О красоте рассуждают многие, в том числе многие из нас. Но при этом далеко не каждый интересовался эстетикой как дисциплиной, предпочитая оставаться при своих интуитивно-ориентированных рассуждениях. Меж тем вопрос о прекрасном — это одно из первоначал философии, вокруг которого возникло множество любопытных теорий и концепций. В систематизированном виде они и есть эстетика, которая позволяет понять различные виды прекрасного.

О том зачем нужна теория о красоте, почему трудно определить предмет эстетики, как оформилась эта дисциплина и какие у неё есть современные проблемы — в статье Ивана Кудряшова для Insolarance.

«И звёзды сияли…». Так можно перевести вынесенную в заглавие строку из романса Каварадосси в «Тоске» Пуччини. И это своего рода знак того, о чем я хочу поговорить. Ролан Барт уже использовал эту строку как иероглиф, означающий счастливое и/или душераздирающее воспоминание предмета, жеста, сцены, связанных с любимым человеком. Как мне кажется, говоря об эстетике, мы также вынуждены прибегать к сильным воспоминаниям, в которых помимо самих объектов, присутствовало, словно звёзды на небе, что-то ещё — тот загадочный феномен, благодаря которому речь об эстетике вообще возможна.

Наверное, мало где столь же ясно ощутимы противоречия и двойственности человеческого бытия как в эстетике. Прекрасное часто представляется нам самоочевидным феноменом — дескать чувствую, что вещь нравится или не нравится. Что тут еще думать? Но как только вы начнете задавать вопросы, то сразу же провалитесь в зыбкую сферу, где все может оказаться иллюзорным, непрозрачными или необъяснимым. Даже сам термин «эстетика» предательски ветвится, оставляя нас с постоянным побуждением уточнить смысл. И хотя сегодня многие из значений превратились в узкоспециальные термины (как например, «трансцендентальная эстетика» Канта), это слово сохранило внутреннюю двойственность, поскольку оно означает и философскую дисциплину, и саму сферу эстетических феноменов, которые та изучает.

Собственно, единственным простым введением в эстетику и будет обозначение некоторых ключевых трудностей с философским изучением эстетических феноменов и эстетического опыта.

Увы, в эстетике так и не появилось удачное разделение этих составляющих. Как например, в этике, где слова «этика» и «мораль» этимологически синонимы, но академически очень удобно первое считать теорией, а второе — предметом этой теории. Эстетика не обрела единого и законного предмета в виде «прекрасного», поэтому, как и положено истинной философии, предмет её — уже проблема. Строго бинарная калька с этики (прекрасное/безобразное как добро/зло) в эстетике не прижилась, поскольку некоторые люди все–таки в своем развитии способны на более тонкие дифференциации переживаний. И потому нет оснований выбрасывать из предметной области возвышенное, ужасное, смешное, элегантное, ироничное и т.д., и т.п. О том, каким образом пытались определить предмет и область эстетики, я ещё скажу ниже, пока лишь отмечу, что чаще всего нам придется обходиться тавтологичным определением: эстетика изучает эстетические феномены или эстетический опыт.

Эта двойственность, как мне представляется, не результат слабой логики, а скорее указание на едва ли не ключевой нерв темы. Посудите сами.

Эстетика — это прежде всего чувственная вещь, что заложено в этимологии. Aisthētikos следует перевести как «нечто относительно воспринимаемого», оно образовано от греческого aisthēta — «воспринимаемые вещи», производного от глагола aisthesthai — «воспринимать/чувствовать». Это то, что воспринимается и переживается. Эстетика не существует вне воплощения в какой-то материи (цвета, формы, звуки, слова и т.д.). По мне так, нет ничего глупее абстрактных разговоров о прекрасном. Сперва дайте это ощутить, ведь для тех, кто не сумел — нет и предмета разговора. Об этом важно помнить, чтобы не подменять суть эстетических проблем логическими или гносеологическими: если чьи-либо объяснения не привели человека к простому ощущению узнавания, радости, приятности, расположенности, словом, к эстетическому переживанию, то отмахнуться от этого нельзя — это та феноменология, которая что-то говорит об объектах и субъектах в данных отношениях. Однако детский вопрос «почему одним нравится, а другим нет?» — один из самых сложных в любой оптике изучения человека.

Вместе с тем эстетика — это интеллектуальная теория. Многое красиво не потому что нравится, а потому что соответствует возникшей в культуре интеллигибельной установке [1]. Более того, практически любые высказывания о красоте содержат в себе загадочную тенденцию к универсализации. Хоть каждый из нас на опыте давно прекрасно убедился в том, что вкусы у всех разные, сильные эстетические впечатления регулярно провоцируют в нас желание поделиться, понять или объяснить их причину себе и другим. Даже нашу биологию и ту вписать в понимание человеческой эстетической чувствительности крайне нелегко, а без теории — невозможно. Да и с культурой не всё так просто: если бы разные эстетики существовали только как культурные привычки, мы бы никогда не оценили ничего из искусства других эпох. Без понимания концепта той или иной эстетики невозможно увидеть ни её цельность, ни социально-историческую обусловленность.

Приведу один пример. В позднем Средневековье в костюме, рисунке и позе мы регулярно обнаруживаем тенденцию представлять женщин беременными. Это именно мода на беременность и её имитацию. Причем в этой стилистике изображались не только дева Мария и жены аристократов, но и невесты, (девственные) святые и др. Например, у ван Эйка — портрет четы Арнольфини, Святая Екатерина с дрезденского триптиха. Так называемую «готическую кривую» мы обнаруживаем и в костюме той эпохи: складки ткани подшивались на живот, чтобы создать нужный эффект, а сами женщины копировали определенную осанку, подчеркивающие образ.

Можно, конечно, сказать, что у беременной женщины красивые изгибы и поэтому почему бы это не перенести в искусстве на других — но это будет означать лишь то, что у вас фетиш на беременных. Объяснение этой эстетики (если его, конечно, упростить) вполне схватывается умом. Средневековая эстетика — символична, и в ней важное место занимает христианская догматика. В силу этого в мировоззрении творца женщина — часто существо греховное, а единственная сугубо женская добродетель — это деторождение. Красивое не должно противоречить благу, а значит, сделать женщину красивой — значит, подчеркивать её плодородную добродетель. Теория позволяет нам надеть очки, через которые странное постепенно проясняется до эстетического — возвышенного, прекрасного, безобразного. И это простой пример, в современной же эстетике таких факторов и влияний гораздо больше, а оптики бывают и более сложными.

Почему эстетика довольно поздно оформилась как дисциплина?

Начнём, пожалуй, с вопроса о происхождении. Тем более, что его упоминают многие тексты и учебники, не утруждая себя, впрочем, пояснениями «а почему собственно так вышло?» (ну кто его знает? Год урожайный выдался, вот и возникла). Нам тоже стоит обратить внимание на известную странность с эстетикой. Красота провоцирует мыслителей на рассуждения о ней издревле, но в отчетливой форме эстетическая теория появится очень поздно. Сперва в барокко возникает идея эстетического вкуса (впервые в таком смысле у Бальтасара Грасиана), которая оформится в теорию вкуса у англичан. Но и это скорее подготовительная работа, позволившая немцам в XVIII веке установить эстетику как отдельный раздел философии. Эту заслугу традиционно приписывают Александру Готлибу Баумгартену, который в 1735 году в работе «Философские размышления о некоторых вопросах, касающихся поэтического произведения» предложил разделить теорию познания на логику и эстетику. А затем написал трактат «Эстетика», чей первый том увидел свет в 1750 году, но до сих пор не переведен на русский.

На деле, конечно, неверно рассуждать, что до явленной кем-то теории ничего не было. Проблема снова в двойственности эстетической проблематики. Философские рассуждения о сущности красоты и искусства имеют многовековую традицию, просто до середины XVIII века разные культуры направляли их в другие форматы: в салонную или педагогическую беседу, в трактаты художественного мастерства и каноны, в литературу (в т.ч. в форме экфрасиса [2]) и специальные разделы риторики, этики, филологии. Посему Владислав Татаркевич в своей «Истории эстетики» предложил различать два способа существования эстетики — имплицитный и эксплицитный. Я бы, конечно, поспорил с тем насколько удачно различение по линии «скрытый — явленный», но в целом эти термины весьма удобны.

Эксплицитная эстетика — это систематическая теория, явно нацеленная на поиск определения прекрасного и других эстетических феноменов. К таковым относятся все «большие теории» эстетики, начиная с Баумгартена и до наших дней. Например, теории Канта, Шеллинга, Гегеля, Кроче, Гартмана, Ингардена, Адорно или даже Лиотара. Имплицитная эстетика — скорее полу-теоретическое осмысление эстетического опыта, которое может как стремиться к некому определению или пониманию сущности красоты, так и напротив, двигаться к практическим требованиям и рекомендациям, вписывающим изучаемые феномены, чаще всего искусство, в существующую онтологию, религиозную догматику или мировоззренческую систему. Например, написанный Се Хэ еще в 5 веке трактат «Гухуа пиньлу» («Заметки о категориях старинной живописи») — это попытка сформулировать законы живописи в полной гармонии с канонами учений даосов и школы инь-ян-цзя.

Однако если сделать небольшой шаг назад, то мы обнаружим, что эстетическая проблематика стояла у истоков всей философии. И не просто стояла рядом, а была одним из важных мотиваторов для развития самых ранних форм философской аргументации и полемики.

«Поэт неправ, говоря: «Пусть исчезнет распря среди богов и людей». Ибо без высокого и низкого не было бы гармонии, без противоположности женского и мужского полов — не существовало бы жизни».

Это высказывание Гераклита приводит Аристотель, и в нем уже хорошо видна одна из самых важных распрей античной мысли — борьба за истину и умы между философами и поэтами. Отнюдь не только Платон обещал отправить аэдов прочь из идеального государства, чтобы те не смущали граждан своими благоглупостями. По поводу убедительных, но бестолковых речей служителей муз высказывались Пифагор, Демокрит, Ксенофан, Аристотель и многие другие.

Но, конечно, Платон, этот выдающийся объединяющий ум, посвятит искусству довольно много внимания. И причина не только в том, что он в диалоге «Гиппий больший» скажет устами Сократа: «Прекрасное — это трудно». Платон очень глубоко продумал тему красоты, поэтому в нескольких ранних текстах он обсуждает творческое вдохновение (только оно делает ложь рапсода Иона истиной), а также критикует самые очевидные концепции о зависимости красоты от материала, способности приносить удовольствие или функциональности предмета. Прекрасное — не есть ни сама вещь, ни какая-то иллюзия, что одним кажется, а другим нет. Возникнет тема красоты и в «Пире» — в форме ступеней восхождения Эроса. От прекрасных тел к прекрасным душам, от них к красоте нравов и законов, а потом и красоте учения и наук. И в целом, философ по Платону — тот, кто ищет καλός, прекрасное. Это естественное стремление, поскольку прекрасное желанно, а значит и познание — это в сущности эротика. Сам же диалог можно прочесть как первую в истории Запада теорию сублимации.

Здесь так и хочется сказать, что красота была для философов чем-то слишком личным, чтобы создавать отвлечённую сухую эстетическую теорию. Не знаю, так ли это, но любой относительно развитый разум живет в уродливом мире. Собственно, изучение философии неоднократно сравнивалось с переселением в страну идиотов, надевающих штаны через голову или антиподов, ходящих вверх ногами. Однако не всякий разум — философский. И Платон в сущности прав, когда показывает, что вместе с безобразной глупостью поистине философский ум открывает ещё что-то. Особую форму красоты и чувствительность к ней. Иногда как возможность или идеал (которые практически не имеют шансов в этом мире), а иногда как другой способ видеть или прочитывать реальный мир.

А зачем вообще нужна теория о красоте?

В сущности, это и есть ключевой вопрос, от ответа на который и зависит получилось ли у вас ухватить специфику эстетики. В жизни всё происходит само собой, даже если вы не знаете механизмов и законов явлений. Совсем не так устроена жизнь человека, находящегося в языке и культуре: слова и ходы мысли, которые мы приобретаем в процессе социализации, а затем и самообразования, часто имеют характер «самосбывающихся пророчеств». Жизнь аффектов нуждается в упорядочивании и контейнировании, поэтому, несмотря на универсальные элементы (работы Пола Экмана, тепловая карта эмоций в исследовании университета Аалто), культура сильно определяет способы чувствования, а некоторые сугубо эстетические переживания попросту не имеют культурных аналогов — как например, понятия японской эстетики (аваре, саби, ваби, ёдзе, югэн и др.). Искусство и эстетику интересует выражение, а значит, нюансы, однако, у вас почти нет шансов обратить внимание на многие нюансы ощущений без слов. Иногда же слов достаточно, чтобы оказаться в совершенно разных мирах: полном уродства и бессмысленности или изобилующем красками, обертонами и возможностями для выражения.

Кроме того, существует и множество возражений в духе нечего тащить алгебру в гармонию или разрушать своим пытливым рацио загадку произведений. К этому добавляют и более рафинированный вариант: мол, искусству не нужна философия, в лучшем случае ему нужны правила, и тогда появляются канон, течения, мода. Это всё так, но это ещё не всё.

Мы живем в эпоху, в которую суждения о сущности искусства представляются излишне нормирующими и эссенциальными, однако, это не значит, что сам вопрос неактуален. Напротив, именно сегодня многие заинтересованы в проведении каких-то демаркаций между искусством и не-искусством. Поэтому такие теоретики как Коллингвуд или Витц справедливо отмечают, что современная эстетика всё так же призвана ответить на лишь слегка видоизменившийся вопрос: не о сущности искусства, а о допустимых и недопустимых способах пользования словом «искусство». Важно лишь понимать, что дающая исчерпывающий дефинаторный признак искусства теория в эстетику никогда не придет. Любая теория, полагающая себя правильной (в отношении конкурирующих) заблуждается на счет самой логики понятия «искусство». Как пишет Морис Витц, нам нужны правила для языковых игр со словом «искусство», потому как само его значение открыто — искусство развивается и существует в логике «+1». Так, например, если мы однажды признали «мобили» частью искусства — кинетической скульптурой, то можем ли мы сюда же включить современные «шагающие скульптуры» Тео Янсена или «плантоиды» Барбары Маццолай? И на каких основаниях мы выделяем одни моменты сходства/различия, игнорируя другие? Ведь именно теория может прояснить вопросы типа «Как применяется Х?» или «Что Х делает в языке?», где Х — любое эстетическое понятие.

Наконец, теория — отнюдь не всегда существует для решения уже имеющейся проблемы. Иногда она служит расширению пространства мыслимого и даже чувствуемого. При этом эстетика связана с вопросом о природе человека и личности, а также о наших отношениях с обществом. Например, один из самых труднейших вопросов: почему мы вообще ценим искусство?

Почему предмет эстетики сложно определить?

В истории идей эстетика прошла долгую эволюцию, в которой прежние представления о её предмете регулярно отбрасывались как слишком узкие. Поэтому можно сказать, что её предмет крайне противоречив. Однако я бы сказал, скорее, что эстетика исторична. В самом деле, только культурная норма удерживала мыслителей прошлого от обращения не только к прекрасному и возвышенному, но и к другим феноменам. И поскольку человеческий мир и искусство изменялись во времени, то нельзя не заметить, что это изменение ощутимо только на фоне отрицаемых новым прежних норм и канонов. Иными словами, нормирующая часть эстетики не только сдерживает развитие представлений об эстетическом, но и является условием такого развития.

Поэтому точнее было бы сказать, что в ходе рассуждений о красоте и её влиянии на нас, западная культура прошла несколько ключевых вех. Они не всегда существовали в четкой хронологической последовательности, но очень обобщенный ход мысли следующий.

Сперва безусловно единственный предмет эстетики — это прекрасное. Как таковое, как общая идея, привходящая в вещи и явления. Такая эстетика почти всегда идеалистична и мыслится в логике инкарнации (в сущности не вещь прекрасна, а идея, что воплотилась в ней). Однако с появлением конкурента в виде «возвышенного» и более глубокого осмысления объектов анализа, ракурс многих рассуждений смещался к изучению искусства. Поэтому большинство эстетических концепций суть философия искусства. То есть теоретическая рефлексия его сущности и значения (для познания, для индивида, для общества и т.д.). И сегодня большая часть эстетической мысли — это осмысление искусства с небольшими отступлениями от этой области.

И всё же мыслители разных эпох не могли не задаваться вопросом о прекрасном в природе. В самом деле, вот вам ещё один трудный детский вопрос эстетики: «Почему нам нравятся горы, океаны, водопады, рассветы и закаты?». Ведь природа — это просто банальные объекты реальности, часто обыденные, к тому же стоит учитывать, что нравятся они далеко не всем. Поэтому ряд эстетиков предлагали анализировать прежде всего опыт человека — то, что создает «красоту в его глазах». И в качестве ключевого элемента, претендующего на предмет эстетики, было предложено созерцательное отношение к миру. Пока мы смотрим на реальные или нарисованные пейзажи прагматически (мол, сколько тут кубометров дров или какова средняя стоимость одного мазка данной картины, учитывая ее цену?) — эстетика нам недоступна.

Как вы уже поняли, почти все эти понимания затем критиковали, разбирали на части, дополняли, в том числе потому, что в самом искусстве регулярно появлялось безобразное, практическое или что-то природное. Однако на мой взгляд в современном виде эстетика все–таки может быть довольно четко определена. Вслед за А.Ф. Лосевым я считаю, что эстетическое в своей сути есть нечто выразительное. И собственно эстетика потому всегда двупланова — как всякое выражение (где есть выражаемое и его акт-результат). Эстетику можно назвать философской дисциплиной о выражении вообще, то есть и о том, как мы распознаем выразительность, как ее описываем и предписываем, а также о том, как мы относим что-либо к искусству и красоте. Безусловно, задача от этого не становится сильно проще, так как и выражение, и выразительность — это большие вопросы, включающие историю искусства, теорию медиа, философию языка и сознания, а в ряде случаев и естественные науки (например, существует целая область исследования — нейроэстетика).

Кстати, выше представленная эволюция взглядов на предмет эстетики, позволяет пунктирно ответить и на вопрос об основных направлениях в эстетике. В широком смысле есть сотни эстетик со своим концептуальным и чувственных наполнением — они связаны с людьми, культурой и условиями жизни. В чуть суженном ракурсе можно обнаруживать небольшие серии концепций, например, в отношении сущности искусства выделяют формализм, эмотивизм, волюнтаризм, интеллектуализм, интуитивизм, органицизм. В самом же узком смысле — в сфере имплицитной эстетики — принято выделять две линии. Линию Канта и линию Гегеля.

Линия Канта — это исследование эстетики через субъекта. Любая теория, понимающая под эстетикой прежде всего определенным образом оформленный личный опыт (а значит и изучающая структуры, определяющие его) — в сущности продолжение попытки Канта в «Критике способности суждения» описать красоту как эффект суждений, производных от незаинтересованного удовольствия. Подобные эстетики почти всегда пытаются объяснить сходства в эстетических оценках, но при этом с большим трудом решают вопрос о связи с реальностью объектов.

Линия Гегеля — более объективистская, ее интересует сущность воплощений красоты или идеала в вещах. Поэтому это почти всегда философия искусства, которая крайне скептично и вторично оценивает всё, что творится за рамками человеческого способа выражения. Такая «наука изящного» (как озаглавил лекции по эстетике Гегеля русский переводчик В.А. Модестов) вовсе не предполагает, что природа с необходимостью уродлива, хотя некоторые мыслители действительно рассматривают «красоту до человека» как несовершенное приближение к прекрасному. Напротив, суть линии Гегеля состоит в том, что эстетические феномены всегда опосредованы идеями и практиками. Так что никому из людей, кроме маугли, никогда не был доступен прямой опыт созерцания закатов или слушания птичьих трелей. Не отрицается в этой традиции и обратное влияние: внутренних идеалов на восприятие и творчество. Как в свое время заметил Пруст, сущей глупостью было бы считать, что окруживший себя произведениями искусства тут же ими пропитается и станет культурнее — нет никакого шанса увидеть их по-настоящему до тех пор, пока вы не взрастите душевные аналоги того, что хотите узреть.

Стоит, впрочем, заметить, что эти линии не находятся ни в каком конфликте, и практически все авторы после Канта и Гегеля искали пути схождения между анализом субъективного опыта и реконструкцией объективных признаков эстетического объекта.

Какие современные проблемы есть у эстетики?

На сегодняшний день эстетика представляет собой большой домен отдельных теоретических, специальных и эмпирических субдисциплин. Среди них: общая философия красоты, философия искусства, онтология и эпистемология произведения искусства, методология эстетики и рецептивная эстетика, антропология красоты, философия моды, философия дизайна, музыкальная эстетика, литературная эстетика, эстетика видеоигр, эстетика интерьеров и декора, эстетика рекламы, эстетика интерфейсов, психология красивого, социологическая эстетика и множество других. Существуют и довольно оригинальные ответвления — например, психоанализ оперы (у Младена Долара и Славоя Жижека). Где-то на пересечениях возникают нейроэстетика, современная эргономика, биомиметика, гейм стадис и др. Логично заключить, что и проблем, которыми занимается эстетика, немало. Возможно этому я посвящу отдельный текст. Коротко же хочется сказать о следующих моментах.

Эстетический аспект очень глубоко проникает в те сферы, что раньше считались автономными и более очевидными, чем проблемы прекрасного.

Во-первых, эстетика посредством философии медиа становится важной частью историко-философских и социально-философских исследований. В сущности, подлинная история общества — это и в том числе история средств выражения. Ведь общество существует через взаимодействие, а значит только благодаря техническим (средства медиации) и нетехническим (язык) предпосылкам организации связей, оформления чувств, опосредования естественных механизмов памяти.

Во-вторых, в современной этике набирает силу линия, идущая от барокко и романтиков к постструктурализму — традиция, которая не стремится к строгой границе между этикой и эстетикой. Если классическая эстетика подчиняет красивое вопросу блага, то неклассическая — напротив, обнаруживает глубинные связи наших моральных принципов и интуиций с эстетическим чувством. Иными словами, вместо бинарности возникает концепция эстезиса, которую я бы охарактеризовал фразой Пьера Реверди: «Этика — это эстетика изнутри». Эстетика — этика вкуса, этика — эстетика души, они не предшествуют друг другу, а возникают одновременно как изнанки душевных складок. В таком формате эстетика оказывает влияние и на ключевой вопрос о том, что есть философия? Ведь как замечает Кьеркегор, философия не начинается с мысли, она начинается с чего-то совершенно анти-философского — с (этического) выбора или (эстетического) чувства. Именно они дают начало и импульс последовательной мысли, которая не может родиться из ничего.

Наконец, эстетика важна для понимания современных явлений, вроде дизайна (который и не арт, и не ремесло) и видеоигр. Как мне кажется, стоит отдавать себе отчет, в том, что без эстетики не появится и философия игры, ведь в самой сути гейминга (что хорошо показали видеоигры) есть нечто большее, чем только правила. В своей сути этика и тактика игры сильно зависят от эстетико-психологических аспектов, а кроме того, пресловутые сеттинг и атмосфера также проясняют процессы семиозиса [3] в играх. А в рамках осмысления дизайна и технической эстетики эстетическая мысль становится обязательным условием любой урбанистики и прогностики будущего.

Словом, эстетика еще возьмет свое в будущем, потому как эта теория касается одной из самых важных струн человеческой души — тех переживаний, которые сложно игнорировать, но на которые можно воздействовать. При этом, несмотря ни на какую теорию, сфера эстетики сохраняет свою загадку, и значит, побуждает к попыткам заглянуть по ту сторону вуали непонятного. А это и есть один их главных нервов философии.

Автор текста: Иван Кудряшов.

[1] Интеллигибельность (лат. intelligibilis — понятный) — философский термин, описывающий свойства, постигаемые лишь разумом, но не данный в чувственных ощущениях или материале. Например, построения любой классической метафизики — это рассказ об интеллигибельном мире.

[2] Экфра́сис (др.-греч. ἔκφρασις от ἐκφράζω — высказываю, выражаю) — литературный прием, который состоит в словесном описании произведения изобразительного искусства или архитектуры. Например, описания у Пруста выдуманных картин художника Эльстира.

[3] Семиозис (др.-греч. σημείωσις — обозначение) — термин в семиотике, обозначающий процесс интерпретации знака, или процесс порождения значения. Например, попытки выстроить некое целое представление из фрагментов лора игры.