Как это бывает, началось всё непосредственно с перевода статьи[1] Вивека Чиббера на сигме, которая, не побоюсь этого слова, заинтересовала меня. Понимаю, мои ожидания — мои проблемы, приватизация стресса — это проблема нас самих, и т. д. и т. п. Я это прекрасно понимаю. Непонятным мне самому образом хотелось увидеть некую действительно важную критическую работу о книге, которую сам Чиббер без иронии называет «одн[ой] из самых влиятельных книг последних пятидесяти лет» и осыпает прочими хвалебными эпитетами. Опять-таки, совершенно искренне. Однако после вступительной части, где крайне сжато пересказывается основная суть «Ориентализма» Саида, Чиббер оказывается «почему-то где-то не там», что можно и обязательно нужно объяснить, однако чуть позже. Автор статьи начинает за здравие, справедливо указывая на то, что не последнюю очередь (а по сути — чуть ли не в первую) благодаря «Ориентализму» постколонилиализм и антиимпериализм занимают в самоидентификации и идеологическом фундаменте нынешних левых позицию лаканианского травматического ядра, из которого находят свои истоки самые главные наши желания. Чиббер много позже в статье объяснит это пошлыми веяниями моды в 80-х годах среди тогдашних «новых левых», что уже является своеобразным «звоночком» касательно намерений автора, однако всё ли так просто? Как мне кажется, даже если утверждение выше можно называть правдивым, то откуда взяться этой правоте? Откуда появиться «моде» и в целом — зачем? Я лично усматриваю в этом крайне жижкеанские мотивы и устремления. К 70-80-м кризис левой мысли был очевиден. В СССР — застой (в то время, как репутация самого политического формирования оказывается подорвана ещё во время Сталина свидетельствами немногих очевидцев-интеллектуалов, имевших возможность лицезреть систему воочию изнутри (а также благодаря немногочисленным свидетельствам преступлений советов против человечности), а затем Хрущёв и вовсе развенчивает культ личности вождя), а в Европе — разочарование в мае 68-го, которое низвергает с тронов многих видных левых мыслителей того времени. Очевидно, что многие из них уже тогда понимали иллюзорность События, которое предлагал из себя Красный Май (от Кожева, Лакана и Делёза до Пазолини и Годара), однако дискурс было не остановить. «Лес рубят — щепки летят». При этом глупо видеть источник попыток отказаться от Маркса, как это утверждает Чиббер, лишь в разочаровании. Уже тогда становилось понятным, что догматичность и беспрекословная приверженность марксизму неизбежно упирались в cul-de-sac реакционизма и полоумного, дикого авторитаризма. Истоки борьбы с капитализмом должны были стать независимыми от Маркса, оказываться и находиться далеко за пределами его мысли, во времена, когда самого философа ещё не существовало. Империализм стал той самой Реальной Вещью, в которой Жижек призывает находить потенциал для переворота в сознании, революции преодоления Символического, когда опора находится исключительно в незыблемом, Реальном, Вещи-самой-по-себе. Более того, империализм существовал до капитализма, как бы фактом своего существования предвещая Капитал, который нынче пожирает то тело, что обязано родить его. Империи были, есть… будут ли они? И если ответ зависит только от нас, нельзя избежать того осознания, что они (империи) — Реальны, а потому неизбежно становятся краеугольным камнем, началом новой борьбы.

Очевидны, безусловно, ещё более устрашающие риски и опасности, ошибки восприятия, которые становятся нам видны сегодня, как никогда прежде. И речь здесь не столько о том, что империи не преодолевают Маркса, но попросту начинают заменять его. Сегодня, когда идентичность левых оказывается в глубоком кризисе, искусственное производство империалистических конфликтов посредством нахождения их в любом вооружённом конфликте (в особенности, если причины и истоки этого самого конфликта находятся в истории Европы и США) становится жизненной необходимостью для левого дискурса. На примере Палестино-израильского конфликта и говоря простыми словами, для нынешних левых практически невозможно представить себе иной способ критики чего бы то ни было сегодня кроме как через призму антиимпериализма. Не будь у них данного инструментария, кажется, что они и вовсе не смогли бы обозначить свою позицию (да и вообще — иметь её). И действительно, каким ещё способом левые оказываются сегодня в состоянии указать на собственную важность, актуальность и состоятельность? Антиимпериализм в наше время — это не попытка реально бороться за справедливость и достойное место в системе равноправного общества для всех угнетённых классов, это, в первую очередь, возможность для левых существовать, быть вписанными в дискурс вообще, столь безнравственно ныне апроприированный правыми всех мастей. Мы пытаемся стать видимыми, познанными по Лакану, но только за счёт страданий других… Не это ли империализм? Власть, которая появляется лишь в поле Зрения Большого Другого… Поэтому ориентализм оказывается сегодня не просто чётко определённой структурой мысли, против которой надо бороться, но самим механизмом нахождения Большого Другого там, где нам это нужно, для легитимации самих себя — в Глобальном Юге, бывших колониях европейских империй, на Ближнем Востоке и в Восточной Европе… И мы даже не говорим о том, что сами империи становятся тем Абсолютом, борьба с гегемонией которого начинает постепенно уходить на второй план ввиду экзистенциальной угрозы, которую видят перед собой левые ныне.

Чиббер, однако, не уходит в такие «дебри», которые лишь размывают для него горизонт. Он, в первую очередь, социолог, боготворящий Маркса, что объясняет довольно многое… Главной проблемой для критика Саида является то, что последний делает крайне дерзкое, но оттого не менее важное заявление о том, что не колониализм предшествует ориентализму — самой системе знаний о Востоке, которые утверждают не просто его другость, а именно поэтому — его мистичность, неизменную и неизменчивую натуру, природа которой заключается именно в том, чтобы быть перманентно статичной, непоколебимой, мерой весов, которая определяет и легитимирует Запад, его развитие, — а ровным счётом наоборот — ориентализм предшествует колониализму. Даже больше — является непосредственным и необходимым легитимирующим началом колониализма. Проблему в данной теории Чиббер видит потому, что сам по себе ориентализм таким образом оказывается не просто чем-то приобретённым, но неискоренимой сутью самой Западной цивилизации. Иными словами, ориентализм, сама другость, Большой Другой неизбежно предшествуют политэкономии, а для Чиббера — это хуже конца света. Посему автор начинает прибегать к самым различным уловкам: от классического марксистского довода о том, что, по сути, всем управляют доступ к ресурсам, капитал и борьба за них (а также интересы, куда же без них?) до той идеи, что, условно, даже в той же Древней Греции, где можно найти одни из первых признаков ориентализма в Западной цивилизации, этот самый ориентализм не особо и нужен, постольку поскольку идеология (а ориентализм — это, безусловно, идеология) могла создаваться и производиться практически искусственно при участии придворных философов режима.

«В этом, в конце концов, и состоит основная функция интеллектуалов — служить правящим группам, разрабатывая идеологию, которая оправдывает их господство на моральных основаниях»[1],

— пишет Чиббер. При этом стоит, безусловно, отметить, что именно таким образом он объясняет лишь то положение, при котором ориентализм не должен быть неизменным началом самой политики и того вектора-стремления к колониализму. Сам факт наличия ориентализма социолог не отрицает, однако важность самого феномена ставится под сомнение, отчего в целом позиция по вопросу не может не сбивать с толку. Будучи приверженцем левой мысли позднего образца (Лакан, новые левые во Франции, Люблянская школа и Жижек в частности) для меня не составляет труда найти в работе Саида психоаналитические мотивы, которые указывают на некую ризоматическую природу отношений. Очевидно, что ориентализм в такой же степени есть идеей о колониализме, как и наоборот. Ничто из этих двух точек не является ни началом, ни концом вектора, так как они лежат в совершенно разных плоскостях: ориентализм — в Воображаемом, тогда как колониализм — в Реальном. Одно есть неизбежная проекция другого, и наоборот. Страх перед Большим Другим и парадоксальным образом Его влияние на нас, неизбежность Его силы тяготения, которое определяет наши желания, становятся выразимыми в контексте Капитала, обладания, заполнения той пустоты, что образовывается после кастрации, посредством товарно-денежных отношений, огромного Символа, пресловутым социальным конструктом, служащим голограммой самого Воображаемого в Реальном. Иными словами, непосредственно другость субъекта, его зеркальная, самореферентная суть существования, которая отражает нас вовнутрь, ибо становится препятствием в мире Реального, неизбежно находит своё воплощение в мире, в сути фактического обладания и стремления к этому обладанию Реального, что рождается в нас в виде Воли. Короче говоря, в самом наличии Большого Другого в нашем поле Зрения мы видим вызов. Мы определяем Вещи так, как мы того хотим (идеология), ибо это есть невозможность избежать самой трансгрессии нашего имманентного после столкновения с Реальным. Хотим, ибо это желание невозможно исключительно в категории Воображаемого — чтобы случился разрыв, преодоление, отрыв от «мистического, пре-символического начала», необходим Большой Другой, Его присутствие, вечный назидательный Взгляд, напоминающий о том, что наше продолжение имеет место быть в мире Реального, что мы сами себе должны доказывать. Короче говоря, мы оказываемся в поле Зрения других, когда определяемся сами, и, чтобы быть определённым, становимся невольными операторами субъективации. В какой-то мере это схоже с утверждениями Бадью, что субъектов не существует, существует лишь постоянное создание субъектов, не их Бытие. В мире символов эта борьба приобретает форму имущества, политической (но не Политической) власти и т. д. и т. п.

К сожалению, как я это понимаю, для Чиббера данные слова, доводы и мысли представляют из себя мало интереса. Он ищет опору в Вещах, в Реальном, однако тем самым неизбежно отдаляется от возвышенности самих Вещей. Так, «воля к власти» становится для него пустым звуком, ибо в конечном итоге всё сводится к «выгоде» и «интересам», тогда как идеологию всегда можно искусственно создать и навязать, да и в целом данная процедура носит скорее формальный характер, так как Реального влияния не имеет. Откуда тогда берут свои начала эти самые «выгоды» и «интересы», как они определяются, высчитываются (особенно в докапиталистические эпохи, когда данные понятие существовали разве что в условном виде, отдалённо напоминающим нынешний, в то время как мораль, достоинство, идеологическая верность играли первостепенную роль)?.. Всё это Чиббер оставляет за кадром. Как и то, что при таком взгляде на мир неизбежно возникает потребность каждый Божий раз заново переизобретать ориентализм, ведь, следуя доводам социолога, без постоянного производства и насаждения гегемонистской идеологии станет невозможным оправдать среди населения и низших классов нападения на другие страны. В особенности на «другие» страны, полные арабов и мусульман, других, еретиков и безбожников. Становится очевидным, что Чиббер остаётся верным послушником Маркса, ибо… что это, если не марксистское определение идеологии, когда любой нарратив извне, созданный государством или прочей могущественной кантианской структурой «над нами» (а иным, простым смертным в праве на производство идеологии даже подсознательно отказано), не может быть правдивым a priori? Каждый раз сие есть «ложное мировоззрение». А причиной лгать становятся, конечно же, капитал, материализм, находящий своё основание в Реальном. И всё-таки… какое дело до этого Воображаемому, которое Реальное не в силах узнать никогда? Отсюда становится понятной идея Жижека о том, что идеология — это продукт в первую под-/бессознательного, которое «над всем», ибо — внутри нас, постоянно имманентно, в чём заключается сам подрывной характер модели. Идеология оказывается не просто некой пропагандой, нас (л)аждением конкретного modus operandi, но гораздо большим — матрицей, которая позволяет нам находить точки соприкосновения и сосуществовать, благоприятно оперировать в мире Реального путём символов, семантики, языка, образов и духов… Идеология, таким образом, оказывается намного более сложной, неизбежной, а потому — желанной и ложной лишь отчасти, но никогда полностью! Она есть версия мира вокруг, однако лишь по одному этому факту она не является ложной. Исключительность и универсальность, на которую определённые версии могут претендовать, есть ложными, но сама версия — никогда.

Однако волнует ли это Чиббера? Такие подробности его не интересуют, ибо они бросают вызов Марксу. Причём вызов громкий, смелый, небезосновательный. Чиббер пытается отмахнуться от данного ужасающего явления бессознательного тем, что в таком случае ориентализм был бы состоянием глобальным[2], постоянным, одновременным, что привело бы в свою очередь к истории, которая состояла бы из сплошных стремлений к экспансии, расширению, неутолимому политическому голоду. Хорошо, опустим понятие логического времени[3], которое вводит Лакан в свои труды и таким образом избегает софизма логики, когда она сама (логика) — одинакова для всех, универсальна, вездесуща, присуща в равной степени всем людям без исключения, а посему — предполагает одинаковое количество времени для того, чтобы быть сформированной в мысленную цепочку взаимосвязей, причин и следствий. Снисходительно забудем и о том, что в том или ином виде империализм был присущ всем культурам; стремление к империи, «идеальной форме правления», преследовалось и преследуется (загляните в историю любой страны и неизбежно найдёте концепцию, которая так или иначе строится по форме великая/-ий + название самой страны) большинством государств, подпитываемых реваншистскими настроениями и страхом перед Большим Другим. Вопрос остаётся лишь в том, кто найдёт наиболее успешную стратегию для самого быстрого накопления количества ресурсов, достаточного для того, чтобы воплотить империалистские идеи в жизнь. (Арабский мир, допустим, видел решение в централизованной радикализации/ортодоксизации ислама, Запад — в децентрализованном (протестантизм), что имело свои плоды. О результатах можно судить по нынешнему положению мира.) Опустим и то, что Европа неизбежно пыталась поглощать саму себя: своеобразные наследники Римской империи (как минимум претендовавшие на наследство не культуры — власти!), Франция и Германия (Священная Римская империя), являли собой чуть ли не главный очаг дикого, огненного хаоса, который представляла из себя Европа вплоть окончания Второй мировой войны. И это мы не вспоминаем об Австро-Венгерской империи и Российской империи. (Уже это указывает на то, что империализм, даже будучи «исключительно европейским» феноменом, распространялся и на саму Европу, которая несмотря на своё флюидное культурное положение, всегда оставалась полем Политических битв.) Представим себе в конце концов что, действительно, ориентализм должен быть в противном для Чиббера случае вездесущим, общечеловеческим… Несмотря на всё вышеописанное… Не это ли мы видим сегодня? Не это ли есть действительность? Каждая культура глубоко внутри считает себя единственно правильной, абсолютной, подходящей всем и каждому. Каждая культура универсальна, претендует на беспрекословный универсализм. Не потому ли сейчас мы видим всплеск в борьбе за мир, которая находит своё воплощение не только в Реальном (вооружённые конфликты и войны), но и в Символическом (так называемые культурные войны, глобализация, Интернет, рынки сбыта и проч.)? Не потому ли мы видим империализм не только в «очевидных» вещах (Палестино-израильский конфликт, американские военные базы по всему миру, капиталистические экспансии стран Европы в своих бывших колониях в Африке и т. д. и т. п.), след от которых ведёт нас обратно в Старый (исключительно Европу) и Новый Свет, но и по всему миру: в Японию, которая отказывает меньшинствам островов Рюкю и острова Хоккайдо в самоопределении, проводит политику ассимиляции и всячески преуменьшает их самость (вплоть до того, что называет местные неяпонские народы «родственными» японцам, а из языки — диалектами японского, что, очевидно, не является правдой); в Китай, который целенаправленно устраивает репрессии в отношении тибетцев и уйгуров; в России, которая всячески стремится уничтожить украинскую идентичность, в частности, и доказать её несостоятельность, как и несостоятельность множества народных меньшинств, проживающих на территории РФ; в Индии и Пакистане, где Кашмир до сих пор остаётся полем битвы за территориальный контроль… Как бы Чибберу того ни хотелось, однако мир, который в его представлении существует лишь гипотетически ввиду «очевидной невозможности», что проистекает из его собственной марксистской идеологии, к ужасу социолога есть реальностью уже сегодня, уже сейчас! Безусловно, сам критик Саида с этим заявлением не согласился бы, утверждая, что моя идеология избегает материализма. В который раз вспоминаются слова Жижека:

«В более "семиотических" терминах можно сказать, что политика как подсистема — это метафора политического субъекта, Политического как субъекта: элемента, который в рамках конституированного социального пространства занимает место Политического как негативности, которая приостанавливает его и основывает заново. Другими словами, "политика" как "подсистема", как отдельная сфера общества, представляет внутри общества его собственное забытое основание, его генезис в насильственном, бездонном акте — она представляет внутри социального пространства то, что должно выпасть, чтобы это пространство конституировалось. Здесь мы можем легко распознать лаканианское определение означающего (того, что "представляет субъект для другого означающего"): политика как подсистема представляет Политическое (субъект) для всех других социальных подсистем. Именно поэтому позитивистские социологи отчаянно пытаются убедить нас в том, что политика — это всего лишь подсистема: как будто отчаянный и срочный тон этих уговоров перекликается с надвигающейся опасностью "взрыва", в результате которого политика снова "станет всем" — превратится в "политическое". В этом убеждении есть безошибочный нормативный подтекст, придающий ему конъюнктурность: она должна оставаться всего лишь подсистемой…»[4]

Будучи социологом, Чиббер также оказывается заложником собственных страхов: для него политика, а вместе с ней — колониализм и империализм, что являются непосредственным выражением Политического, Его метафорой, не есть нечто автономное, нечто, что воскресает вновь и вновь, заново определяет саму социальную структуру наших взаимоотношений, которые неизбежно должны меняться, ибо меняемся мы сами. Политика — это «лишь» «подсистема», которая всего-навсего «раздражает глаз», когда пытаешься чётко структурировать социальное пространство. Данное мировоззрение свойственно, стоит отметить, не только Чибберу, но и деятелям более осведомлённым и сознательным. Так, например, Бруно Латур, заходя дальше, признавая в постструктурализме действительную точку отсчёта, создаёт свою акторно-сетевую теорию с целью «расправить» Социальное, сделать Его наконец «плоским»[5], избавившись от надоедливого измерения политики, претендующей на Политическое, но которая оказывается лишь костылём, не способным объяснить Социальное в контексте скалирования самих социальных отношений. Главная проблема, заключающаяся в данной теории, происходит из полного игнорирования Политического, как неизбежного бессознательного. Ориентализм, будучи частным случаем Политического, предстаёт перед нами в виде потустороннего истока наших диких желаний, оказываясь метафорой того перманентного бадьюанского События, что призвано оставаться неузнанным, незаполненным, неучтённым ни в каком множестве. Это загадочное, необъяснимое начало нас самих в том смысле, что оно указывает непосредственно туда, оказывается теми самими тесными вратами, о которых говорили апостолы Матвей и Лука — за ними находится то самое, что сделает нас полноценными, полными, избавит от кастрации. И это касается не только европейцев, но и других культур, для которых уже мы — Событие, непонятное, необъяснимое, статическое, а потому — мистическое состояние, определяющее само их Политическое внутри них самих. Это неизбежный акт субъективации, что делает нас теми, кем мы являемся — людьми, что способны на великие дела, одновременно ужасающие и прекрасные, злые и добрые. Именно эта реальность и есть мир.

К сожалению, от статьи, претендующей на некий подрыв, разоблачение и сознательное переосмысление одной из важнейших работ последних 50 лет, ожидалось большего. Безусловно, теория Саида небезупречна. В ней хочется видеть больше Лакана, больше Политического, тогда как на деле это оказывается чем-то похожим на научпоп. Особенно в том ключе, в котором на это смотрят марксисты по типу Чиббера, главной претензией которого становится, по сути, то, что «обидели Маркса». Как в попытках развить левую мысль бедный Маркс оказался выброшен за борт корабля современности. Увы и ах, но именно к этому сводится главная претензия автора. Ни к тому, что Саид говорит о развороте причинно-следственных связей и оказывается не в состоянии чётко сформулировать большую точность такого прочтения. Ни за нехватку аргументов, ни за то, что теория сама по себе недостаточно состоятельна. Главным ударом для Чиббера становится то, что теория сама по себе недостаточно состоятельна, ибо она показательно пренебрегает марксизмом и его (диалектическим) материализмом, что строго воспрещается делать… Почему? Вразумительных ответов сам Чиббер не даёт. Для него культура — неизбежный побочный продукт классовой борьбы, а посему утопией для Чиббера будет вымирание всех культур, когда наступит утопия бесклассового общества, где эта самая борьба изжила себя. Ведь именно такой неутешительный вывод можно сделать из довольно безапелляционной статьи социолога. Однако что такое класс без культуры? И культура без класса? Социолог не задаётся такими вопросами, а впрочем… зачем, верно? Условные Joy Division — это не Событие, которое определило общемировую культуру, зародившись в недрах рабочей культуры Солфорда, что возле Манчестера, не бунтарское art brut, в котором читается боль и страдания целого класса, коему было отказано в возможности к самовыражению (а точнее в том, что сам их способ самовыражения есть легитимным). Нет, это лишь «локальные землетрясения», предвещающие мировую революцию, не больше. Это «всего лишь» подсистема… Всего лишь очередной способ систематизировать Социальное, не более…

Данное жестокое отчуждение, отрыв от реальности Чиббера окончательно утверждается его выводами о том, «что делать?» Что делать нам сейчас для того, чтобы вернуть левым их силу, власть, влияние, мощь? Социолог не предлагает ничего лучшего, кроме как вернуться назад к Марксу. И в этом и заключена главная проблема нынешних левых. Они пытаются быть похожими на Жижека, безусловно, который освежил и сделал Гегеля вновь актуальным, положив его на рельсы лаканианского психоанализа, открыв в его диалектике новое измерение, что развивает, заканчивает и утверждает мысли, сформулированные столетия назад. Гегель оказывается актуальным потому, что через Лакана и Маркса непосредственно открываются новые глубины в его трудах. Чиббер же предлагает просто делать так, как велел Маркс 150 лет назад. Почему? Потому что весь это постмодернизм — это лишь софизм, а Маркс — на века! Вот бы ещё тот капитализм, который существовал во времена Маркса был на века, чтобы бороться с ним предложенными немецким экономистом методами, но это пустяки! Это всё лишь герменевтика, можно заявить, при всё при том, что игнорировать ту трансформацию, которую сейчас проходит поздний капитализм, невозможно. Кто-то, как Варуфакис, называет это «технофеодализмом», термином, который не может не увлекать умы левых, привлекая с феномену столь необходимое внимание, вызывая в нас невыразимо дикий jouis-sense, однако суть от названия не меняется. Капитализм оказывается в новой стадии своего развития, и, хоть Маркс — в состоянии протянуть нам руку помощи и стать идейным вдохновителем нового аппарата идей, способных противостоять этому явлению, применение на практике старых идей и теорий кажется всё более нецелесообразным. Конечно, Чиббер ни слова не говорит о том, что Маркса нельзя критиковать, что невозможно развивать его идеи и пытаться привнести в них нечто новое. Проблема заключается в том, что роль цензоров и инспекторов по контролю качества пытаются полностью монополизировать пуритане-марксисты по типу Чиббера, удовлетворить ретроградные вкусы которых невозможно. Социолог неизбежно застревает в прошлом, руководствуясь тем, что раньше считалось верхом интеллектуальной мысли, а ныне — без свежего взгляда и новых инструментов анализа –становится догмой и аксиомой, подвергать сомнению которые — худшее из преступлений. Посему неудивителен, например, тот факт, что большинство западных левых вторжение России в Украину в феврале 2022 встретило с шоком, проявившемся в оправданиях по типу «у России не было другого выбора», «Запад спровоцировал её, и РФ пришлось нанести превентивный удар», «это очередной кризис, искусственно созданный Капиталом в угоду правящей гегемонии» и т. д. и т. п. Тем временем, удар всё наносится и наносится, а конфликт никак не разрешается. Наверное, Америка и «коллективный Запад» всё продолжают неустанно провоцировать Россию. Более того, всё также с трудом её удостаивают возможности выглядеть субъектом Политического, который сознательно способен на зло. РФ как виделась Западу гигантской бензоколонкой, страной недоразвитой в философско-политическом плане, а потому — лишённой субъектности, действительной сущности, так она ей и остаётся. Можно сказать, на самом деле её боятся, ибо у России есть ядерное оружие, у страха глаза велики, однако обезьяну с гранатой нужно ликвидировать именно потому, что она не знает, как вынуть чеку. Не дай Господь, она-таки вытащит её не в нужный момент, и сама этого не поймёт. России же отказано даже в бытии обезъяной, которую необходимо обезорудить в голого принципа, всеми возможными усилиями.

Невольно вспоминается один из множества анекдотов, рассказанный Славоем Жижеком на одной конференций. «Один мой чернокожий друг из Нигерии однажды разразился уничижительной тирадой, что это — худшая форма расизма, которую он может себе представить. «Они [белые европейцы] относятся к нам, как к детям. Нам даже не разрешают быть злыми самим по себе. Если у нас есть зло, оно должно быть следствием колониализма»[6]. Очевидно, что всё вышеперечисленное — это лишь гиперболы, скабрезные шутки и насмешки над реальной проблемой, которую немногие проговаривают: действительной угрозой становится неспособность Западной цивилизации и дальше смотреть по ту сторону занавеса под названием ориентализм. Мы видим зло только там, где нам кажется Европа. Израиль ужасен именно потому, что это в первую очередь европеизированные семиты, а уже поэтому они заслуживают на второй Холокост. Ведь сама Европа и Новый Свет за все свои прошлые преступления достойны вымереть. Палестинцы же — это всегда только жертвы. Да, ХАМАС, являющийся неоспоримо Политическим субъектом, напал на Израиль, убил, изнасиловал тысячи жертв, но его спровоцировали. Израиль же никогда не спровоцирован, он всегда сам находит причины, чтобы продолжить геноцид палестинцев. И так далее, и тому подобное. Очевидно, что Палестино-израильский конфликт выходит за пределы обычных представлений о колониализме, империализме, геноциде и прочих семантических пустот, что обязаны стать частью множеств. В противном случае оказывается, что они будут исключены из дискурса, а без дискурса — не будет политики, которая нынче пытается выживать без Политического. Это видно даже по ещё одной недавней статье[7], где Арнон Дегани пытается разграничить и отделить поселенческий колониализм от обычного. Получается, мягко говоря, так себе. Автор пытается подорвать некую структуру, которая, казалось бы, потакает гегемонии, однако в очередной раз это приводит в никуда. Сионизм для него вроде бы зло, ибо зиждется непосредственно на политике истребления, как это имеет место быть при поселенческом колониализме, однако всё не так плохо, ведь палестинцы интегрируются и считают себя частью того общества, какое представляет из себя государство Израиль, и осуждают ХАМАС — очевидно деструктивное образование зиждущееся всё на той же политике истребления (только в этот раз оно оправдано правом на землю, на Родину, в котором евреям должно быть отказано, потому что… неизвестно). Из огня да в полымя, как говорится, но всё ради науки! Ради правды! Правды, которую этот назойливый конфликт со своей политикой нещадно искажает, в то время как миру необходимо чётко понимать определение поселенческого колониализма до последней запятой. Но правды, как мы знаем, нет именно поэтому. Тот факт, что Дегани никак не взаимодействует с тем фактом, что даже поселенческий колониализм, который претендует на автономию и выход за пределы правого, географического и политического тела империи, стремится отмежеваться от метрополии (иными словами — существует в неразрывной дихотомии изначального момента непосредственной позитивности по Гегелю), в случае с Израилем оказывается плохо аргументированной формой идеологии. Израиль никогда не был частью какой бы то ни было метрополии, где правящие классы были бы непосредственно представителями еврейского народа, наделённые реальной властью. Израиль, как еврейское государство, оказывается децентрализованной инициативой множества разделённых общин, лидеры мнений которых оказываются объединённые целью куда большей, чем их политические разногласия. Поселенческий колониализм посему перестаёт быть убедительным политическим инструментом в еврейской идеологии (вос)создания своего утерянного государства, отчего начинает обрастать стереотипным мхом теорий заговора о мировой правительстве «жидомассонов», от которых и «отделился» Израиль. Увы, на вышеобозначенные претензии автор не обращает внимания…

И так во всём. Цифры, проценты, схемы, счёты, подсчёты… В претензиях к Израилю читается не революционный характер левых, а претензии счетоводов и бухгалтеров, которых раздражает тот факт, что Израиль убил больше мирных жителей, чем ХАМАС, а должен был убить ровно столько же. В случае с последним претензий бы не было. Очевидно, что этими цифрами лишь пытаются акцентуировать сам масштаб трагедии, однако левым ли не знать, как конвертация возвышенного в категорию мирского лишает его той самой кантианской ауры великого и надчеловеческого? Объект возвышенного в попытках быть возвеличенным ещё выше, доведённым до предела человеческого, в какой-то момент становится лишь пошлой статистикой. Неужто они не замечают, что само горе, помноженное на вакуум контекста, сами попытки давить на жалости и пошлые аргументы прямо-в-лицо имеют эффект обратный сочувствию и, соответственно, вовлечённости, активности, эмпатии. Невольно возникает странное чувство педантичности, которая ставит своей высшей целью досчитаться каждого убитого палестинца, но никак не разрешить сам конфликт (иначе как нам тогда оставаться актуальными, если не назойливо подсчитывать очередную тысячу жертв в Секторе Газа?). И в этом теряется запал борьбы. Подобное происходит с марксизмом. С левой идеей в целом. Марксизм нынче — это по большей части не сложная система, которая развивается, выходит за пределы себя, становясь больше суммы своих частей… Это крайне герметичная структура, почти музейный экспонат, реликт ушедшей эпохи. Атрибут и декор интерьера, который ставят у себя на полке эскапист и любители косплеев, одержимые, подобно герою Оуэна Уилсона из «Полночи в Париже» Вуди Аллена, жизнью в другой эпохе, коей «они принадлежат», избавляясь от собственной субъектности. Марксизм больше не комплексный набор инструментов, методов, возможностей анализа и критики действительного. Марксизм — это… experience, товар, пальто, которое ты покупаешь, чтобы выглядеть, как Хамфри Богарт из «Мальтийского сокола». И ни одного неправильного стежка, ни одного лишнего стежка. Иначе нарушится «реализм момента», «искренность» искусственно вопроизведённого образа-копии, выраженной в идентичности, а не в самости. Беда Чиббера заключается в том, что, по его мнению, марксизм как раз-таки не нужно менять. Нужно сделать всё так, как было сказано раньше. То, что провалился советский проект, Красный Май… Нет-нет, вы не понимаете, они просто неправильно делали. Не дожали, не докрутили. Вот сейчас мы всё сделаем правильно, и «самолёт полетит»… Не в первый раз я говорю, что левым много чему есть поучиться у правых. В их зажиге, в их исступлённой уверенности в идее, в их целеустремлённости, неиссякаемой силе и упёртости, которые, в частности, позволили им оказаться там, где они находятся теперь. Однако это не значит, что мы должны быть столь же консервативными, отсталыми и убогими интеллектуально. У нас есть силы и возможность признать собственные ошибки, чего левые никогда не сделают. Есть воля к тому, чтобы действительно преодолеть их и быть лучше, быть более адаптивными, менее агирующими, более реагирующими на мир. В наших силах изменить мир, изменить нас самих. Но сперва нам необходимо признать, что это вообще возможно…

Подписывайтесь на телеграм-канал: https://t.me/art_think_danger
Подписывайтесь на инстаграм: https://www.instagram.com/hortusconclusus1587/
Подписывайтесь на Medium: https://medium.com/@hortusconclusus
Подписывайтесь на syg.ma: https://syg.ma/@hortusconclusus