Следует признать, что я уже не единожды высказывался (здесь и здесь) по поводу этой достаточно злободневной темы, однако эти комментарии вполне справедливо могут заслужить упрёк в избыточной гневливости и возможно даже диагноз "самого роскошного заблуждения", в том смысле, в котором избранный мной способ высказаться о проблеме саму эту проблему не решает и не выводит за её пределы, т. е. представляет собой что-то вроде бессильной (пусть и верной) диагностики положения дел на психоаналитической сцене. Я склонен скорее согласиться с этими упрёками, однако, добавляя в свою защиту, что эти комментарии почти всегда давались между делом, впроброс и во время разработки других вопросов, что несколько лучше определяет частичный характер этих высказываний и не только не закрывает их в качестве навсегда данных окончательных решений, но напротив, открывает возможность к их более детальной разработке — которая, впрочем, по-прежнему ведётся параллельно другим, более занимающим меня сейчас вопросам положения истерического субъекта.

Для полноты картины рекомендую ознакомиться с двумя первыми ссылками этого текста, однако, поскольку в этих вопросах никогда нельзя рассчитывать на знакомство аудитории с темой, кое-что придётся повторить:

Когда читаешь аналитиков, особенно лакановского толка, непременно встречается такой тип исследователя, которого хочется назвать «интеллектуалом». Как правило, такой аналитик почти безупречно владеет «базой терминов» Лакана, знает когда говорить, а когда промолчать, и особенно хорошо разбирается в том как своим творчеством поддерживать достоинство психоанализа, если вы понимаете о чём я. Выглядит всё это, следует признать, впечатляюще, однако при более внимательном рассмотрении здесь обнаруживаются черты чего-то такого, что самому Лакану и, разумеется, Фрейду, как изобретателю анализа, не было свойственно.

И далее:

Интеллектуальность сама по себе никогда не является визитной карточкой аналитического желания, но лишь служит прикрытием, — и заметьте, служит отлично, — его изначально скандального порыва. Поэтому сама ставка на «овладение терминологией» с последующей впечатляющей демонстрацией, которая больше напоминает знаменитый спор о размерах, уводит куда-то за пределы желания аналитика.

И пожалуй именно эта безупречность, которая производит самое лучшее впечатление, как раз и говорит о том, что перед нами существо ни в коем случае не невежественное, — доказательством этого и служит демонстрация безошибочного жонглирования терминами, — и требовательное в измерении «хорошего вкуса». Иначе говоря, перед нами черты невроза навязчивости, визитной карточкой которого и является бьющая через край интеллектуальность, которая аналитику скорее не свойственна.

Собственно, если не ходить вокруг да около, то одним из способов обращения с психоанализом является его переориентировка со стороны субъекта навязчивости и перестройка под свои нужды — т. е. анализ может стать вершиной развития обсессивного невроза, однако в этом смысле он такая же вершина, как, например, философия левацкого толка, в рамках которой обсессивный субъект так же может дойти до условного потолка развития своих симптомов. Что здесь имеет смысл учитывать, так это особый мотив переориентировки анализа под свои нужды, т. е. операции с я-идеалом, которые подменяют фрейдовский.

Я не пытаюсь сказать, что анализ от века не подвергался переустройству — сам Фрейд переделывал его несколько раз под свои нужды, однако, и это ключевой момент для проведения различия, эти нужды, по всей видимости, достаточно сильно отличаются от амбиций обсессивного невротика, чтобы заметить разницу, когда мы сталкиваемся с "его версией" психоанализа. Для начала можно сказать, что здесь имеет место различие в траекториях: если Фрейд реконструирует анализ, меняет топики и предлагает новые способы говорить об одном и том же не только и не столько в связи с тем, что он обнаруживает в уже сказанном противоречия (которые нанесут непоправимый ущерб репутации анализа и его репутации как основателя, если оставить их в таком виде), сколько в связи с тем, что ему необходимо всякий раз смещаться вслед за преследуемым самим анализом объектом — и этим объектом, исходя из уже сказанного, не является только я-идеал самого Фрейда.

Однажды я уже указывал на этот мотив (впрочем, не слишком удачно подобрав язык для такого указания): аналитический я-идеал требует не столько безупречного владения теорией и наивысшей степени интеллектуализации, сколько (в том числе и помимо прочего) способности пожертвовать этой безупречностью в пользу того, чтобы продолжать следовать за постоянно смещающимся объектом — который (это ведь не должно удивлять) смещается независимо от того, насколько это смещение удобно или неудобно для поддержания пресловутой репутации. Именно в этом смысле тому, кто хочет практиковать желание аналитика, не следует бояться "замарать руки" — следование за я-идеалом требует не только безупречных жестов, но иногда и вполне "грязных" или "бесчестных", если смотреть на них с определённого угла, т. е. жестов не вполне считающихся или вообще никак не считающихся с позицией интеллектуала и требующих продолжать высказываться в условиях, когда язык для такого высказывания ещё не создан и не может иметь место в принципе, поскольку для его создания нужно начать высказываться и пройти через некоторые сопутствующие заблуждения.

Именно в этом пункте я-идеал интеллектуала начинает сбоить и эти сбои ясно указывают, что, в отличие от аналитика, он не способен поступиться тем, чего требует аналитический я-идеал — т. е. он скорее будет молчать и никак не высказываться до тех пор, пока необходимый для "блестящего высказывания" высокий теоретический язык уже не будет изобретён (скорее не им, а кем-то ещё). Тем самым интеллектуал в своём непримиримом упорстве сохраняет верность не аналитическому я-идеалу, а той его диспозиции, которая обнаруживается во всех без исключения случаях невроза навязчивости: страх так никогда и не обрести признание оборачивается параличом, неспособностью продвигаться и совершать жесты, которые к этому признанию должны привести, поскольку это могут быть в том числе жесты "грязные", аморальные, и тем самым (в рамках обсессивного фантазма) не имеющие никакого отношения к той грандиозности признания, которая должна быть получена обязательно "честным путём", без единой ошибки, которую впоследствии можно было бы такому невротику вменить в качестве допущенного на пути к признанию преувеличения, которое вынудит обсессика, повинующегося своему я-идеалу, наказать себя за несоответствие высоким стандартам и начать сначала.

Не могу сказать, что такие операции как-то угрожают психоанализу или приближают его бесповоротную и необратимую порчу (такие указания как раз были бы в духе обсессивного фантазма), но скорее они всегда силятся переделать психоанализ под нужды обсессика, которому нужен "чистый анализ", психоанализ исключительного уровня теоретичности, способный безошибочно высказываться обо всём на свете всякий раз попадая в цель и при этом одновременно полностью учитывать все возможные последствия своего высказывания. На самом деле картина, которая при таком подходе вырисовывается, напоминает то, как физики описывают сжатие вселенной: словно исключительность и безупречность, на которой здесь настаивают, путём исключения всего лишнего должна в какой-то момент привести к схлопыванию инициативы, к её самоуничтожению в связи с тем, что здесь настолько "преисполнились", что более не видят смысла высказываться в целом, поскольку условия высказывания (что уже хорошо известно) никогда не будут соответствовать я-идеалу обсессии.

В этом смысле настойчивость интеллектуала на том, что он своего добьётся и нежелание корректировать свой я-идеал исходя из условий, в которых ему придётся действовать и высказываться, т. е. нежелание идти даже на малейшие уступки (словно от него убудет, он что-то упустит, что-то в наивысшей степени важное пропадёт, без чего всё остальное уже не будет иметь никакого смысла) должна быть распознана не только с фасадной стороны как позиция грандиозно неуступчивая и принципиальная, но и как достаточно слабая и неустойчивая, неповоротливая и не выдерживающая никаких перемен. Её занятие понуждает обсессивного невротика в качестве защитной реакции производить предупредительно-заградительные жесты, которые целятся в я-идеалы конкретных других — например, если мы говорим о психоанализе, в я-идеалы нерадивых коллег интеллектуала, которые с его точки зрения позволяют себе преступную халатность в обращении с продуктами интеллектуальной деятельности анализа.

Такого рода жесты и позволяют отличить интеллектуала от психоаналитика, поскольку место этого различия знакомо каждому, кто хотя бы немного включался в психоанализ и слышал (не важно насколько это было вразумительно сформулированно), что психоанализ — это такое "лечение разговором", в котором вам "предлагают говорить что угодно". В данном случае немаловажно то, что для понимания различия, о котором я скажу дальше, нет никакой необходимости быть искушённым в теории и знать, например, что анализанты на самом деле заранее понимают, что от них ждут чего-то конкретного (т.е. что предложение "говорить что угодно" является как минимум лёгким лукавством) или что психоаналитик в своих интерпретациях может "отделываться" от сказанного в особой манере, делая такое "лечение" несколько странным и даже скандальным. При всей уместности таких замечаний они совершенно не понадобятся, поскольку независимо от их воздействия кое-что остаётся неизменным: в анализе аналитик не препятствует развёртыванию желания анализанта, тем самым давая явить свой я-идеал в том виде, в котором он наличествует.

В этом смысле аналитик постоянно совершает жест с точки зрения обсессии совершенно излишний, непозволительно роскошный, поскольку для обсессивного я-идеала позволить себе спокойно присутствовать при развёртывании я-идеала другого — значит столкнуться с угрозой тому, что я-идеал анализанта может "проникнуть" в него, т. е. что ему не удастся вовремя экранировать себя от той непоправимой порчи, которую может нести в себе желание другого. Если аналитик предлагает вам высказаться, прежде чем оборвать вашу речь интерпретацией, то обсессивный невротик настойчиво предлагает вам заткнуться и держать рот на замке до тех пор, пока вы не сможете произвести речь, которую не надо было бы ничем обрывать, т. е. чтобы ему не приходилось раздражаться и беспокоиться за последствия, к которым (по его мнению) всякое недостаточно выверенное высказывание (особенно произведённое на ниве таких грандиозных инициатив, как психоанализ или философия) может привести.

Таким образом перед нами два настолько же похожих, насколько и принципиально отличных по траектории, замыслу и результату жеста, которые довольно тяжело спутать, если иметь слух и различать полутона. Однако здесь возникает место для постановки вопроса: не оказывается ли так, что навязчивому невротику в силу того, как он обращается с психоанализом, ещё только предстоит открыть для себя аналитический я-идеал? Если учесть, что его инициативы должны приводить к занятию замкнутой только на саму себя (т.е. занятой исключительно бесплодной проверкой себя на соответствие я-идеалу, без доступа к производству продукта признания) позиции, которая рано или поздно должна привести к "схлопыванию" (которое никуда не продвинет и заставит просто начать сначала), то не значит ли это, что субъект невроза навязчивости находится в положении того, кто каждый раз оказывается перед возможностью наконец открыть для себя Фрейда и приобщиться к заданному основателем анализа я-идеалу, но так и не делает последний шаг, застывая в решающий момент?

Я бы предложил взгляд, согласно которому оказавшиеся на аналитической ниве интеллектуал и истеричка (клинический аналитик) находятся в положении, при котором для них всегда сохраняется возможность открыть для себя анализ — возможность, которой они в равной степени, но по разным причинам не пользуются, предлагая свою версию анализа вместо самого анализа. Иначе говоря, в описанных здесь и в других материалах жестах переориентировки анализа и превращения его в иные инициативы следует расслышать своего рода запрос субъекта истерии или обсессии на овладение анализом, который никак не может сбыться, поскольку аналитический я-идеал (возможно, в силу вполне объективных, насколько вообще можно говорить об объективности в таком контексте, причин) становится для них чем-то слишком быстро переработанным и в этом смысле совершенно не усвоенным, отброшенным ещё до того, как переориентировка на него и следование ему могло бы принести плоды.

Это в том числе говорит о том, что задачами аналитика сегодня является как производство новых способов доступа в анализ для таких субъектов — и важно, что этим доступом не могут быть уже известные классические процедуры, вроде прохождения личного анализа, обучения анализу на курсах или в частном порядке и т. д. (очевидно, что они никуда не исчезнут, но скорее приобретут статус "тривиальных", по которым окончательные выводы не делаются), так и производство более основательных способов сообщить субъекту, что он "зашёл не туда" (что скорее подразумевает новые способы точнее продемонстрировать куда именно он зашёл, показать предмет и цели анализа), т. е. что выбранная им траектория привела его на ниву, которая не может предложить реализацию его надежд запрашиваемым им способом и никак иначе. Тонкость этой работы невозможно недооценивать (это в действительности задача, с которой только анализ и может справиться), поскольку она требует от аналитика не только более внимательного обращения с т. н. "сообществом", но и более деятельного следования за аналитическим я-идеалом, т. е. большего количества попыток сконструировать описанные выше процедуры именно на том уровне сложности ситуации, который они запрашивают.

Этот взгляд так же может стать подспудным ответом на вопрос о том, какой может быть сегодня "политическая позиция" психоаналитика, поскольку предложенные здесь жесты носят именно политический характер (за пределами обыденной политики деления на правых и левых) и предполагают признание настоятельности тех феноменов, с которыми психоанализ столкнулся и будет продолжать сталкиваться ещё длительное время.