РАПСОДИЯ

АЛИСТЕРА КРОУЛИ

«В макрокосмосе Гелиос и Фаллос в микрокосмосе,

Свет, Жизнь, Свобода, Любовь есть основа Бога»

Так узрел Московский Кремль аэд.

Мариус де Аквила.

Христос = ИИСУС ХРИСТОС БОГА (СЫ)Н СПАСИТЕЛЬ = ИХТИС = рыба

ЛАМОС, ЦАРЬ ТЕЛЕПИЛА

Посвящается

Александру, Алёхину, Алапину и Азефу;

Блаватской, Бакунинй, Борису и Боголюбову;

Достоевскому, Дмитрию и Дягилеву;

Гоголю, Григорию, Гапону, Глинке и Горькому;

Ивану и Ильичу;

Екатерине и Кропоткину;

Ленину и Лермонтову;

Менделееву, Майскому, Мусоргскому и Моисеевичу;

Пушкину, Павлову и Петру;

Рюрику, Римскому-Корсакову, Распутину, Рахманинову и

Ростопчину;

Тимошенко, Чайковскому, Троицкому, Чигорину, Троцкому,

Тургеневу, Толстому и Чехову;

Василию и Верещагину;

Зосимову и Цимбалисту;

и так далее по всем тридцати шести буквам

алфавита; камни чести и бесчестия,

которые идут на строительство Града Божьего.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Поэзия — это гейзер бессознательного.

Поэзия — это понятное музыкальное выражение Реальности, чьим зеркалом является феноменальная Вселенная.

Поэзия — это Гермес, который ведет «душу» Эвридики из мрака иллюзии к свету Истины и на веслах Дедала плывет к межлунному воздуху.

Живое стихотворение должно вызывать у слушателя или читателя определенное магическое возбуждение — экзальтацию, подобную переживанию влюбленности в женщину с первого взгляда. Анализ и аргументация не могут убедить, но могут подавить ту реакцию, которая выше эмоций и разума.

Восприятие стихотворения, являющегося ритуальным магическим посвящением, не терпит прерываний. Музыка должна быть совершенной, возможно, ее трудно оценить, как Бетховена, но она безошибочно возвышенна, когда полностью понята. Техническое совершенство при отсутствии творческой энергии — это тщеславие, подобное разыгрыванию гамм.

Произведение искусства, которое потакает вкусам современников, никогда, за исключением редкой случайности, не может быть сделано из дерева Иггдрасиль. Ибо одним из главных факторов быстрого успеха должно быть слияние с Духом времени, ртутным элементом, разъедающим настоящее золото. Гермес Трисмегист различает три степени: (I) истинная, (2) истинная безо всякой лжи (3) достоверная и в высшей степени истинная. Путь, Истина и Жизнь — одинаковы вчера, сегодня и вовеки. Великое искусство не зависит от условий.

Т. С. Эллиот, Эзра Паунд, У. Х. Оден, haec turba taeniarum omnis, вывернулись наружу и изменили свой стиль, пока Блумсбери, Брикстон, Балхэм, Борнмут и Бастон не поверили, что они поэты. Помпезность и прециозноть, напористость и распускание павлиньего хвоста — это не тема для песен.

Идите, с небольшой подмогой Сократа, и бросьте вызов подлизам! Легко заставить их дать определение поэзии так, чтобы исключить Джона Китса, которого, кстати, кормили настоящей овсянкой, а не хлопьями из банки. И вряд ли кто-то будет доволен, если оставить все как есть!  

Итак, вот ваш фриштик, собратья-паломники в Град Божий, вызывающий критиков на бой. Ожидайте фанфар, держите широкий кувшин, рейстафелем будет называться ваш завтрак! В день солнцестояния, если повезет!

АЛИСТЕР КРОУЛИ

Так день за днём мы крались по равнине,

Под серым и свинцовым небосклоном.

Меж изумрудных, тусклых посредине

Полей, ничьим лучом не озарённых.

Здесь золотой не пробудил закат

Земли заснувшей, спящей в грустных соснах

На пограничье песнь-магнификат.

Но там, где бурый цвет земли погостной

Смешался с небом цвета оксамита,

Багровый глаз сияющий, открытый 

Зажёгся и внезапно так погас,

Как будто бы легавая бессмертья

Гналась за вором времени, тотчас

Поймав его. Суровый ритм примерьте

Дождя, что бьёт безжалостно и точно

Равнину превращая в многоточье.

Гном, что под груза тяжестью шатался –

Тяжелой ношей, Богом водруженной

Нас мог бы пожалеть, путь распластался,

И мы тряслись бессмысленно, бездомно,

Но неуклонно двигаясь вперёд

Настойчиво, как некто нелюбимый,

И оттого и внешне некрасивый,

Какой-нибудь урод или геронт.

Казалось, избегал нас горизонт,

Смеялся, ускользал и издевался,

В циничном находился полусне,

Он к пойманным в ловушку оставался

Предельно безразличным, зрилось мне.

Не стал он жизнерадостным от крови,

Что вылакал, мои терзая раны

Не стал он оживлённей, но суровей

И в вечной темноте лежал туманной.

Мы ехали путём угрюмым, мрачным,

Неявно нам о смерти говорящем

Поскольку смерть меняется и прячет

Сама себя. Скорей путём пропащим,

Казавшимся каким-то океаном

Печальным, без приливов и угрюмым

Под небосводом неподвижным, странным,

Где Солнце замолчало, вторя думам

Предельно ужасающего Бога.

Вдали от городов шла та дорога.

И мы уже надежду потеряли

Найти его. И бастионы мысли

Не строили, и не предполагали

Что город будет там. Нас мысли грызли.

Закат с рассветом — тот же красный глаз,

Что светит впереди иль позади,

Ночь не была свинцовее сейчас,

Чем день, поскольку тот, кто вдаль глядит

И видит столько серого оттенков

Простора не сумеет от застенков

По цвету отличить, и видеть меньше –

Не хуже в этом смысле, но ценнейше.

Мы больше ничему не удивлялись,

Рассвет забрезжил как в последний раз

Мы не заметили, как оказались

На суше, зачарованной для глаз.

Равнина растворилась как в тумане

Мы были в самом центре расы чуждой,

На рынках, что чудовищны, вниманья

На нас не обращали. Некто южный,

Вооружённый с головы до пят,

Над пёстрою толпою возносился,

Он чёрен был как самый чёрный ад,

В плюмаже из павлиньих перьев. Снился

Мне этот город, этот дивный сад?

Что было там — Багдад, иль Самарканд,

Шелк невесомый, что рекой струился,

Легенды, что над городом висят.

Быть может, это гордый был Кашгар,

А может быть Яркенд и рынок яков?

Химис священный рос среди хибар?

Или надежда сердца — Шринагар,

В котором каждый житель одинаков

И счастлив. Воин показал нам знаком

Снять обувь, ибо почва непростая –

Пред Градом Божьим пролегла святая.

II

Как копья яркий дождь, сомкнув ряды,

В атаку бросил легионы капель,

Мы были ошарашены — горды,

Взметнулись шпили, что острее сабель

Из яшмы и топаза, небосвод

Они проткнули, рядом притаился

Младенец-храм, чей тёмно-синий свод

Огнями золотыми звёзд светился.

Мы в нём остановились подавая

Прошения, в рассчёте лишь на милость.

Кровь с обнажённых ног лилась живая,

В преддверьи Града Божьего струилась.

III

Над бездной возвышаясь, шла стена

И гребень её зубчатый вонзался

Как мощная двуручная пила

В небесную лазурь и с ней лобзался.

Свет проходил сквозь трепет амбразур,

Всё было в дивном синем как в глазури,

Но, кроме этих зубчатых цезур,

Вздымались купола, в своём ажуре

Венцы с венцами, Солнце и Луна,

Крест, полумесяц, железы и груди,

Теснясь, сливаясь вместе как слюна,

Как жидкость в алхимическом сосуде,

Мандорла неестественной тоски,

И прочее смешалось, растворяясь,

С весенним солнцем, бледным у реки,

В экстазе с синевой соединяясь.

Все грёзы наши тайные сбылись,

Когда мы увидали сердце Града,

Чьи луковицы пёстрые цвели,

Спирали, завитки — очей услада.

И девять куполов — цвет райских птиц,

Диковинных зверей любых расцветок,

Птиц, что сорвались с обнаженных веток,

Зверей, что пали перед ними ниц.

И каждый ствол собора — столб огня,

Вибрация его звучала лирой,

А эхо — лютней. Музыка, звеня,

Повсюду, наполняла храм порфирой.

Собор звучал сильнейшей из симфоний,

И запахом чудесных благовоний

Такой же лабиринт, как на Луне

Благоухал, сияющий во тьме.

И это был расплавленный, живой,

Горящий камень, истинный Господь,

Что вечно воскресает, молодой,

Спасителя живая кровь и плоть,

Лоза, что вьётся, юное вино,

и радуга, и снежная Аврора,

Цвета смешались как веретено,

Чудесное вращение узора.

В Огонь здесь обращается Вода,

Изменчивые брызги бытия,

Звук с цветом попадают в шторм, когда

Всё кружится и Небо, и Земля.

И сердце Бога в голубой лазури,

Свой опиумный сон нашли мы в буре.

IV

И всё это над мощною рекою,

Что извивалась словно амфисбена,

У основанья тусклого обрыва,

Недрогнувшею сломлена рукою.

Чьи веки открывались постепенно,

И взгляд стремился в бездну высоты,

Что с северным и западным обрывом

Находится в противоречье. Веер

Из огненной воды любовь расплавил,

К пылающему лику наверху

Верховной славы

Ток любовной лавы

Направил. Этот палингенный план

Был старше всех миров, мудрей всех стран,

Древнее часа жаркого, когда

Иисус Христос макушку башни главной,

(Там царственной реки текла вода),

Своею увенчал верховной славой.

V

Сияние на злате. Купола.

Здесь тонкая стрела огонь зажгла,

И светом озарился полумесяц.

Мгновение полуночи, когда

Внезапно засиявшая звезда,

Луч яростный, что вырвался из взвеси

Ночной, из глаза спящего, о Боге

Сон видящего, пусть не существуя,

о нашем Боге, золотом на злате,

Лист на листе, изгиб на завитке,

Где стены — листья, купола — цветы.

И маковки — волшебные плоды,

Спирали извиваются зверями

Равнин, что за скалистыми морями.

Геракл!

Резкий ливень серебром

Обрушился на город, одевая

В свои великолепные одежды

Верховного создателя, чьё время

Влюблённое в эон заключено.

Где фрески, золочение и песни,

Где пёстрые, резные кружева,

Порфира, малахит и хризолит,

Где в бронзовых холодных саркофагах

Лежат цари и почивают мирно,

Святые в усыпальницах во благо

Хранят алмазы, источая мирру.

И тысячи святых, и сто царей

В сияющем своём великолепьи

Архангелы хранят у алтарей.

Бриллианты словно солнце ночью слепят.   

И каждый из архангелов — как войско,

Готовый защищать мечом и пикой

Границы города, чья святость — свойство

Присущее его мирскому лику.

Невидимое целое пронзает,

Являясь его тайною душою.

В святилище молчания играет

Тот Логос, что построил Град собою.

То Слово, что архангелов фаланги

Не слышали, тот самый тайный Логос,

Невысказанный даже в сердце Бога,

Молчащий в темноте духовный голос,

Глагол, что чужд всему, чем дышит твердь,

Чьё имя — Жизнь, чей отголосок — Смерть.

VI

Я был охвачен неземным блаженством,

И в небо от восторга унесён!

Град Тени со своим несовершенством

Внизу остался, предо мною — Он,

Град Божий, о котором я мечтал,

Подвижный и трепещущий, живой!

Морской прибой о нём мне прошептал,

О тайном месте, где Она с тобой.

И сквозь него река закатной крови

Текла, пульсируя, потоком хоровым,

Град делая субтильно-грозовым,

Русалочьей струя своей любовью.

И каждое живое существо

В Богиню погружалось жизни током,

Вздымалось, поднималось до истока,

Присуще девам это баловство

Прелестницам восторженным, чьи спазмы

Восторгами богов окружены,

Оргиастической зарёй оргазма,

Когда душа вздумает недотрогу

В святилище таинственное Бога.

 VII

И в этом средоточии сердец

Уж не было ни личности, ни сердца,

Ужасные рыдания, конец

Всему, взрыв, грохотанье, скерцо

Мильона труб, в кромешной кутерьме

О будущем и прошлом предсказанья,

На крыльях этих труб в полночной тьме

Шумели необычные созданья.

Они будили трепетом суровым

Тот страх, что открывает все покровы.

Благоговейный и священный ужас,

Глаз, ястреб, лев, сияющая чаша,

Меч, повелитель, шар крылатый, глобус,

И все в одном, один во всех. О, наше

Немое божество — итифаллично,

Кариатидно. Царь на колеснице,

Единственный верховный бог, Светило

Дневное — Солнце, появилось лично.

Мгновенно Город закружился, Жизнь

Немыслимая растворилась в нём,

Ночь озарилась взрывом и огнём,

Остался Свет и только, но держись:

Багряный поглотил лазурный тон

Стал явью наш психоделичный сон.  

Перевод с английского Екатерина Дайс.