Состав проекта:

Преподаватели:Джейсон Мур (Jason W. Moore), Владимир Каганский, Максим Бобровский, Екатерина Никитина, Ольга Дерюгина, Бен Вудард (Ben Woodard), Эмилио Фантин (Emilio Fantin), Вивиана Кеккия (Viviana Checcia), Дмитрий Замятин, «Раскартирование Евразии» (Unmapping Eurasia (Ми Ю и Бинна Чой, Mi You and Binna Choi), Люси Тума (Lucie Tuma)

Участники: Марина Андросович, Сергей Баландин, Алексей Буистов, Анастасия Вепрева, Юлия Глазырина, Дмитрий Зильберштейн, Екатерина Исаева, Анна Камышан, Линда Квиткина, Елизавета Коновалова, Икуру Куваджима, Ксения Кудрина, Елена Никифорова, Антон Платонов, Станислав Подусенко, Анна Родионова, Максим Тужиков, Зоя Фалькова, Максим Шер

Куратор выпускного проекта — Николай Смирнов

Руководитель школы — Виктор Мизиано

Координатор — Анна Михайленко (МСИ Гараж)

Летняя школа «Пространство и письмо: исследование антропоцена» задумывалась как событие с тремя фокальными точками: антропоцен, геофилософия и письмо. Геофилософия в данном случае выступает синонимом мысли о пространстве, поэтому ее можно обозначать как геофилософия/вопросы пространства. Идея по взаимодействию геофилософии и антропоцена состояла в том, чтобы посмотреть на них друг через друга.

Дискурс антропоцена напрямую связан с вопросами земного пространства: ведь он говорит о новой эре в истории Земли, о радикальных трансформациях, которым человек подвергает планету. В то же время, тематика антропоцена очень широка, она включает многое, что не относится к пространству: например, как меняются биологические виды. И хотя на живое вещество биосферы можно смотреть как на особый вид пространства, что делали Пьер Кюри и Владимир Вернадский, всё же это не совсем то, что принято считать пространственными исследованиями.

С другой стороны, «пространство» — тоже очень широкое понятие. Здесь существуют разные традиции: социально-критические исследования пространства; собственно геофилософия, пытающаяся понять, как функционирует категория «пространство» в опыте человека; теории и практики пространства в искусстве, например, в формализме, минимализме и ситуационизме; критические теории психоанализа, связывающие пространство, мышление и психику; визионерство наподобие практик суфиев, в которых воображение реализуется через пространственные формы; теории образов пространства и многое другое. Проблематика антропоцена сужает эту широкую сферу, привязывает ее к конкретным вопросам.

Таким образом, обе сферы — антропоцена и геофилософии/вопросов пространства очень обширны, но в какой-то зоне они пересекаются. Именно эта зона пересечения — предмет интереса Школы. Трюк со взглядом на каждую из проблематик через другую подобен тому, словно вы берете поляризационные очки, которые пропускают не всю информацию, а только ту часть, которая вам нужна. Смотреть на тематику антропоцена через поляризационные очки геофилософии/вопросов пространства — это значит пропускать/принимать во внимание только те вопросы из дискурса антропоцена, которые имеют значение для геофилософии/пространственных исследований. И наоборот.

В качестве основного метода рефлексии было выбрано «письмо», причем в широком понимании этого слова, который отсылает к дисциплине creative writing, практикуемой в современных арт-школах или французскому термину ecriture. Письмо здесь понимается как некие структуры наррации (рассказывания), в которых визуальное/формальное, смысловое/языковое и телесное/экспрессивное составляют сложный конгломерат. Поэтому письмом будет не только академический или поэтический текст, но и последовательность фотографий, и коллаж, и когнитивная карта.

Таковы были методологические установки Школы. Ее структура воплощала определенный нарратив, который строился на двух утверждениях. Первое — современное отношение человека к Земле зашло в тупик, налицо кризис существующих моделей жизни на планете и экологического мышления. При этом ситуация становится довольно пугающей, грозя скорыми катастрофическими последствиями вроде учащающихся пандемий или глобального потепления. Поэтому необходимо срочно искать выход. Если обобщить это утверждение, то оно будет звучать примерно так: ситуация зашла слишком далеко, нужно что-то делать.

Вся первая неделя Школы уделялась тому, чтобы обрисовать положение дел. Этому был посвящен курс географа и историка окружающей среды Джейсона Мура, который разрабатывает концепцию капиталоцена и, характеризуя ситуацию в социально-исторической перспективе, утверждает, что виновато в кризисе не человечество вообще, а капитализм с его экстрактивной хищнической установкой.

Географ Владимир Каганский рассказывал о культурных ландшафтах разной степени трансформации и учил читать культуру по ландшафту. Исследователи Ольга Дерюгина и Катя Никитина дали характеристику проблемы антропоцена со стороны актуальных художественных практик и пост-человеческих антропологий соответственно. А биолог Максим Бобровский развернул эпическое историко-геологическое полотно трансформаций ландшафта силами различных биологических видов: получалось, что не только человек обладает такими возможностями.

Весь этот блок был задуман как «диагностический», но в нем уже предлагались пути по выходу из антропоценового клинча. Джейсон Мур напирал на значимость общественных инициатив вроде движения за продовольственный суверенитет (Food Sovereignty) или Blockadia, которое координирует активистов, блокирующих объекты добывающей промышленности. Владимир Каганский ратовал за целостное понимание культурного ландшафта, которое наследует хорологической концепции идеалистической немецкой географии XIX века. То есть, можно сказать, что он представлял альтернативную систему знания. Катя Никитина придерживается пост-человеческой антропологической установки, которая стремится скинуть человека с его антропоцентричного трона. Ведь именно гордое само-возвышение Человека над Природой и другими биологическими видами привело его к пользовательскому отношению к миру. В свою очередь Максим Бобровский приводил ряд примеров, когда другие виды радикально трансформировали поверхность планеты. Это, с одной стороны, уводит человека от сознания своей полной исключительности в этом вопросе, с другой — дискурсивно встраивает его деятельность в более широкие взаимосвязанные планетарные процессы.

Раз мы заговорили о путях выхода из кризиса, самое время озвучить второе базовое утверждение Школы. Оно звучит так: разные геокультуры и традиции мысли предлагают разные пути решения проблемы. И нельзя настаивать на каком-то единообразном вгляде и решении. При этом вопросы выработки нового экологического сознания не менее важны, чем прямые меры по преодолению экологического кризиса вроде идеи о том, чтобы откачать углекислый газ из атмосферы.

Например, считается, что так называемая западная цивилизация породила картезианское разделение субъекта и объекта, Человека и Природы, res cogitans и res extensa, вознеся человека из мира биосферных взаимосвязей в некое надмирное абстрактное пространство. Человек оказался на месте Бога, что привело в терминах Хайдеггера к «подручности» мира, то есть к восприятию последнего как чего-то такого, что пассивно ожидает преобразующего воздействия человека. Отсюда происходит необузданная человеческая проективность и его пользовательское отношение ко всему вокруг, в том числе к другим людям.

Дуалистическая установка до сих пор сильна, поэтому не удивительно, что передовые интеллектуальные практики направлены на то, чтобы сбить с человека антропоцентрическую спесь. Например, в одной из книг философа Тимоти Мортона речь все время идет об одной простой идее — «о переходе к более сознательной заботе о нелЮдях»[1]. Интересно, что автор обращается к «незападным» практикам вроде йоги, постоянно повторяя фразы вроде «как говорит мой учитель медитации…», и открыто критикует рецидивы «западной» дуалистической установки. Например, «нет такой вещи как необработанная материя, которая бы ждала, пока ей придадут форму. Представление о такой материи — экологически опасная фантазия так называемой западной цивилизации»[2].

Человеческие сообщества содержат различные мировоззренческие установки, в век глобализации активно происходит их трансформация и смешение. Однако, в разных сообществах существуют различные паттерны этих установок, или клише в терминах Делеза. Можно провести такую аналогию из интеллектуального мира того же Тимоти Мортона, где практика йоги смешивается с феноменологической философской традицией: мысли случаются в сознании, но нельзя сказать что сознание состоит или сводится к мыслям, случающимся в нем. Аналогично, те или иные мировоззренческие установки случаются с разной степенью вероятности в разных сообществах/геокультурах. Где-то чаще, где-то реже, но существуют некоторые изменчивые закономерности. При этом сообщество не сводится к установкам, с той или иной вероятностью случающимся в нем.

Например, в якутском обществе до сих пор сильна связь с анимистическими дохристианскими воззрениями, в которых нет разделения на субъект и объект. Все является субъектом и объектом одновременно: камень имеет душу, а человек может окаменеть. Анимизм здесь обретает прогрессивные коннотации, совпадая по своей механике с авангардными «плоскими онтологиями», которые в целях уничтожения антропоцентризма предлагают онтологически уравнять человека и нечеловеческие сущности. Однако, не надо путать одно с другим! Плоские онтологии форсируют материалистическое мировоззрение. Анимизм приходит к своеобразной плоской онтологии совершенно другим путем. Житель Сибири из коренных народов экологичен иначе, чем Тимоти Мортон, чья забота о «нелЮдях» проросла через философию Хайдеггера и уроки йоги. И им не нужно повторять путь друг друга.

К экологическому сознанию/образу жизни можно приходить разными путями, через разные традиции. Не стоит в пылу принципиальной борьбы с эссенциализмом отрицать все культурные и ментальные различия, которые действительно существуют. Другое дело, что различия эти динамичные, то есть постоянно трансформируются, меняются. А задача выхода из кризиса общая. Такой вот парадокс: дело и задача общие, но приходят к нему разные люди и сообщества разными путями.

Это похоже на то как предлагает мыслить современный мир ксенофеминистка Патрисия Рид: постоянно сополагать в равновесии Большой Мир и Малый Мир[3]. Большой Мир — это новый необходимый универсализм, где человек лишен центрального положения и сопоставлен на единой плоскости с нечеловеческими агентами, а Малый Мир — это размещенное/локальное/специфичное, в форме которого постоянно реализуются формы жизни, что обеспечивает миру разнообразие. Соположить два мира без взаимной репрессии можно когда локальное постоянно соотносится со всем остальным, сразу возникая в планетарной перспективе и признавая разнообразие других локальностей. Баланс, баланс, баланс, новая диалектика части и целого — кажется, это именно то, что нам всем сейчас нужно.

Исходя из этой установки, мы пытались в рамках школы предоставить максимальный диапазон модусов экологического мышления и прогрессивных экологических решений. Под словом «прогрессивные» имеется в виду значимые в деле решения кризиса отношения человека к планете. При таком подходе упомянутое выше анимистическое мышление или антропософские вгляды о взаимосвязанности всего на Земле и в Космосе могут быть не менее прогрессивными, чем пост-человеческие антропологии академических интеллектуалов.

Русская/российская традиция мысли также обладает рядом интересных особенностей. Например, учение о культурном ландшафте, которое разрабатывает Владимир Каганский (но не только он)[4] . Не вдаваясь в излишние подробности скажем, что ландшафт здесь понимается как нечто живое, организмоподобное, цельное. Ландшафт — это некий «земной индивидуал», который несмотря на многообразие составных частей, образует сложное единство. При этом можно говорить о гармоничном или, напротив, нарушенном культурном ландшафте, то есть он соотносится с некоторым культурным идеалом. Множество культурных ландафтов находятся во взаимосвязи, образуя уже планетарное единство подобно совокупности различных органов в организме. Мы сталкиваемся здесь со сложной диалектикой части и целого, и даже с работой географических образов — неких общих для культуры образов/архетипов географического ландшафта. И все это имеет явную этическую окраску, потому что речь идет о гармоничном сосуществовании разных акторов, в том числе нечеловеческих, в пределах общего целого. Все это, согласитесь, значительно отличается от, например, социально-критических подходов к ландшафту в американской гуманитарной географии, в которой Дэвид Харви развивает тему пространственно-временных ландшафтных фиксаций, чтобы критиковать неолиберализм. Мы можем обозвать концепцию культурного ландшафта идеализмом, но если речь идет о поиске путей гармоничного сосуществования множества акторов, разве это не то, что нам требуется?

Итак, профессора нашей школы предлагали различные способы решения антропоценовой диллемы. В большинстве случаев речь шла об изменении сознания и оптики. Очень важной здесь становится собственно геофилософия, то есть рефлексия о том, как человек воспринимает и понимает земное пространство. Философ Бен Вудард рассказывал о новой геофилософии, выстроенной на «разземленной» земле (on the ungrounded Earth). Задача этой геофилософии все та же: лишить человеческое мышление субъект-объектного дуализма, онтологически выровнять человеческие и нечеловеческие сущности, продемонстрировав их тесную взаимосвязь. Интересно, что Вудард выстраивает свою концепцию на натурфилософии Фридриха Шеллинга. А Шеллинг — это такой странный философ, который разрабатывал довольно идеалистическую полу-религиозную, полу-научную философию природы. Он противопоставлял понятие об-основание/заземление (grounding) прямой каузальной причинно-следственной связи. При заземлении следствие/порожденное влияет на причину/порождающее через обратную связь, а при механистической каузальной связи воздействие одностороннее. При этом существует бесконечное количество основ для об-основания подобно тому как существует большое количество геологических слоев: вы вроде бы нашли основание (ground), точку опоры, но можно провалиться за этот слой дальше вниз, и там будет другое основание. Это верно и для взаимопорождающих «природных» материальных объектов, и для развертывания мысли.

Концепция заземления (grounding) увязывает мышление с геологией/телесным пространством планеты, показывая одно через другое. Рождающееся пространство мысли/пространство планеты проницаемо во всех направлениях, развертывается в разнонаправленных порождающих связях-рядах. Термином разземление (ungrounding) обозначается деконструкция, распутывание этих генетических связей.

Второй основой для мысли Вударда является переосмысление феноменологической традиции. В частности понятие Земли (Earth) у позднего Мориса Мерло-Понти. Земля — это то, что преследует (haunting) нас и наше восприятие, даже если мы улетим на Марс. Ведь наши органы чувств и тело состоят из земных веществ и структур, выработанных на этой планете миллиардами лет эволюции. Поэтому когда поздний Мерло-Понти начал размышлять о том, ЧТО думает в нас, ЧТО ощущает через наc, он пришел к тому что наше «Я» — это слабый налет, надстройка над огромными сложными структурами и движением вещества, которые могут быть ассоциированы с Землей или со смертью (потому что предполагают до-субъектное или пост-субъектное бытие). Геофилософия, предлагаемая Вудардом, встраивает человека в значительно превосходящие его вещественные и временные потоки движений вещества и различных порождающих влияний, делает его лишь нестабильным местом, где что-то происходит. Это переосмысление роли и статуса человека в сторону увеличения его взаимосвязи с планетой.

В свою очередь итальянский художник Эмилио Фантин во время коллективной медитации в парке читал со слушателями лекции основателя антропософии Рудольфа Штайнера о земледелии. В них растения выступают продуктом различных космических и земных сил. Так, например, листья становятся наливаются соками с помощью земных сил, но сила листьев распускаться проистекает из космического источника. Взаимодействие с этими силами в целях гармоничного функционирования агрокультурной индивидуальности и есть главная забота того, кто практикует земледелие.

Сам Фантин как художник работает с агрокультурой, педагогикой и сновидениями сообществ. Он глубоко погружен в традицию исследовательского сообщества «Эранос». По отношению к пространству она имеет богатые наработки в лице Джеймса Хиллмана, Жильбера Дюрана и Анри Корбена. Ключевым здесь является воображение, с помощью которого человек получает доступ к архетипам пространства. Эти архетипы являются общими для человеческих сообществ. Работать с ними можно путем различных визионерских практик, например, сновидений. Парадоксальным образом, именно сны и их содержание оказываются тем, что объединяет людей. Сны случаются в нас, но принадлежат не только и столько нам, сколько чему-то что существует между нами.

Касательно воображения пространства исследователи «Эранос» говорили о душе места (Джеймс Хиллман) или о мире воображения или Mundus Imaginalis (Анри Корбен) — третьей реальности, одинаково отличной и от мира тел, и от мира абстракций, организованной исключительно как ландшафт или пространство. Но что дает для проблематики антропоцена эта неразрывная связь пространства и мышления? Все ту же простую мысль: человек неразрывно связан с пространством, этой планетой, другими людьми и различными нечеловеческими акторами на ней, связан со всей вселенной. Мы даже не можем отделить одно от другого — это все образует сложное единство, изменение одной части которого влечет за собой неминуемое изменение других.

Идеи о связи воображения и пространства находят рифму в русской традиции образов. Географ Дмитрий Замятин развивает концепцию метагеографии, понимаемой как образы пространства и пространство образов. Образ здесь — это воображаемая реальность, которую можно созерцать внутренним взором, поэтому, чтобы не путать с репрезентацией, стоит называть ее образ/имаго. Здесь очевидна связь с пониманием образа в православной иконописи, в частности в традиции исихазма — духовного созерцания, которая сильно повлияла на отечественную культуру. Наиболее мощные в культуре образы являются общими для большинства людей — на этом и основана их власть. Начиная как минимум с 1970-х годов, тысячи художников в СССР и России заняты воспроизводством однотипных пейзажей с явными или скрытыми этически-религиозными смыслами. Что это как не изображение внутренних визионерских образов пространства? Такие репрезентации образов пространства многочисленны и, подобно иконам, зачастую слабо различимы в плане авторства, потому как их объект — воображаемая, стремящаяся к общественному культурному идеалу пространственная реальность, либо максимально близкое к ней воплощение, найденное в окружающей действительности.

В трактовке Замятина каждой геокультуре свойственны те или иные доминирующие органичные для нее образы пространства, которыми культура грезит как идеалом и репрезентирует в различных видах. Образы/имаго и их репрезентации образуют ту или иную метагеографию, которую можно изучать, в том числе статистически, как совокупность представлений о пространстве. Образы/имаго важны в так называемой русской геокультуре, но не только в ней: вспомните исследователей «Эраноса», ромейский исихазм или визионерские пространственные практики средневековых суфиев. Подобной оптике соответствует феноменологическая истина о том, что пространство всегда наделяется в человеческом мире смыслом. Говоря об этой великой традиции можно упомянуть, например, Гастона Башляра, который исследовал архетипическое смысловое измерение таких пространств, как чердак, подвал или лестница[5], а также вспомнить «Империю знаков» Ролана Барта и «Невидимые города» Итало Кальвино, что Дмитрий Замятин и делал, разбирая эти тексты на своих семинарах.

Эта наследующая феноменологии оптика может показаться антропоцентричной. Но разве человеческий мир — это не интегральная часть реальности, от законов функционирования которого никуда не деться, пока мы биологически остаемся людьми? И что происходит с феноменологией после теории относительности? Сегодня мы понимаем, что человеческий мир — это лишь один из существующих миров, который нужно постоянно соотносить с мирами других акторов. Кроме того, современная феноменологическая установка подразумевает всеобщие телесные связи, убеждает нас в том, что человек состоит в неразрывной связи с вещами, в том числе и на материальном уровне.

Хореограф и художник Люси Тума работает с телесностью, тактильностью и материальностью: своей и Земли. Наша планета исполняет непрерывный танец различными частями своего тела, возьмем, например, тектоническое движение литосферных плит. Люси Тума пытается соотнести движения человеческих тел с тектоническими движениями планеты. Ключевым здесь становится понятие касания, развиваемое феминистками. Например, Карен Барад, трактует касание через квантовую теорию. Согласно ей, касание — это всегда касание самого себя, но себя-как-другого. Этот принцип выводится Барад из жизнедеятельности материи на атомарном уровне: элементарные частицы постоянно касаются сами себя во время процессов квантовой неопределенности. Из этого принципа организации материи следует захватывающее умозаключение: любое касание — это в том числе и само-касание, это встреча с бесконечной инаковостью себя. Материя не может перестать касаться себя в бесконечном развертывании. Впрочем что-то подобное другими словами уже формулировал Жак Деррида в понятии дифферанса (различия), но только по отношению к развертыванию смысла. Карен Барад же приходит к следующему выводу: касание, чувствование — это то, чем является материя. Материя — это конденсация ответ-ственности. Касание — это ответ (response). Каждый из «нас» создан в развертывании процесса ответ-ственности (response-ability), конституирован как ответ-ственный для других, как находящийся в постоянном касании с другими, а значит и с самим собой-как-другими[6].

Сложную коллективность процессов, которая формирует локальное, отражает в своих исследовательских и кураторских практиках Вивиана Кеккия. Она разрабатывает концепцию размещенной кураторской практики (situated curatorial practice). Искусство или курирование, которое случается, размещается в том или ином месте, невозможно точно запланировать или полностью контролировать: ведь оно складывается из множества материальных и смысловых процессов. Можно лишь создавать некоторые условия для того, чтобы искусство происходило, например, открывать центры современного искусства для локальных сообществ, что Вивиана осуществляет в Центре Современного Искусства в Глазго, либо способствовать коллаборации художника с местным сообществом, как она делает в рамках итальянского проекта Vessel. Подобные практики построены на коммуникации и рассматривают места как ситуативные ассамбляжи — места встречи множества акторов, включая не-человеческих.

Другие преподаватели школы, коллектив Unmapping Eurasia (Бинна Чо и Ми Ю), концентрируются на переосмыслении пространства Евразии через множественные культурные активности, разворачивающиеся на этом пространстве. В своей сложносочиненной кураторски-преподавательски-исследовательской деятельности Unmapping Eurasia направляют различные коллективные практики в русло обобществления, делания-общим (common-ing) знания, навыков, путешествия, искусства… Например, во время преподавания в Голландском Арт Институте (Dutch Art Institute, DAI) коллектив формировал со слушателями курса «неформальную евразийскую библиотеку» (Underground Eurasian Library) — коллективное собрание навыков и знаний об общем пространстве. Производство знания принципально осуществлялось в форме прямой коммуникации, личностного обмена (sharing). Одной из частей этой «библиотеки» стала совместно выработанная «Евразийская поваренная книга». В Москве Unmapping Eurasia рассказали о своих практиках и продолжили их со слушателями школы.

Разнообразные теории и практики, которые случились во время школы «Пространство и письмо: исследование антропоцена» внутри ее коллектива, свидетельствовали о необходимости новой онтологии, в которой человек связан со всем окружающим на множестве разных уровней от атомарного до телесного и смыслового. К такой онтологии и эпистемологии, кажется, мы и должны придти в процессе поиска выхода из тупиков антропоцена. Очевидно, что одними регулятивными методами эту проблему не решить — требуется новое экологическое сознание, новая антропология и новая геофилософия.

Материал входит в серию публикаций по итогам образовательного проекта "Пространство и письмо: исследование антропоцена", который проходил в МСИ Гараж в июле 2019

Эпиграф-постскриптум

Примечания:

1 — Тимоти Мортон. Стать экологичным. М.: Ад Маргинем Пресс, Музей современного искусства «Гараж», 2019, с. 124

2 — Там же, с. 145

3 — Patricia Reed. Orientation in a Big World: On the Necessity of Horizonless Perspectives

4 — Оно наследует, как мы упомянули выше, хорологической концепции, сформулированной в немецкой географии в XIX веке. Последняя была тесно связана с идеалистической натурфилософией и романтизмом. К ней как образцу обратились создатели «новой географии» в России во второй половине XIX века, например, Дмитрий Анучин. Уже из нее родилось краеведение, страноведение и, через ряд опосредований и трансформаций, учение о культурном ландшафте

5 — Башляр Гастон. Избранное: Поэтика пространства. М., 2004

6 — Karen Barad. On Touching — The Inhuman That Therefore I Am (v1.1) // Power of Material/The Politics of Materiality edited by Susanne Witzgall and Kerstin Stakemeier. Diaphanes, 2018