Антропология как дисциплина стоит на протяжённых, извилистых, переплетённых руинах бесконечных вопросов. В то время как другие науки вращаются вокруг фундаментальных проблем: биология вокруг феномена жизни, физика вокруг устройства материи, даже в истории учёные когда-то пытались описать прошлое «как оно было на самом деле» (чем они заняты сейчас мне, честно говоря, сказать трудно), то попытки свести антропологию к вопросу «что есть человек?» терпят крах, упираясь в биологический редукционизм или какую-нибудь метафизику. Самое очевидное вопрошание о культуре как главном объекте-вопросе рассыпается, уступая поле культурологии и социологии.

Но это не слабость, наоборот, её радикальная сила. Часто антропологии вменяют определение зонтичной дисциплины. Стоит перемотреть это определение и назвать её скорее дисциплиной-паразитом,  своеобразной гиперонтологической машиной, чья территория — любая реальность, произведённая или захваченная человеческим агентом. Её объект не человек, а постоянно множащиеся корреляции между человеком-объектом и миром-объектом. Если пользоваться риторикой Юджина Такера, то цель получаемого знания в остальных (допустим, условно, естественных) науках — попытаться описать так называемый «мир-в-себе», а знание антропологическое сосредоточено скорее на «мире-для-нас».

«Что бы не появилось в этом мире, всегда найдётся такой антрополог, который это изучает.»

— как-то раз сказал мне профессор в баре. 

И он по-своему прав. Что бы ни появилось в мире: криптовалюты, роботы, нейросети, экопоселения, сквотеры, новый вид промысла в Сибирских лесах или это просто сообщества ролевиков — на это немедленно найдётся свой антрополог, который встроит всё это в свою сеть. И какой бы она не была, антропология не получит собственного содержания, потому что её содержание всегда заимствовано, это всегда содержание другого. Её фундаментальный вопрос совсем не онтологический: «что есть?», а скорее процедурный: «как?». Как человек вступает в отношения с не-человеком? Как собираются и распадаются коллективы? Как ритуалы, артефакты, технологии конституируют реальность? Это вопрос не о смысле, а о механизмах сборки воображаемой машины-мира.

Антропология. Уроборос. Смысл один — это бесконечно извивающийся, гибкий, иногда скользкий змей, вечно пожирающий собственный хвост. Она, изучая человека, изучает и саму себя как его продукт. Бесконечная рефлексия её главный метод, самореференциальная петля, не имеющая выхода вовне. В этом она является очень корреляционной наукой, где любое бытие дано лишь в его связи с человеческим или, лишь иногда, с не-человеческим сознанием. В этом её прямая ограниченность.

Несмотря на то, что уже был важный для антропологов онтологический поворот, который на деле просто добавил в нашу оптику нечеловеческие субъекты, её смысл остался прежним. Спекулятивный поворот в этой дисциплине заключался бы не в поиске ответа, а в признании тотального отсутствия финального ответа на вопрос. Её процессуальность — это её бытие. Остановка, то есть обнаружение того самого итогового ответа, означала бы лишь одно: смерть процесса, окостенение мысли, триумф наивного реализма, тотальную ошибку. 

Таким образом, антропология это не наука о человеке, а наука о бесконечном становлении человеческих миров, их возникновении, функционировании и исчезновении. Это машина по производству вопросов, но не ответов. Её удел — вечная дрожь в толще корреляционистского круга, но именно через это движение она картографирует его границы и, возможно, однажды наткнётся на разлом, через который проглянет нечто абсолютно иное.