Выступление на презентации книги Dmitri Aleksandrovich Prigov. Soviet Texts в магазине Globus Books.

Я люблю «лирические» тексты Дмитрия Александровича больше, чем сатирические или подчеркнуто концептуальные. Хотя очевидно, что, когда мы говорим о Пригове, эти определения — «лирический», «сатирический» — должны ставиться в жирные кавычки.

Прочту несколько текстов — все из цикла «Домашнее хозяйство» — и начну с одного из приговских хитов:

* * *

Килограмм салата рыбного

В кулинарьи приобрел

В этом ничего обидного –

Приобрел и приобрел

Сам немножечко поел

Сына единоутробного

Этим делом накормил

И уселись у окошка

У прозрачного стекла

Словно две мужские кошки

Чтобы жизнь внизу текла

*

Я хотел бы поговорить о двух напряжениях, которые завораживают меня в приговской поэзии

Первое — непрестанное балансирование между двумя ролями: ролью властителя, монстра, грандиозной фигуры, подчиняющей себе дискурсы и возвышающейся над реальностью (самое ее знаменитое воплощение — милицанер) — и ролью подчеркнуто слабого, предельно уязвимого существа. Можно сказать — уберменша и унтерменша. Одна из этих фигур всегда несет в себе другую. Ничтожный герой готов обернуться тираном, но и лирический суверен — обнаружить свою смертность — предел власти, на котором она моментально иссякает.

Вот стихотворение, иллюстрирующее эту диалектику:

* * *

Бывало столько сил внутри носил я

Бывало умереть — что сбегать в магазин

А тут смотрю и нету больше силы

Лишь камень подниму — и нету больше сил

Другое время что ли было, или

В другом краю каком чужом жил-был

Бывало скажешь слово — и уговорил

А тут что скажешь — и уговорили

Насмерть

*

Еще одно напряжение — между тремя элементами.

Первый: искусство, эстетика — в значении не определенного стиля, а сферы эстетического как таковой — поэзии, графики, перформанса — их дискурсов и средств.

Второй: власть — амбиция подчинять себе жизнь, политическая угроза, таящаяся в сердце любого дискурса и любой эстетики.

Третий: собственно жизнь — неуловимая внедискурсивная реальность.

Расхожие представления о концептуализме подсказывают: то что находится вне дискурса его не особенно интересует. Это не так. Пригов не игнорирует «жизнь», а проблематизирует ее.

«Жизнь» (как бы условен ни был этот термин) — объект воздействия любого дискурса, любого искусства и любой власти — и их источник.

Главная зона такой проблематизации — смерть — точка, где жизнь оказывает дискурсу самое решительное сопротивление. Поэтому искусство Пригова настолько смертью одержимо. (Об этой одержимости я писал в тексте «Тело рядышком лежит»).

Пригов то воинственно наступает на жизнь, то отступает перед ней. Эффект этих маневров — та диалектика величественности и жалкости, о которой я говорил в начале.

Для такой войны необходима сознательная отчужденность — сопротивление соблазнам, в которые могут превратиться любые жизненные действия. Это удивительно откровенно выражено здесь:

* * *

Бегущий, ясно, что споткнется

Да и идущий, и летящий

Да и лежащий, и сидящий

И пьющий, любящий, едящий

О первую же кость преткнется

Поскольку очень уж бежит

Идет уж очень и лежит

Уж очень есть и пьет, и любит

Вот это вот его и сгубит

*

Но иногда наступает перемирие. Между искусством и жизнью возникают отношения не антагонизма, но партнерства. Как в «Килограмме салата» — поэзия позволяет «жизни» «течь» и благословляет ее течение.

Здесь легко увидеть свойственную московскому концептуализму буддистскую чувствительность. Союзная искусству мирная жизнь чужда страстей. Ее образ — смывающая злобу дискурсов вода. Жажда и тоска по такой живительной жидкости — в одном из моих любимых стихотворений Д. А. П.:

* * *

На прудах на Патриарших

Пробежало мое детство

А теперь куда мне деться

Когда стал намного старше

На какие на пруды

На какие смутны воды

Ах, неужто ль у природы

Нету для меня воды