Donate
Theater and Dance

Империя без яиц

Эмилия Деменцова21/01/21 21:243.5K🔥

Шах и Дюрренматт: о премьере спектакля «Ромул Великий» в Театре им. Евг. Вахтангова

Фото с официального сайта театра им. Евг. Вахтангова
Фото с официального сайта театра им. Евг. Вахтангова

Время вышло. Вышло на подмостки. Театр — чем не машина времени, если тут могут встретиться Рим древний и «Третий Рим» нынешний, мальчик в штанах и без штанов, Фридрих Дюрренматт и Вахтанговский театр (оба в этом году отмечают вековой юбилей)? На Новой сцене театра — старая история. Про лидера, 20 лет правящего страной, про фактическое и моральное банкротство этой страны, кризис правительства, патриотизм на глиняных ногах, лозунги «за веру», поиски спасения в традициях и великой культуре… Смотришь и думаешь, как же далеко мы все–таки шагнули. Вглубь веков.

Пьеса «Ромул Великий» — нечастый гость на подмостках. Написанная в 1948 году в жанре «исторически недостоверной комедии» она оказалась очень верной не только в послевоенный период, но и, как оказалось, на десятилетия вперед, с запасом. «Недостоверность» сюжета происходит не от незнания автором истории, но из–за намеренно вольного обращения с ней. Его первые драматургические опыты успеха не имели, и в вину им вменялось как раз пренебрежение фактологией. Автор, однако, себе не изменил и создал собственный жанр. Жанр, расширяющий рамки истории. В нем комедия и трагедия выступают союзниками (его знаменитый «Визит старой дамы» назван «трагической комедией»), дабы обратить внимание зрителя не столько на сцену, сколько на мир за ее пределами. Театрализованная публицистика, сдобренная остроумием и юмором, переворачивающая привычные сюжетные схемы, — такова драматургия Дюрренматта.

По-гамлетовски Дюрренматт мыслил комедию мышеловкой для зрителя, виртуозно маскируя за легкостью формы тяжесть содержания. Гражданин нейтральной Швейцарии он индифферентизмом не отличался. Политическую позицию (позу) своей родины он связывал не с пацифизмом, но с цинизмом, считая безразличие формой соглашательства. В «55 предложениях об искусстве и реальности» он сформулировал, по сути, манифест:

«Каждое произведение искусства субъективно представляет собой субъективный аспект реальности. Произведение искусства не может выпасть из реальности. Задача общества — раскрыть свою реальность в произведении искусства».

«Каждое произведение искусства требует дистанции от своего содержания. Если его содержание — возмущение, то расстояние до него — примирение. Если его содержание — горе, его расстояние — утешение. Если его содержание — трагедия, то расстояние до него — комедия. Если его содержание — комедия, то расстояние — трагедия. Расстояние преодолевается через юмор. Юмор — это маска мудрости». Вот и в нынешней премьере Вахтанговского театра — «Ромул Великий» в постановке Уланбека Баялиева без масок не обошлось. На сцене — маски театральные, в зале — медицинские.

«Ромул Великий» — одним своим названием выступает наперекор историографии. Последний император Западной Римской империи был заклеймен позором и получил прозвище «мелкий Август». Его правление продлилось меньше года, после чего семнадцатилетний император был отправлен завоевателем Одоакром на почетную пенсию. Герой Дюрренматта старше и мудрее, двадцать лет он носит золотой императорский венец, осыпающийся, как и его империя, на глазах. Исторические события здесь поданы как оксюморон, но чем выше градус абсурда, тем реалистичнее оказывается картина. Пьесы и наших дней.

Впервые поставленная в 1949, носящая яркий антиимперский характер пьеса, обличала «Третий Рейх». Так римский патриций Эмилиан, проведший три года в плену у германцев, искалеченный физически и морально, говорил своей возлюбленной, императорской дочери Рее, не узнавшей его при встрече, что она может прочесть его имя на его левой руке. Эта деталь отсылала зрителя к вытатуированным цифрам на руках заключенных концлагерей и неостывшим печам фабрик смерти. Рея, коротающая дни, репетируя древнегреческие тексты, взглянув в истинное лицо трагедии, обезображенное лицо жениха, решает отказаться от всякого театра и поэзии, словно транслируя знаменитую мысль Теодора Адорно: «Писать стихи после Освенцима — это варварство». Дюрренматт несколько раз переписывал, оттачивал пьесу вплоть до 1980 года.

В 1990 в репертуаре московского «Ленкома» и ленинградского Театра комедии им. Акимова «Ромул Великий» ознаменовал период распада СССР и «Перестройку». В 2016 в год упаднических настроений и образования Росгвардии эта пьеса вновь появилась в петербургском Театре Сатиры на Васильевском острове, и вот теперь на сцене вновь звучит: «Нам не надо патриотизма, который противоречит общепринятым нормам поведения». Стало быть, пьеса вновь пришлась ко времени.

«Ромул Великий» представляет собой единство места, времени и бездействия. Германцы двинулись на Рим, а тут словно бы все двинулись рассудком. Последний император (Владимир Симонов), как и один из его предшественников, Гонорий занят важным государственным делом — куроводством. Говорят, когда Гонорию сообщили, что Рим пал, тот очень удивился, ведь только утром он самолично кормил его с руки. Рим было имя его любимого петуха. Когда выяснилось, что петух здравствует, а Рим осажден вестготами император успокоился… У Ромула тоже есть любимая курица по имени Марк Аврелий, свою же тезку, переставшую нести яйца, он, недолго думая, пускает под нож. Он и сам жаждет смерти от вражеского меча. Куры, названные именами римских императоров, перестают нестись, зато события несутся, опережая друг друга.

Империя, что была «вкрутую», оказывается «всмятку», а затем и вовсе без яиц.

На графитной, словно бы выгоревшей сцене (Сценография и костюмы Евгении Шутиной) император прощается с последними иллюзиями: бюсты его предшественников «распроданы поодиночке» мудрому торговцу древностями (Олег Форостенко) («Антиквар, я только развалом и живу»). Кажущийся фаталистом, император раскрывается перед публикой как убежденный непротивленец, меланхоличный циник и дальновидный стратег. «Чем хуже, тем лучше», — его стоическая инертность и вызвана не расстройством рассудка, но, напротив, ясностью взгляда на погрязшую во мраке империю. Парадокс его философии, понимающей поражение от врага как спасение, перекликается с мнением его премьер-министра, приказывающего сжечь архивы, чтобы таким образом сохранить ценные знания великого Рима.

Варвары цивилизуются, а великая прежде империя, варваризируется. Угол падения…

Погрязшая в коррупции, бюрократии и падении нравов империя неизлечима и заслуживает, по мнению ее правителя, лишь смерти. Он намеренно отказывается от единственного шанса спасти отечество, ускоряя его уход, как сказали бы прокуроры «преступным бездействием».

Лежа в том, что когда-то было дворцом, а ныне превращено в курятник Ромул пытается припомнить что-то из Катулла, но вспоминается лишь онегинское: «Но грустно думать, что напрасно. Была нам молодость дана…», а от Катулла остается лишь пьяная горечь Фалерна из последней оставшейся бутылки. В постановке Баялиева один день жизнь императора начинается как гротескная комедия абсурда, завершаясь обнаженной как сцена трагедией. Люди-маски здесь разыгрывают комедию, дабы замаскировать очевидный и несомненный крах. Свита императора не в силах даже довершить заговор против него, оборачивающийся пародией на шекспировского «Юлия Цезаря». Комизм, однако, рождается здесь не из разнообразных гэгов, но из зрительского узнавания и сопоставления минувшего и неминуемого. Те же яйца, вид в профиль.

«Гегель где-то отмечает, что все великие всемирно-исторические события и личности появляются, так сказать, дважды. Он забыл прибавить: первый раз в виде трагедии, второй раз в виде фарса», — этим высказыванием Маркса словно бы вдохновлен этот театральный трагифарс, иллюстрирующий безумие повседневности поляризованного мира.

Сам имперский тип государственного устройства Ромул считает порочным, а следовательно, обреченным. «Я не сомневаюсь в необходимости государства вообще, я сомневаюсь лишь в необходимости нашего государства» и «Когда государство начинает убивать людей, оно всегда называет себя родиной», — пьеса переполнена афоризмами, которые по нынешним меркам можно счесть подрывающими основы государственного строя.

Дюрренматт ведет диалог со зрителем о том, что родина и государство нетождественны друг другу, и о том, что родина, порой, оказывается ненасытной богиней, требующей все новых жертв.

Безусловный гуманист Дюрренматт доносит простую, но так и не усвоенную народами мысль, что человека нужно любить больше государства. Чем как не вольностью «исторически недостоверной комедии» можно объяснить подобный идеализм? Не несется он у нас, что Ромуловы куры.

Курочка по зернышку клюет здесь последние следы культуры, и вот уже римский воин (прекрасная работа Виталийса Семеновса) кричит, что не в силах переносить классику. На смену настроений и нравов в среде публики Дюрренматт намекает и в пьесе, вставляя в нее фрагмент из трагедии об Антигоне. Императорская дочь, репетирующая эту роль (Евгения Ивашова) не может прочувствовать весь трагизм ее героини, как и публика в зале, она остается безучастной к трагедии. Трагизм здесь комичен, а комическое, напротив, пробирает не до хохота, но до слез.

«Кто дышит на ладан, как мы, тот способен понять только комедию», — говорит Ромул.

Тем самым Дюрренматт наглядно доказывает, что донести до зрителя горькую правду, можно лишь в сладкой оболочке юмора.

«С Ахероном венчают меня» — завывает Рея. За ее спиной развевается желтый флаг будущей Священной Римской империи с черным двуглавым орлом. Флаг этот не сулит пощады и отсылает в том числе к монархическому флагу нашей страны, который часто используют националисты. Тем временем при римском дворе вычисляют национальности и «иностранных агентов», а германцев, стоящих у ворот, мыслят отсталыми варварами, отказывая им в культуре. Стереотипы римлян и завоевателей друг о друге, а точнее враг о враге, будут развенчаны в финале. Уланбек Баялиев же привносит в спектакль новые национальные предрассудки: Цезарь Рупф, фабрикант штанов, в исполнении Евгения Косырева, хотя и имеет повадку торжествующего Шейлока, но изъясняется с интонациями еврейского портного из местечка, каким его мыслит бесталанный рассказчик анекдотов. «Без штанов, но в шляпе» Рупф живописует неизбежность прогресса и всесильность «базиса» в сравнении с терпящей упадок «надстройкой». Эта «птица» несет исключительно золотые яйца. Узнаваемые приподнятые интонации и присказки «таки», рассыпаны в его речи, хотя автором они не предусмотрены.

Дюрренматт не замечен в антисемитизме, более того, поездка в Израиль в 1974 произвела на него сильнейшее впечатление, что отразилось в его эссе об арабо-израильском конфликте и «еврейском вопросе».

Зачем сегодня понадобилось придавать «дельцу мирового масштаба» (а по факту единственному человеку дела в пьесе, способному в одиночку выкупить империю у врага) карикатурные еврейские черты? Зачем было идти против пьесы и помещать его в число заговорщиков, пришедших убить императора (время действия пьесы — мартовские иды, а они обязывают к тронному кровопролитью)? Что навело на этот художественный штришок, ничего не добавляющий умному спектаклю, кроме чувства, по меньшей мере, неловкости: сам ли факт шитья штанов и жилеток, невиданная предприимчивость и успешность персонажа (недаром, он Цезарь), или же его упоминание о двух родинах (исторической и приютившей), каждую из которых он готов предать, как прирожденный коммерсант, а значит оппортунист? Все это не очень понятно одним, и «оченно понятно» другим. Но последние нечасто посещают учреждения культуры. Вероятно, стоит списать эту режиссерскую вольность на каучуковость жанра «исторически недостоверной комедии».

Как говорит Ромул в пьесе: «У нас порой бытуют совершенно ложные представления о расах»…

Когда кажется, что финал предрешен, и музыка ушедшего от нас Фаустаса Латенаса, наполняется траурными отголосками спектакль снова обманывает (превосходя) зрительские ожидания. Враг-германец Одоакр (выдающаяся работа Максима Севриновского) не Фортинбрас, он другой. Два властителя легко находят общий язык, заядлые куроводы они с упоением кудахчут о своем, о тронном. Оба разочарованы в своих империях (народ, пестующий культ героя, по Дюрренматту, обречен), оба предвидят неминуемый крах и оба желают сдаться один другому, как мячик, перебрасывая друг другу власть. Надежды не оправдываются у обоих: мировой дух (по Гегелю) выветривает человечность. Одоакр принимает римский трон, Ромул становится пенсионером имперского значения. И в этот момент режиссер спектакля отвоевывает у автора пространство мысли.

Одоакр здесь выглядит как наш современник, человек из зала. Невысокий правитель, ростом со свой длинный меч, спокойный и сосредоточенный. Рядом с ним ошивается его племянник Теодорих (Павел Юдин), экипированный как собирательный образ силовика, в бронежилете и с мечом наготове.

Передавая Одоакру власть, вмиг одряхлевший Ромул произносит сакраментальное: «Я ухожу», и исторически недостоверный спектакль враз меняет своих прототипов. Выходит так, что не так уж и плохи императоры старой школы, особенно в сравнении с теми, кто приходит им на смену.

Властители — жертвы своего окружения, они буквально — в окружении, из которого трудно выйти живым.

Потому и главным антагонистом Ромула оказывается не Одоакр, а Эмилиан (Владимир Логвинов), участвовавший в заговоре против него. Эмилиан и Теодорих, побежденный и победитель, больны войной, вернее, живут войной, яростью, культом силы. Эмилиан предлагает воевать до последнего ребенка и женщины, Теодорих, как известно, очень скоро обратит свой меч на Одоакра, разрубив его и с удивлением заметив, что «у несчастного не было даже костей». Оба верят в вечность своих империй, и мысля государственными масштабами, пренебрегают простым человеком.

Ромул из пьесы хотел подарить Риму второй шанс, посягнув на божественное, он мечтал устроить всемирный потоп (в данном случае в крови), чтобы на смену неисправимым пришли новые люди. Он осудил Рим, а история осудила его, и то, как спокойно он принимает свою участь как раз и выражает вынесенное в название пьесы его величие. Готовившийся к смерти, он обречен на жизнь. Как и Одоакр из пьесы, обречен на предательство собственного племянника, которого он не убивает лишь потому, что ход истории неукротим и на месте одного Теодориха неминуемо придут другие. Исторически Одоакр подарил Риму 13 лет мира.

На место сильных разумом и духом приходят физически сильные.

«Сыграем еще раз комедию напоследок», — говорит Ромул на пороге трагедии, что маячит за пределами спектакля. Комизм здесь в отсроченной трагедии, которую иллюстрирует последний эпизод: бюст правителя (кому-то видится Ромул, основатель Рима, кому — кто-то другой) с накинутой на него петлей. Слова излишне, потому звучат аплодисменты.

Финальный фрагмент спектакля. Фото Эмилии Деменцовой
Финальный фрагмент спектакля. Фото Эмилии Деменцовой

Эмилия Деменцова

Эмилия  Деменцова
Comment
Share

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About