Фрагменты новых переводов из романа Фанни Хау, поэмы Баррета Уоттена, стихотворений Карлы Харриман и Рэй Армантраут.

Екатерина Захаркив — поэтесса, переводчица и лингвистка, преподавательница курса «Наивный перевод как поэтическая практика» в рамках Школы экспериментального письма. Этот курс подходит для всех, кто хочет разобраться в современной теории о поэтическом языке и освоить новые методы художественного перевода. Уровень владения иностранным может быть любым. Старт — 23 июня. 

Регистрация

Из романа “Неделимое” Ф. Хау

(готовится к печати в издательстве No kidding press)

У Либби была ужасная жизнь. Алкоголь, наркотики, несчастливые романы и неустанные поиски Бога, который, казалось, ускользал от нее, даже когда она умирала, потому что она была достаточно честна, чтобы не быть уверенной. Много лет она усердно медитировала. Эта практика помогла ей без криков переносить все средневековые муки современной медицины — катетеры, ампулы, шунты в голове и груди, трубки в носу и горле и капельницы, приклеенные к синякам на венах, геморроидальные узлы, клизмы и т. д. Она сидела крохотная, смуглая и слегка с приветом, в настроении корчить гримасы, больничная комедиантка. Ее сопротивление всегда проявлялось в расщеплении и рассеивании признаков. Вместе мы притворялись, что мы — это все остальные. В течение многих лет она высокопарно рассуждала о Боге, одурманенная, а теперь призналась, что вообще-то никогда не знала, может, Бог — «просто иллюзия». Нырнуть в пустоту своего собственного бытия неизбежно пугающе, независимо от степени подготовки. Ницше было поручено пережить этот ужас за всех нас. «Я люблю тебя, я люблю тебя» — слова, которые Либби Кэмп чаще всего произносила в свои последние недели.

Либби — мне:

Дорогая Хенпекер:

Когда Ой узнал, что у Оя эта штука, Ой вей! Ой испугался, потому что это означало бой-писы (больницы). Наше представление об аде? Кышмар. А Ой хотел поскорее пойти к целутелям. Но док не позволил мне. Сказал, что они квакс. Фукс. Не подумай, что я просто снова пытаюсь устыдить (стадо) мальчиков во всём плохом, но Ой! всё равно их боюсь! (Помнишь, когда нас хлестали по ногам?) Особенно, когда должностные! Я ненавижу их. Когда ты кончишь свои (глязные) делишки? Поторопись. Ach du lieber, Либби

Дорогая Хеди Хоппер:

Ты не поверуешь, как я огорошена тем, что так огорожена: все думают, что я раз-умираю. Милая женщина-доктор — единственная, кто дает мне надежду (т. е. продолжает мучить меня). Где ты и почему. Ты же знаешь, что жалуют недужные друзья. Кто-то любимый сидит в кресле рядом и не особенно разговорчив. Нежное прикосновение к разорванному лбу. Добрые слойва. Музыка, но совсем чуть-чуть. Григорианская или гордианская. Цветы, цвиты. От них чувствую себя лучше. Я никогда не понимала, почему их приносят больным. Теперь я буду применять их в своей практике, как только встану и побегу. Разве что я такая чокнутая, столкнутая, прогорклая, разбитая, цельная и абсолютная. (Особенно белые цветы, розы и тюльпаны.)

С любовью, Либби

Дорогая Хен:

Я всё сделала неправильно в жизни. Согласись. Это так. Я всё испортила. Существуют правила. Почему я не подчинилась им? Есть такая вещь, как мудрость. Теперь я понимаю, но уже слишком поздно. Я облажалась из-за гордыни. У меня нет никого, кто бы позаботился о моих потерянных детях. Я одна. Как я так сильно облажалась? Почему мои родители не читали мне Библию? Моисей был прав! И Иисус! Мухаммед! Будда! Только три большие вещи имеют значение. Жить с Богом, не осуждать других людей и оставить после себя что-то хорошее. Я ничего из этого не исполнила. А теперь мне страшно. И когда мне говорили не разводиться, не спать с кем попало, не воровать, не убивать и не прелюбодействовать с мужем подруги, так и надо было делать. Я напугана до усрачки. Хотя и не получается срать. Выходят точки. Му́ка, как будто торпеды, но точки. Я облажалась. Они как горящие угли. По-королевски. Но можно мне еще один шанс, Боже, помоги, вернись. Тебя нет уже шесть часов. Мне больно.

Дорогая Х, я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя

Дорогущая, дражайшая, лучшая, первая и последняя —

Люди не верят, что кто-то умирает, как бы им ни хотелось поверить. Их вера в чью-то смерть не сильнее, чем истинная вера в Бога. Я вижу это так отчетливо, потому что я тоже не верю. Ко мне приходят люди и пытаются меня развеселить, это ужальстно, они не могут, потому что так ненавидят себя. Люди ненавидят себя. Потом я делаю лицо голубя и раздутые ноздри от быстрой ходьбы, и они смеются. Я думаю, может быть, Иисус действительно верил, что та маленькая девочка умирает, и поэтому он велел: «Вставай, девочка», и она встала. Если бы кто-нибудь просто поверил, что я умираю, и сказал бы, что мне теперь делать, как Иисус — той девочке, практично и с любовью, я бы встала и пошла, как тот калека в мультфильме, который бросил свои костыли, когда загорелся зеленый сигнал светофора. Может, лучше бы они просто оставляли послания вместо того, чтобы приходить ко мне. Например, «Иисус придет сегодня вместо меня». На помощь. Иногда меня бесит, когда они все приезжают, и мне СКУЧНО. Мне приходится вести беседу, пока они проверяют на прочность свои нервы, глядя на трубки, выходящие из моей груди и задницы. Жалкое зрелище. А теперь ты тоже в больнице и не можешь навестить меня. Надеюсь, ты умрешь в тот же день, что и я, и нас похоронят вместе на кладбище Маунт-Оберн под ивой. Нет, не знаю. Живи, живи. Ты получила белые цветы, которые я тебе послала?

Стихотворение К. Харриман “Королева и пианино (ее ночь)”

(опубликовано в антологии От “Черной горы” до “Языкового письма” (М.: НЛО, 2022)

Вы, глядящие искоса, поселитесь в образе. Что случилось с залом собраний? Там мои мечты. Они развлекают пристрастно, придают форму искусства утрате. Далее, произносится: «слово пианино». На лужайке сообщение три, оплаченное нехваткой. Специально для тех, кто знаком с клавишами. Время от времени играйте склочно. Лучше всего разом на трех, все три в одно нажатие опустошат мелодию, когда-то выпущенную в эфир. Виртуозность внушает дальнему пульсу притянуться к тому, «что вы видите».

Императорское создание покинуло коттедж. Периферия — это нота, которую не вернуть. Придерживая мультяшную мантию, она бьет по клавишам: никогда-не-вернуть. Бьет по клавишам жестом машинистки. Соседние участки воспроизводят и воспроизводят друг друга, пока задетые струны не выходят на выпас в городские сельхозугодья. И Руки ударяют по черным клавишам, откатываясь к пруду. Партия наемных работников. Одно пианино два два утонули в трех. Инструменты ее желания. Смотрите с завистью или паникой, предъявляя обвинения, прицельные перекрестия или огонь, пока королева, а не метафора, восседает на листьях — сцена, которую никогда не заполнить. Белые зубы любят ласку и могильный мотив. Наряды выпадают из фазы. Замостить рай. Кто-нибудь приедет на нудистское шоу?

Это на физическом уровне, это не декорации и не нервный срыв. Вы и ты забываете, где находитесь. Дождь полощет тротуары. Радиосвязь отключена. Теплый воздух усиливает значение двух, два, утонувшие в трех, три, сбитые в кучу. Мужчины теряют форму. Королева поражает храмовым громом на равных. Угадайте, что они пародируют: клавиши, уносящие за собой тепло, застревая в нем, минуя долгие дни, новую погоду, охотника под прикрытием грандиозного замысла? Ее ясная ночь уготована всем. Кто знаком с этими клавишами? В неподвижном воздухе трепещет пульс, термометры изрыгают ошметки времени, отвергнутые королевой. Она смягчается к нам или здесь никого. Никто из нас не может участвовать в сцене.

Это передают по радио. Снаружи на тротуаре жулик волочит перегородки вдоль сетки, спаленной лучами. Или же. Тембр слегка сникает в слабых местах. «Разве вам не велели звонить. Мы же копы. Целоваться без полиции нашими языками и пальцами». Или же. Репортаж. Или же. Показательно. Если бы мы умели играть. Как королева, отчужденная от порядка, невидимая в бешеном звуке, который она измельчает. Двоичность. Цитата: мои распоряжения — ослепленные низкие тона. При намеке на образ она жмет на пробел, приклеенный к кружевам и цветочным узорам. Через искажения прокладываются пути.

Век направляется на восток, двор — ставит хэштег на запад. Нотация сущностям: вдохните жизнь обратно в просторные порты. Отвлеченная отвлеченная непомерностью, королева понижает тон, излучающий доверие. Видимые и невидимые, мы и ты. Заслоните экран рукой и по бокам. Прямая трансляция поэзии из храма серьезности.

А теперь подождите! Подождите, вдали от возможного будущего крутых скутеров и холодных трибун. Последствия неопределенных климатических изменений ждут. Фантазии, о которых вы условились, ждут. Что вероятно при жестких ограничениях? Одно пианино два, два пианино, одно одно одно три, два, одно, удары и поглаживания, легкое прикосновение, как к мочке уха в момент любовной ласки. Тональность приближает пульс от невидимого резонатора в пальце, поднесенном к уху. В аэропорту тоже затишье. Ожидание, пока самолеты бездействуют, а облака, расслаивающиеся над кронштейнами, испаряются от ненадобности. Шарманщик — не единственный, кому пришлось сбавить пару оборотов или три, два или. Простые цифры, легкость отступлений. «Что же дальше?».

Конец фронтализму в расположении каждого пианино. Гудение присутствует в этой коде, будет меняться и в ней не будет… завершите образ, сломанные ноги минус символ. На этих прочных детских площадках заниматься математикой. …сторонние волны пересекают параболы, выстегивая фигуру новой формы, которую еще только предстоит назвать, сколько к ней ни возвращайся. Не могу назвать. Назван назван назван назван. Можно ли опустить конечности в горячую воду без предварительной пробы? Элизия. Королева вдыхает воздух, фермата, доверчивое продолжение жеста. Это не диссонанс. Она делает паузу. Оборачивается со взглядом «кто это сказал?». Заражение — это полностью открытый глаз или…

…шумная зона побуждает к проигрыванию клише. Ко времени ли это? Можно ли выбрать подходящее время? Вопрос другой вопрос один авторитарный и один авторитарный. Но не забывайте, где мы находимся. Радиоактивность. Зашкаливающая ликвидация фортепьянной недвижимости. Нет, не там, в Прочти-меня-Вилле, выстави меня на продажу! Выходи за меня замуж, хотя мы не пара хотя тебе и не нужно сразу же отвечать. Уважение приходит позже, в гармонии одной частной политики с другой и другой и еще другим вопросом: есть ли у тебя шляпа? У тебя есть юбка? У тебя есть костюм? У тебя есть часы? Четвертый вопрос — вопрос королевы, сыгранный черными клавишами на фоне отвесных скал, обсаженных деревьями. Она играет бесконечность на их лицах, вспоминая «структурно необходимую трансцендентальную иллюзию». 

Ясная ночь признается: кажется, я увлеклась с шутовством. Тихо оседает в деревне, где я знаю всего несколько человек. Не все думают об одном и том же. У кого-то на уме родина. Дерзкая греза соскользнула с клавиш. Никакого сервиса здесь тоже давно нет. Что касается равновесия, добродетели и уравновешивающих действий, рабочих нагрузок, если они отдыхают, значит ли это, что я ночь? Или ­— что они мертвы и ничего больше? В каких образах под звездным сводом воплощены уравновешенные поступки? Я немного настороженно отношусь к тому, что дневной свет думает о моих вопросах. Извиваясь, деревья устремляются в древние вихри. Пианино и виджеты разделяют пастбище. Сказка начинается с картины, находящейся под угрозой.

Из поэмы Б. Уоттена NOTZEIT

(готовится к печати в издательстве ПОЛИФЕМ)

XVIII

Теперь это воспоминание: групповое чтение «Весны и всего остального»

поверженному другу, который не выжил, в приюте недалеко от океана.

Примерно тридцать лет спустя этот текст ясно заявляет о скорби

настоящего по себе; предвкушение настоящего, о котором скорбим.

Присутствие разархивировано: океанические чувства сокращены до следов

на бумаге, каждый след по-прежнему начинен колебанием, сам по себе заразен.

Негативная способность устремлена к настоящему, а не к результату; следы

на бумаге — запись решимости, вопреки произвольности способа и момента.

Коллоквиум, запланированный за месяцы до, отменяется; мы встречаемся

на виртуальных площадках; и в Лиссабоне, после кризиса, два года спустя.

«Это твой день рождения, сестра, и я рад, что он проходит гладко, без

суеты, и великий глас, исполняясь светло, призывает души наши взлететь».

День приближается к отметке; другой проходит мимо. Каждый из них

— повтор итерации, направленной на постепенное сглаживание кривой.

Кризис волнообразен: первая волна отхлынула; за которой следует

крупная зыбь, отступая; едва заметный всплеск возвещает третью.

Электронные мониторы фиксируют уровни O2; частота сердцебиения

и кровеносное давление; ритмы; дыхание. Все в норме, в пределах.

Мечты смываются; лучше забыть о них. Кризису не бывать, он

переносится на неделю, месяц или год. Мы никогда не вернем его.

Ваше самосознание ­­искажено; экзистенциальная вина универсальна;

они осмелились думать о себе как об исключении; это можно исправить.

«Приснилось, что мой подкаст не стали записывать», — сказал он онлайн.

«Раз вирус распространяется по радиоволнам, это слишком рискованно».

Постоянное беспокойство о еде: достаточно ли ее, чего не хватает

на полке, с какими опасностями мы столкнемся, добывая ее?

Обладает ли ваш сон большим смыслом, чем жалкий удушливый вздох

бессознательного — в нереальности, параллельной той, где я нахожусь?

Еды никогда не бывает достаточно. Все оцепенели в инстинкте

выживания; новая волна жестокости будет отправлена от них.

Она сравнивает такие сны с проигрывателем в кафешке — шлягеры

нашего смятения, каталог хитов, вперемежку звучащих ночью, пока спишь.

Панические покупки в день, зависший перед ожидаемым послаблением. Мир коммерции удовлетворяет свою религиозную нужду в конкуренции за товары.

Смерть — это товар. Если рынок переполнен смертями, это его провал.

Нужно воздержаться от наших смертей, чтобы вновь набить им цену.

 XIX 

Сны –– это алгоритмы предзаданного содержания. Хорошо известно, что никто

Никогда не видел солнце во сне. И не заглядывал в записную книжку поэта…

В толпе в кампусе Беркли. Начало весеннего семестра; они отказываются

отменять занятия. Тысячи людей стремительно выбегают из зданий…

Ложный сон обвиняет истинный в недостатке содержания, в свете

предвосхищения, пока не раскроется его основополагающее условие.

Я без маски; как и все. Начинающий поэт, я неуязвим, мне недостает

содержания. «Бастуйте через маску — мы надеемся, у вас это получится!»

Незамутненные, они струятся из зданий в алгоритме решения, среди

узловых точек содержания, в определении выбранных ими полей.

Весной расцветают поля; вертолет спускается над головой, выгружая ложное

содержание; пары устраивают пикники, загорают или читают по программе.

Мы переворачиваем кассету, снова входим в спортзал, минуем игру,

выходим вперед, в струящуюся толпу под нисходящим облаком газа.

Его содержание предсказано: свободный и безвозмездный дар, определенный

тем, что будет дальше. Финальный матч повторяется по мере развития сюжета.

Наш курс представляет собой введение в антропологию для студентов-медиков.

Я думаю, это обслужит мои потребности эффективнее, чем введение в поэзию.

Веселый инструктор притворяется, что собирается разоблачить содержание. Он

показывает мне место, где можно сесть среди тысяч людей, пока я надеваю маску.

Они читают ключевые тексты Кребера и Мида, Клюкхона, Дюркгейма и

Малиновского. Лишь после этого мы получаем классику антропологии.

Поэтика топорного механического доступа составляет суть его обучения — алгоритмический метод, который еще долго будет обслуживать наши нужды.

Меня просят представить работу о Чарльзе Олсоне: существует разрыв между

формой и содержанием, который превращает стихотворение в сцену решения.

Почему это вопрос антропологии, не объясняется напрямую; лишь позже

мы сможем понять, как форма культуры обслуживает наши потребности.

Форма того, что они делают, и есть их содержание. Чернокожие офицеры в кафе

«У Берта» празднуют наши скрепы, в результате многие заболевают и умирают.

Ваши предки снимут маски, чтобы понять: родство не оспаривается,

рисунок принадлежности предшествует всякому содержанию.

Причина нашего выживания — алгоритм сновидений, топорный

механический доступ в антропологию, темную и таинственную.

Мои слова вмурованы — или воплощены — чтобы их обнаружить как

инородное тело, отвергнутое содержание. Это был бы мой сон!

Тем временем нам нужно найти дорогу домой по лабиринту дорог,

темных, таинственных, в предвкушении удовольствия от навигации…

Стихотворение Р. Армантраут “Ксенофобия”

(опубликовано в антологии От “Черной горы” до “Языкового письма” (М.: НЛО, 2022)

1

«Должно быть, предстает в образе гувернантки

ибо, конечно, само существо

не может вызывать такой ужас».

сверлит меня взглядом, без

следа узнавания.

«Когда окно открылось само собой.

В дупле раскидистого орешника

было шесть или семь волков …

напряженное внимание. Они были белыми ».

(Страх облачного неба.)

как незнакомцы! Через пять лет

Опасения. Сомнения.

2

(Страх того, что я сплю.)

Сияла луна, вдруг

все вокруг меня проявилось

(Страх)

незнакомого.

Дикий пейзаж

внутри или рядом с домом.

(Страх родить монстра.)

Если бы я проглядела порванные подушки,

три чайника подряд,

разбросанные полотенца, носки, бумаги —

как чужие, так и несвежие.

3

когда я заметила сгнившую раму,

облетевшую по краю стекла,

хотя местами, кое-где труха все еще держится на

толстом слое шпатлевки.

Врач заставил меня повторить слово.

Химера. Трусость.

дома кажутся страшными и нереальными.

Тощие викторианцы с чешуйчатыми ​​мазками,

их хлипкие внутренние террасы

соединенные скелетообразными лестницами.

4

Пять лет спустя

(Страх, что тебя нет дома.)

Я сидела в алькове, где никогда не сижу

когда вдруг заметила глаз,

грубо нарисованный карандашом,

в углу у самого пола.

Краска пошла пузырями…

сквозь них просвечивал белый цвет.

5 

На провисшие провода усаживаются воробьи.

(Страх зрелища, не превращенного в слова.)

Ужасно. Жутко.

«Румпельштильцхен!»

Не мое выражение лица.

Не моя паутинка вен

под тонкой кожей.

(Болезненный страх пульсации.)

Самой по себе