Введение мер по частичному ограничению доступа к аборту в России — тенденция последних двух десятилетий. В 2023 году был принят ряд новых мер, среди которых ужесточение контроля за препаратами медикаментозного аборта, принятие закона об ответственности за склонение к аборту в Республике Мордовия и в Тверской области, а также отказ от проведения абортов в части негосударственных клиник отдельных регионов. В последние годы все более важную роль в дискуссии об ограничении доступа к аборту играет Русская Православная Церковь.

Но всегда ли РПЦ столь радикально высказывалась против абортов и за жизнь с момента зачатия? И какую роль в формировании ее сегодняшней позиции сыграло постсоветское международное сотрудничество православных деятелей с западными религиозными правыми? Гендерная исследовательница Анна Сидоревич поговорила об этом с историком Надеждой Беляковой.

Недавно «Вёрстка» предупредила своих читателей о том, что Минздрав сдает позиции в противостоянии РПЦ по вопросу искусственного прерывания беременности. Среди основных требований РПЦ до недавнего времени — выведение аборта из ОМС и запрет на проведение процедуры в частных клиниках. Последняя инициатива уже частично реализуется в Мордовии, Татарстане, и в Челябинской области. В начале ноября частные клиники Крыма также отказались от проведения прерывания беременности; в тоже время от медикаментозных абортов отказались и негосударственные учреждения Курской области. Запрет на аборт в частных клиниках в первом чтении уже поддержали депутаты Нижегородской области.

В ноябре патриарх Кирилл выступил за распространение принятого в Мордовии и в Тверской области закона «О запрещении склонения к искусственному прерыванию беременности» на федеральный уровень. Кроме того, в конце октября РПЦ выступила с рядом новых предложений по реформированию статьи 56 «Искусственное прерывание беременности» закона «Об основах охраны здоровья граждан в Российской Федерации» на круглом столе по вопросам прерывания беременности думского комитета по охране здоровья. Так, Церковь предлагает сократить срок для прерывания беременности с 12 до 8 недель, а в случае изнасилования с 22 до 12 недель. Также предлагается лишить женщину права самостоятельно решать вопрос о материнстве, которое сейчас гарантировано статьей 56, и обязать ее иметь письменное согласие супруга, а в случае, если беременная еще не достигла совершеннолетия, то одного из ее родителей (опекунов).

В своей аргументации необходимости принятия антиабортных мер представители РПЦ в последнее время все чаще ссылаются на условия демографического кризиса, таким образом используя язык политической власти, который не имеет прямого отношения к религии как таковой. Показательно, в частности, последнее высказывание патриарха Кирилла о том, что запрет «склонения» женщин к аборту может увеличить население «как по движению волшебной палочки». На политическую аргументацию РПЦ указывает и Надежда Белякова, историк и до войны с Украиной старший научный сотрудник Института всеобщей истории РАН. По мнению экспертки, патриарх Кирилл рассуждает о проблеме аборта «не как христианский деятель, не как пастырь и душепопечитель семьи», но как чиновник, который отрабатывает государственную повестку.

«Исторически у руководства РПЦ были слабые позиции в государстве, да и в обществе, и сегодняшние условия демографического кризиса и войны являются возможностью для руководителей Церкви доказать свою полезность для власти», — объясняет экспертка.

Об исключительно политическом характере антиабортной риторики РПЦ и сегодня говорит и то, что Церковь использует тезис о защите жизни лишь тогда, когда речь идет об аборте, другие же — политически менее выгодные контексты — игнорируются. «Патриарх не высказывается, например, о праве на жизнь для своей паствы — мирных жителей Украины или приграничных районов России, мы не слышим его выступлений против жестокого обращения с детьми или пыток заключённых», — отмечает Белякова.

Но для понимания сегодняшней антиабортной позиции РПЦ важно обратить внимание не только на российский, но и на международный контекст.

Позиция Церкви сегодня заключается в том, что аборт — это «произвольное лишение жизни человеческого существа, то есть убийство».

РПЦ считает эмбрион человеком, который обладает правом на человеческую идентичность, жизнь и развитие, и требует закрепления этих прав в законодательстве. Так, например, именно этот аргумент был выдвинут патриархом Кириллом в пользу вывода аборта из ОМС и запрета на проведение процедуры в частных клиниках в ходе выступления в Совете Федерации в мае 2022.

Однако исторически подобная риторика не была свойственна РПЦ. По замечанию Надежды Беляковой, на протяжении всего советского периода, когда аборты, по сути, были основным средством регулирования рождаемости, ни патриарх, ни его предшественники не высказывались против абортов. Современная риторика патриарха о защите нерождённой жизни — это дискурс второй половины XX века, заимствованный Русской Православной Церковью у католиков и консервативных американских евангеликов после распада СССР и имеющий мало отношения к современным реалиям РПЦ. 

Со времён Древней Руси и до революции аборт — плодоизгнание — воспринимался как грех и регулировался Церковью с помощью специальных общецерковных канонических сборников — епитимийников (от »епитимия» — средство духовного исправления, назначаемое за тяжелое согрешение). Покаянный Номоканон (епитимийник) святого Иоанна IV Постника, Патриарха Константинопольского (582–595) считается основным каноническим сборником православной Церкви. Большинство редакций этого номоканона содержат раздел «О женах», который определяет изгнание плода и изготовление разного рода снадобий как особые женские грехи. Номоканон рассматривает плодоизгнание как двойное убийство: убивался младенец, и опасности подвергалась жизнь матери. Однако ввиду распространенности этого греха, епитимья за него составляла 10 лет отлучения (от Причастия), а не 20, как в случае «вольного» убийства. При этом вина женщины усугубляется, если она замужем; если же это делает блудница, то её епитимья — всего 9 лет.

Но важно отметить, что помимо правил, описывающих плодоизгнание, существовали и другие предписания, регулирующие женскую повседневность. Например, каноническое право также предписывало отлучение женщины от причастия в послеродовой период — роды воспринимались как нечто нечистое. Традиция отношения к «женской нечистоте» имеет свои истоки в иудаизме. Достаточно жёстко церковное право регулировало и сексуальные отношения: крайне отрицательным было отношение к прелюбодеянию, существовали четкие предписания для семейной жизни. По словам Беляковой, правила, зафиксированные в епитимийниках, были реакцией церкви на повседневные практики и представляли собой целый комплекс мер, которые были разработаны в определённом культурно-историческом контексте и касались как женщин, так и мужчин.

Тот факт,  что РПЦ сегодня выделяет из всего комплекса церковно-дисциплинарных норм лишь один элемент — аборт — и исключает всё остальное, — исключительно политическое решение.

Обращает экспертка внимание и то, что патриарх обращается к государству, как партнеру по диалогу, а не к своей «пастве». По мнению Беляковой, РПЦ не обладает таким моральным авторитетом внутри российского общества, который бы влиял на ценностные установки, в частности на семейное и репродуктивное поведение. 

По словам Надежды Беляковой, тезис о необходимости защиты жизни с момента зачатия, который сегодня продвигает РПЦ, не имеет под собой оснований в православной традиции. Один из примеров, подтверждающих это, — молитва о мертворожденных или умерших сразу после рождения младенцах, которую обсуждал Поместный собор Православной российской церкви (1917-1918):

«При обсуждении этой молитвы речь шла о страдающих родителях, особенно о матери, потерявшей детей, и о том, что церкви стоит найти способ утешения для них через специальную молитву. Она направлена на сознательных людей, кто скорбел о некрещенных, которые не могли, согласно вероучению, быть спасенными. Церковь говорила о родителях, об их поведении, об их ответственности».

Сегодняшний аргумент РПЦ о праве на жизнь эмбриона и фокус на эмбрионе, как считает историк, опирается не столько на православную риторику, сколько на аргумент западных церквей в защиту жизни, основанный на достижениях современных естественных наук.

Пролайф-риторика Российской Православной Церкви сегодня — фактически заимствованное клише западных религиозных консерваторов.

Точкой отсчета массового движения пролайф на Западе считается объединение консервативных религиозных сил США — «Новых правых» — после легализации аборта в стране (вердикт по делу »Роу против Уэйда») в 1970-е годы. Тогда в Америке началась беспрецедентная политизация темы аборта, которую республиканцы использовали для привлечения дополнительной поддержки евангелистов. Американские евангелисты, в свою очередь, как указывает Белякова, заимствовали пролайф-конструкт в конкурентной борьбе у Католической церкви, у которой традиционно присутствовали его основные идеи. Импорт западного пролайф-дискурса в Россию произошел в 1990-е годы в контексте постсоветского обсуждения аборта как социальной беды, покалечившей жизни миллионов женщин. Тогда же был заимствован и конструкт известных нам сегодня «традиционных ценностей». 

Важным событием в этом процессе стало основание общественными деятелями из России и США Всемирного конгресса семей (ВКС) в 1995 году. ВКС — организация со штаб-квартирой в Штатах, представляющая собой правоконсервативное крыло американского христианства, функционирующее на мировом уровне. Организация занимается продвижением консервативных семейных ценностей во всем мире и фактическим экспортированием стратегий и идей, которые лежат в основе американских культурных войн между «традиционалистами» и «прогрессистами». Как пишет социолог Кристина Штёкль, в России деятельность ВКС получила поддержку в консервативных кругах РПЦ и «превратила русских православных консерваторов в партнёров правых христиан Запада». Таким образом, язык и стратегии, которые используют российские власти в борьбе за русские «традиционные ценности» внутри страны и противостоянии Западу сегодня — результат не исторического следования православной традиции, а современного  избирательного взаимодействия с Западом, своеобразный эффект глобализации. 

Кроме того, по словам Надежды Беляковой, радикальная антиабортная риторика патриарха Кирилла в какой-то степени может быть обусловлена и его многолетним опытом работы председателем Отдела Внешних Церковных Связей (ОВЦС) Московского Патриархата (1989-2009) и, в частности, контактами с Папской академией жизни. Папская академия жизни — автономное учреждение, основанное в 1994 году Иоанном Павлом II, известным своей антиабортной позицией, с целью «исследования, информирования, и обучения по основным проблемам биомедицины и права» в рамках христианской морали и директивов Магистериума Церкви. Организация традиционно выступает против абортов. До 2016 года при вступлении в академию кандидаты были обязаны подписать декларацию, в которой утверждалось, что «с момента формирования эмбриона и до смерти это один и тот же человек, который достигает зрелости и умирает». В прошлом году организация »приветствовала» вердикт Верховного суда США об отмене решения по делу «Роу против Уэйда» о легализации аборта в стране.

По мнению Беляковой, антиабортный дискус РПЦ сегодня — не что иное, как попытка вхождения в международную традиционалистскую повестку:

«Руководство РПЦ высказывает декларативные лозунги, которые не имеют отношения к социальной реальности России и исходят не из неё. Они исходят, на мой взгляд, из международной повестки исключительно, из глобальных культурных войн [между „традиционалистами“ и „прогрессистами“], и как патриарх, так и отдельные структуры РПЦ сейчас явно отрабатывают когда-то сформулированную администрацией президента повестку о том, что Россия могла бы стать одним из центром международного традиционализма. Заявления о запрете абортов — это сигнал  для международной аудитории. Повестка ограничения абортов запущена для того, чтобы обозначить свое место в противоречивом и разнородном традиционалистском ландшафте. Патриарх такими заявлениями сигнализирует: „Ребята мы с вами. У вас есть реальные социальные пролайфистские движения, повестка, у вас есть правые партии, у вас есть среда, которая эти дискурсы создает и вы чувствуете себя дискриминируемым меньшинством“. Заявления представителей РПЦ призваны показать, что в России такая повестка поддерживается руководством страны, а значит, Россия может стать оплотом традиционализма».

«На самом же деле у РПЦ социальной базы для движения пролайф нет», — заявляет Белякова.

Российская православная инициатива «за жизнь» в прошлом десятилетии была маргинальным движением, и, согласно наблюдению антрополога Сони Люрман, далеко не все её участницы имели многодетные семьи или состояли в браке. Исследование, проведённое Люрман, указывает на разнообразие форм организации семьи среди участниц движения «за жизнь». Так, например, если некоторые женщины, опрошенные антропологом, действительно считали, что они должны родить и вырастить всех детей, «посланных Богом», то другие использовали контрацепцию для контроля деторождения. Некоторые женщины старшего поколения были вдовами, другие состояли в браке с мужьями, которые не разделяли их религиозных убеждений. Среди молодых активисток были как те, кто стремился проявлять послушание мужу, так и те, кто полностью избегал мужского общества или же был разведён и занимался воспитанием детей соло. Таким образом, идеал иерархичной патриархальной многодетной семьи, за который борются участницы движения, описанные Люрман, экстраполируется ими в воображаемое прошлое и не отражает реального разнообразия семейных форм и практик. 

Традиционная патриархальная русская семья сегодня — идеологический конструкт, спущенный сверху в условиях демографического кризиса, считает Надежда Белякова:

«У правых традиционалистов социальной базы в России нет. Нет того, на что они могут опереться. Если в таких постсоциалистических странах Восточной Европы, как Польша и Хорватия, у правых движений есть социальная база — то в России „крепкие православные семьи“ существуют только в повестке патриарха для „РИА Новостей“. И не стоит рассчитывать, что они появятся. А сейчас в условиях войны тем более. О каких семьях теперь можно говорить в контексте той чудовищной демографической ситуации в стране и дисбаланса, который был усилен отправкой на войну мужчин детородного возраста. Единственные группы, которые станут в результате социально значимыми — это вдовы и покалеченные войной инвалиды».

Материал подготовила Анна Сидоревич, исследовательница истории феминизмов и гендера, аспирантка в центре истории Sciences Po

Другие материалы: