новеллы», Знамя, № 3, 2021

Цитата:

— Наденьте маску, пожалуйста, — попросил Изюмин, отступив на шаг и задерживая дыхание.

— Чего? — отвлекся от бонусов детина.

— Маску — наденьте, — раздельно повторил Изюмин, поражаясь своей толерантности.

— Перебьешься, — без паузы ответил детина и кивнул в сторону прилавка. — Давай резвее!

Сердце бухнуло в Изюмине по старой памяти, и кровь бросилась ему в лицо, но он вспомнил про Монтеня и картонный театр и сказал только:

— Хорошо.

— Хули ты лыбишься? — уточнил детина.

— Просто так, — ответил Изюмин из своего партера. — Интересно же.

— На … ! — услышал Изюмин, и что-то хрустнуло.

Потом он лежал, запрокинув голову, на заледенелом сугробе, пытаясь приладить к отъехавшей переносице кусок колючего снега, — и думал, что Монтень все–таки недооценивал силу вещей, когда полагал, что дело только в нашем представлении о них. Может быть, стоило еще поразглядывать эту мысль, прежде чем…»

Изложите нам суть:

Две небольшие комические зарисовки о российской интеллигенции, посвятившей себя духовным исканиям. Герой первого рассказа решился следовать заветам Монтеня, персонаж второго взял за образец нравственный императив Канта. Обе эти затеи разбились о реальность.

Мы с вами люди взрослые, и имеем понятие о том, что такое русская интеллигенция: это бюджетники, сидящие на зарплате «в госучреждениях», носители и распространители государственнических скреп, как в буквальном смысле (когда их скопом сгоняют голосовать на избирательные участки или вакцинируют, как подопытных кроликов, не интересуясь, что они думают по этому поводу), так и в переносном (когда их государственническую лояльность ставят в пример остальным слоям населения). Шендерович, в общем, сам от интеллигенции недалеко ушел — если взять во внимание, что какая-то часть его доходов раньше добиралась (и может быть, добирается до него до сих пор) разными окольными путями от такого оплота государства, как Газпром, — однако, по-видимому, он считает себя вольным интеллектуалом, раз взялся высмеивать социально близких ему акакиев акакиевичей с низших по отношению к нему ступенек сословной пирамиды.

Но оставим это на его совести. Дело в другом: Шендерович не литератор, а журналист, а эти занятия схожи только тем, что и там, и там полагается что-то писать. Журналисты, конечно, могут быть писателями, но чтобы стать хорошими, а тем более, великими писателями, им надо принести журналистику в жертву литературе, иначе журналистика выест их литературный потенциал, профессиональная привычка к упрощению, к погоне за злободневностью выхолостит любые свежие идеи. Шендеровичу не суждено стать хорошим автором — он был и остается журналистом, играющим в литератора. Собственно, его новеллы и попали в мой рейтинг, не как литература, а как курьез, как образчик до предела типизированной «московской прозы», о которой я вскользь упоминала в зимнем рейтинге.

«Московская проза» — это уже устоявшийся, хотя и негласный феномен литературной жизни. Представители этого течения способны описывать реальность только двумя способами: либо в виде беззаботного, ни к чему не обязывающего, слегка сатирического изображения «жизни кукол» с предельным остранением, предельной объективизацией персонажей (Шендеревичу тут самое место), либо, когда они почему-то вдруг замахиваются на трагедийность бытия, — с гипертрофированной, и оттого часто забавной в своей неуместности трагичностью. Иногда, читая московских авторов, я думаю, что у них там внутри большого Садового кольца уже сложилась какая-то своя московская народность с герметично замкнутой субкультурой. «Московской прозой» пишут не только москвичи — бывает, что и откуда-то из–за МКАДа всплывает автор, погнавшийся за московской модой и взявший за образец этот странный способ рефлексирования.

Жанр: традиционное повествование или экспериментальная проза?

Нечто сатирически-насмешливое. Возможно, из области очерков для какой-нибудь литературной рубрики в каком-нибудь общественном значимом издании.

Есть ли там особая авторская атмосфера?

Скорее, общественный авторитет автора.

А юмор там есть?

Да. Типичные юмористические виньетки, характерные для стиля Шендеровича (и всей «московской прозы»).

Это история обычного человека или эпическая зарисовка?

Не знаю, кем работал Изюмин, персонаж первой новеллы, но Леша Дорофеев из второй был методистом в ДК — по меркам райцентра это очень непыльное и дефицитное местечко, работа «для своих», — иными словами, этот Леша задуман, как аналог телеграфиста из уездной триады «телеграфист-учитель-священник». И кончил Леша, по замыслу автора, тоже, как классический уездный телеграфист, — тихо спился паленым красным на лавочке в местном парке. Всё бы хорошо, но, понимаете, Виктор Анатольевич, сейчас век интернета — вы же сами пишите, что у Леши был доступ в интернет, — и такие персонажи нынче спиваются не на лавочках, а у экранов компьютеров, ведя горячие онлайн-споры с другими такими же серостями, а чаще они даже и не спиваются, потому что е-трескотни им вполне хватает, чтобы снять стресс от своей невостребованности. Вот эта как бы мелочь — подстановка в современность клише более, чем столетней давности — и аннулирует сразу же задумку автора, делая ее «кукольной», ненастоящей, необязательной, обнаруживает авторское равнодушие к тому, что он взялся описывать. Но как забавный казус, как причуда балующейся пером популярной личности, такой опус вполне сгодится для нижних позиций моего рейтинга.

Всё закончилось хорошо или плохо?

Всё закончилось э-эм… крайне типично.

ЧЕТВЕРТОЕ МЕСТО. Павел Селуков. «Притча о человеке, который прочитал Библию», Знамя, № 3, 2021

Цитата:

«И вот въехал он в Кремль с красавицей-женой и всеми епископами. Навалилось, конечно, сразу отовсюду. И Крым, и Сирия, и Донбасс, и Луганск, и тюрьмы, и Тува с Забайкальем, и ФСБ, и СКР, и Минобороны, и Конституция, и РПЦ, и та башня, и эта башня, и всё-всё-всё! Однако он справился. Где рукой твердой, где советом мудрым, где постом да молитвою, но удалось ему Русь реформировать и наладить народную жизнь. Не подвели его чиновники-христиане, не подвел верный епископат. Понаставили ему памятников, побольше даже, чем Лютеру, Ататюрку и Ли Куан Ю вместе взятым. Правда, все они были без лица, ибо он так распорядился. Нет, не все, конечно, шло гладко, случались и покушения — 217 штук, но все как-то мимо.

Тридцать три года правил он страной, и страна процветала, а через тридцать три года разбудил его ночью шепот Святого Духа и говорит: «Нельзя же гражданское общество сверху строить, ты чего? Идолов еще понатыкал. Ну и что, что без лица? Без лица даже страшнее. Все, пора домой. Задержался ты. Отец сказал». В ту же ночь, в возрасте семидесяти трех лет, скончался он в своей постели от кровоизлияния в мозг. Скончавшись, он, конечно, не умер, а попал на небо, в предбанник рая, где его встретил мужчина с эспаньолкой и в синем берете. Он удивился, узнав в мужчине Бердяева. Тот отводил глаза. Он спросил Бердяева: «Почему вы, Николай Александрович? Почему не апостол Петр?»

Изложите нам суть:

Рассказ о… как бы поточнее выразиться? — в общем, это некая пародийная аллюзия на жизнь власть имущих, обогащенная скрытым смыслом простых человеческих истин.

Жанр: традиционное повествование или экспериментальная проза?

Пожалуй, ближе к экспериментальной. Вернее, ее можно было бы назвать экспериментальной, если бы она не была подозрительно перегружена отсылками к злободневности.

Есть ли там особая авторская атмосфера?

Да. Чувствуется, что автора «несет», как будто ему, как проводнику высших сил, текст вкладывается в голову в готовом виде. Этим проза Селукова, кстати, выгодно отличается от прозы Шендеровича: и тот, и другой пишут о чем-то карикатурно-сферическом, но одного «несет» его художественный дар, а другой занимается механическим сюжетным конструированием. Когда автора «несет» — это тоже, в общем, не всегда хорошо, потому что ведь может и «занести» куда-то не туда или «бросить» несомого на самом интересном месте — впрочем, у меня тут не курс художественного письма, так что не будем об этом.

А юмор там есть?

Сплошная сатира.

Это история обычного человека или эпическая зарисовка?

История незаурядного человека, который хотел стать обычным, но у него это почему-то не вышло.

Всё закончилось хорошо или плохо?

Всё закончилось прилично. Автор вытянул концовку вполне на уровне, несмотря на то, что к концу повествования его явно перестало «нести».

ТРЕТЬЕ МЕСТО. Владимир Торчилин. «Тропинка на берегу», Новый Журнал. № 303, 2021

Цитата:

« — …Ну и кому, как ни нам, точнее, ни вам, положить начало новому миру, где каждый будет всем: поэт — доктором, художник — дипломатом, писатель — лицедеем, — так что все будут едины во всем, и не будет этого обездушивающего разделения по профессиональным сообществам…

Молодежь внимала.

— Бедняги, — подумал он, — даже травку нельзя им спокойно покурить, чтобы без этих трюизмов под видом просветляющих бесед….

И его буквально пронзило несоответствие между серебряным лугом, на который он смотрел только что, и унылой дурью этого случайно встретившегося на его пути дома. Он осторожно вышел и пошел назад к себе, — сразу забыв и про спутницу, и про гуру — лишь вышел на свет Божий, на уже так хорошо знакомую тропинку. Как будто и не уходил с нее. Только что стороны поменялись: темное море было слева, а серебряное — справа».

Изложите нам суть:

Это история о том, как один человек — возможно, сам автор — тихо угасал в мегаполисе из–за того, что его бросила возлюбленная, но излечился и нравственно оздоровился, съездив на море и побродив по прибрежному ковыльному лугу. Причем круги он на том лугу нарезал не просто методично, а буквально неистово. И представьте — помогло.

Как дамы бывают просто приятные и приятные во всех отношениях, так и литературные тексты тоже. Несмотря на свою незамысловатость, этот рассказ во всех отношениях приятно выделяется на общем фоне унылой, говоря словами автора, дури, которую мне пришлось перечитать в весеннем сезоне. Что-то чувствуется в ней человечное и доброе. И поучительное, к тому же: близость к природе действительно лечит многие недуги.

Жанр: традиционное повествование или экспериментальная проза?

Качественный реализм в поджанре «случаев из жизни».

Есть ли там особая авторская атмосфера?

Да. Автору удалось заинтересовать публику простым эпизодом из жизни, описав его со спокойной бодростью и подкупающим здравомыслием. Отсутствие надрыва — это для русской литературы большая редкость.

А юмор там есть?

Есть ненавязчивые намеки на юмор.

Это история обычного человека или эпическая зарисовка?

Поучительная история обычного человека. Если она, к тому же, еще и реальная, то ее следует рекомендовать, не только, как художественное произведение, но и как пособие по ЗОЖ.

Всё закончилось хорошо или плохо?

Всё закончилось оптимистично. Герой рассказа избавился от депрессии, окреп, поднабрался сил и уехал строить новую жизнь в… впрочем, куда он уехал, вы узнаете из сюжета сами.

ВТОРОЕ МЕСТО. Лев Усыскин. Мнимый лесник, или превратности соседства. Новый мир, №5 2021

Цитата:

«… через день истомившаяся Ольга снова была возле сторожки лесника. Одарив Прохора двумя серебряными полтинами, она попросила напоить лошадь и под этим предлогом задержалась. Опять меж ними завязался разговор, в ходе которого Прохор главным образом отвечал на вопросы девушки — отвечал медленно, с немногословной основательностью, однако при этом бойко и умно — Ольге хотелось слушать его и слушать, как в детстве слушала она нянину сказку, не понимая отдельных выражений, но оттого не теряя завороженности. Однако же приличия не позволяли задерживаться надолго, и девушка принуждена была распрощаться с милым ей невольным лесником.

— Что ж, прощай, Прохор! Сладко было слушать тебя — да и хорошо тут, в лесу. Коли позволишь, я в пятницу тебя вновь навещу…

— И вам благодарен, барыня… и за полтины спасибо, и за беседу ласковую… уж сижу тут один, словно бы тетерев или гриб какой… лица человеческие забыл…

Ольга рассмеялась:

— Ну вот и привелось тебе вновь увидеть мое лицо… я же твое еще в ту памятную ночь запомнила… кажется, никогда теперь не забуду…

Прохор вдруг посмотрел на нее — очень серьезно и без тени подобострастия — как равный на равную:

— Да уж и я ваше теперь… по гроб смерти помнить стану… хоть всю деревню за меня сватай…».

Изложите нам суть:

Литературный ремейк пушкинской «Барышни-крестьянки», в котором барышня-крестьянка по воле автора стала… да, вы правильно догадались — барином-крестьянином.

Жанр: традиционное повествование или экспериментальная проза?

По форме вроде бы чистый сентиментализм, однако, новаторская гендерная рокировка персонажей привнесла в этот жанр своеобразный оживляж, а автор от себя добавил еще и немного клубнички, — два этих приема переместили текст в жанр грубоватого русского реализма. Наверное, по оценочным шкалам литературных академий эти трансформации тянут на особый постмодернистический ракурс, но я бы предпочла называть вещи своими именами: это классический сентиментальный сюжет, перепетый с позиций реализма. Сейчас это широко практикуется, особенно в сериалах и массовой литературе. Берут известный сюжет и перелицовывают его в другом жанре, а самые известные истории и вообще прогоняют по нескольким жанрам. В техническом плане это примерно то же самое, как если бы в музыке одну и ту же мелодию играли в разном темпе. На месте издателей я бы давно уже системно выпускала сборники ремейков на классические сюжеты. Их и публика усваивает легко, и авторы их берутся перепевать с удовольствием, ибо там мозги напрягать особо не приходится — сюжет и так знаком с детства. У того же Усыскина есть, как минимум, еще одна перелицовка из Пушкина, да и я сама иной раз пишу такое для развлечения, скоро вот «Подлинная история дамы с собачкой» выйдет в фестивальном альманахе где-то в Коломне. А как-то, помню, задумала дописать «Неточку Незванову» в духе русской Джейн Эйр и предложила эту идею Топорову — он тогда еще был главредом в «Лимбусе», — но он меня расхолодил, сказав, что «такое не популярно». Сейчас бы он другое говорил, посмотрев, как народ поглощает в интернете горы фанфиков-ремейков.

Есть ли там особая авторская атмосфера?

Есть, но она выражается не на уровне стиля — оригинальность стиля, как мы видим, здесь принесена в жертву стилизации, а в виде привнесения в известную историю «новоявленных обстоятельств», вылившихся в неожиданный «прибавочный продукт».

А юмор там есть?

Увы. Тяжеловесные навороты архаического слога убили такую возможность. Хотя, в принципе, там подразумевается некая условная веселость, присущая — правда, с разновекторной эмоциональной заряженностью — как беззаботному сентиментальному водевильчику, так и легкой постмодернистской фантасмагории.

Это история обычного человека или эпическая зарисовка?

Этот рассказ завуалированно олицетворяет мечту современного эмансипированного мужчины о том, как стать объектом внимания женщины, не затрудняя себя ответственностью за свои поступки. Ну и определенный сексизм присутствует: во всей классической русской литературе была всего одна-единственная авантюрная героиня с более-менее выигрышной ролью — и с той мужчины перетянули одеяло на себя, любимых.

Всё закончилось хорошо или плохо?

Трудно сказать. Концовка сильно зависит от того, как героиня, случайно узнавшая правду о любезном ее сердцу Прохоре, восприняла его розыгрыш, поставивший под угрозу ее репутацию. Будем надеяться, что она его за него не убьет.

ПЕРВОЕ МЕСТО. Алина Пулкова. «Платформа “Плющево”», Урал, №3, 2021

Цитата:

«Незадолго до полуночи в аптеку ввалилась пьяная Марина. Она скреблась в дверь, не в состоянии попасть ключом в замок. Я открыла ей. «А, так ты тут!» Марина как будто забыла, что просила меня остаться.

В руке Марина держала потрёпанные пёстрые гвоздики. «Представляешь, он больше не может врать жене. Она чем-то больна, и он принял решение». Марина расплакалась и ушла в парикмахерскую. Там грохнулась на диван. «Марина, я пойду. Электричек больше нет, и метро скоро закроют. Ещё собака эта беспризорная, у станции, ну… как…»

Марина направила на меня пьяные, сильно перекрашенные глаза. «Тут люди хуже собак твоих живут: без дома и без любви. Ни одна тварь руку помощи не протянет».

Я отвернулась. Маринино лицо, казалось, уплывало вместе с макияжем, плотным и искусственным, как маска. Ничего, кроме одиночества, под маской не было.

«Давай я заберу».

Я показала на гвоздики, зажатые у Марины в кулаке. Марина швырнула их мне, словно только и мечтала от них избавиться. Я заново собрала их в жалкий букет»

Изложите нам суть:

Уникальный текст о том, как русский феминизм формируется в условиях дикого капитализма. О жизни в мире, где спасительный coup de grâce — это всё, что в состоянии сделать женщина для облегчения чьего-то страдания. Собственно, я не знаю, разделяет ли автор феминистические взгляды. Но я совершенно точно знаю, что именно такие ситуации провоцируют их появление.

Жанр: традиционное повествование или экспериментальная проза?

В данном случае это неважно. Это просто один из тех текстов, которые регистрируют поворотные моменты развития общественного менталитета.

Есть ли там особая авторская атмосфера?

Да. Я очень давно ждала таких текстов от наших писательниц. Именно вот эта вот жестковатая хладнокровность интонации, которую невозможно не узнать — она всегда появляется в голосе женщины, доведенной до предела терпения существованием в мире, где она и другие женщины воспринимаются мужчинами, только как ресурс.

А юмор там есть?

Нет.

Это история обычного человека или эпическая зарисовка?

Эта одна из историй об экзистенциальном одиночестве личности, которую у нас обычно приветствуют у автора-мужчины и стараются не замечать, если ее напишет женщина.

Всё закончилось хорошо или плохо?

Плохо. Ну, то есть, как — «плохо»? Говорят, что ночь темнее всего перед рассветом. Концовка «Платформы» — именно тот момент тотальной темноты, из которой вот-вот забрезжит какой-нибудь свет.