Интервью с художником Хаимом Соколом (Haim Sokol), которое по сути стало своеобразным эссе.

Тотальное «молчание» в израильском обществе по поводу уничтожения палестинского народа инициирует потенцию к глубокому развернутому высказыванию, к которому и прибегает художник в настоящем тексте. Моё знакомство с Хаимом достаточно поверхностно, исключительно по его работам в Facebook, но может быть именно эта дистанция и в некотором роде близкая политическая позиция позволили мне задать вопросы, вбросить реплики и тезисы, которые «спровоцировали» развернутое рассуждение Хаима.

____________________________________________________________________

Хаим Сокол, родился в г. Архангельске в 1973 г. В 1991 году эмигрировал с родителями в Израиль. В 1996 году окончил Еврейский университет в Иерусалиме по специальностям язык иврит и идишская литература; там же в 2004 окончил магистратуру; в 2007 году — Московский институт проблем современного искусства.

В 2007–2022 гг. жил и работал в Москве.  

С 2022 живет в Израиле.

Персональные проекты Хаима Сокола были представлены в Государственной Третьяковской галерее, Московском музее современного искусства, ЦТИ Фабрика, Stella Art Foundation и др. Художник принимал участие в Киевской биеннале современного искусства (2015), Индийской биеннале визуального искусства в Кочи-Музирис (2012), биеннале современного искусства в Салониках (2009), Московской биеннале современного искусства (2009), Mediations biennale в Польше (2010). 

В Израиле после возращения у Хаима прошли три персональные выставки в Тель Авивском Доме художников, в Liblieng House (Тель Авив)  и в галерее «Студия Габи Яира» (Тель Авив).

Хаим не просто работает в различных медиумах, от живописи до инсталляций и скульптуры, но максимально использует в своих художественных практиках материальную сторону объектов, порой разрушая эстетические расхожие представления о «красивом», тем самым расширяя границы искусства. При этом, художественное высказывание Хаима Сокола лишено спекуляций, заигрывания. Работы — прямолинейные и дерзские, что создает место для их политической валентности.

В настоящее время в его мастерской проходит выставка под названием «Музей Победы», которая имеет прямое отношение к войне Израиля в Газе.  Хаим собрал в ней все или почти все работы, сделанные за более чем 500 дней войны.  Эта выставка и стала формальным поводом для нашего разговора. 

_______________________________________________________________________

К. К. Хаим, расскажи как ты видишь соотношение между художниками условного «Запада» и «Востока». Какие есть возможности высказывания пропалестинской (не путать с ХАМАС) позиции в условиях нахождения в Израиле? Что такое быть израильским художником?

Х.С. Ты, по сути, задаешь здесь несколько вопросов. Об идентичности искусства, о его функции и об идентичности художника. По крайней мере я так это прочитываю, поэтому буду отвечать на эти вопросы.

Я всегда представлял себе мировое художественное сообщество, как своеобразный Интернационал, в который людей объединяют общечеловеческие ценности, такие как свобода, равенство, справедливость, антифашизм, борьба со всеми видами угнетения.

Это, конечно, утопия. Современное искусство, скорее, похоже на корпорацию или даже на церковь с роскошными храмами, с большим количеством денег, со школами, с жесткой иерархией, со своими кардиналами и сельскими священниками.

Несмотря на то, что современное искусство превратилось в глобальный феномен, в действительности художники разобщены национальными границами, классовыми интересами и, конечно, рыночными отношениями. Короче говоря, капитализм, как воздух, мы все им дышим.

Тем не менее, я убежден, что у искусства есть важная функция. Искусство, несмотря ни на что, остается важной частью публичной сферы. По крайней мере буржуазной публичной сферы. Это пространство, в котором общество репрезентирует себя и адресует самому себе и власти важные вопросы о себе, о своем прошлом и будущем. Другими словами, у искусства есть функция. И на мой взгляд, это самая важная функция сегодня. По крайней мере во время войны. Странным образом, а, может, закономерным, у искусства еще осталось больше политического потенциала, чем у СМИ или других общественных институтов. Не в том смысле, что искусство способно решать какие-то вопросы, а в том, что оно способно задавать какие-то вопросы, предлагать альтернативные версии истории и моделировать разные сценарии будущего.

Во многом, как мне кажется, этот потенциал сохраняется, благодаря художникам. Это происходит, во-первых, потому что искусство — сегодня, наверное, самый эгалитарный институт. Несмотря на все иерархии, конкуренцию, формальные фильтры, художником действительно может стать каждый. Для этого не обязательно заканчивать академии или даже что-то уметь в смысле традиционных навыков. Нужно только обладать воображением. Именно воображения не хватает современной политике и вообще миру.  Художниками становятся представители всех национальностей, на всех континентах, мигранты, выходцы из рабочего и среднего класса и дети миллионеров. Быть художником — значит быть космополитом, гражданином космоса.  Во-вторых, быть современным художником означает, по-моему, воображать эту со-временность, или проще, воображать время, неважно какое — прошлое, настоящие или будущее.

Почему-то вспомнил сейчас «Андрея Рублева» Тарковского. Там есть 4 типа художника. Есть Андрей Рублев, монах. Это официальное искусство. Есть парнишка, который делает колокола. Это институциональное искусство. Есть скоморох, который показывает голую жопу и смеется над власть имущими, за что его жестоко наказывают. Это институциональная критика. И есть мужик, которые надевает самодельные крылья и прыгает с колокольни. Это основная масса художников.

На данный момент самый важный для меня типаж — скоморох, шут, носитель дионисийского, карнавального начала. Он одновременно развлекает, смешит публику, но и переворачивает верх и низ, разоблачает иерархии, показывает власти голый зад. Но это и самая уязвимая позиция. Потому что, если снял штаны, будь готов получить розог. 

Но возвращаюсь к твоему вопросу. Высказывать антивоенную, пропалестинскую позицию, любую альтернативную официальной доктрине позицию в Израиле крайне тяжело, почти невозможно. Есть, условно, два уровня этой невозможности. Институциональный и ментальный.

С первым все более или менее понятно. Крупные (в принципе, вообще все) музеи всеми силами стараются держаться «вне политики». Тему войны позволено затрагивать только в контексте трагедии 7 октября. Больших выставок на тему войны за пределами национальной травмы в Израиле не было. Музей Израиля отмечает 60-летие серией выставок, среди которых (анти)военной места не нашлось. Пока, по крайней мере. Я предполагаю, что отчасти это молчание связано с зависимостью больших институций от государства и от спонсоров. Другими словами, эта самоцензура, а «оставаться вне политики» означает на самом деле молчаливую поддержку официальной политики.  Но это общая тенденция. Музеи в большинстве своем перестали быть тем самым публичным пространством, о котором я говорил. Политика изгнана из музеев. Фактически, музеи превратились в место демонстрации роскоши, власти и тщеславия. Возможно, не везде и не все музеи, но в России, например, точно. Я часто вспоминаю ресторан в Гараже. Там праздно сидят нарядные люди, едят дорогую еду и пьют напитки через экологические трубочки. А между столиками ходят, как невидимки, девушки-мигрантки с ведрами и швабрами. Так вот, политика — это эти девушки.

Но когда я говорю «институциональный уровень», я имею в виду всю систему искусства и в первую очередь художественное сообщество. Надо сказать, в начале вторжения в Газу было довольно много выставок, посвященных событиям 7 октября. Кто-то цинично воспользовался конъюнктурой и сделал маленький гешефт на крови. Но в основном это было своеобразным символическим оформлением всеобщего ужаса, шока и жалости к себе. Израильтяне были действительно потрясены одновременно и жестокостью нападавших, и полным параличом власти. В момент атаки хамасовских боевиков не было ни полиции, ни хваленой армии.

Но гораздо более серьезной проблемой представляется мне неспособность израильтян выйти за пределы самих себя. Все дело в ментальности. Чтобы объяснить мою мысль, здесь потребуется небольшой экскурс в историю. Заранее оговорюсь. Это будет мой субъективный взгляд на новейшую историю евреев, в котором, безусловно, есть немалая доля обобщения.

Я считаю, что создание государства Израиль стало окончательным решением еврейского вопроса в Европе. Европа, а вслед за ней и Арабский мир, фактически завершили дело Гитлера, исторгнув из себя евреев. Выживших в лагерях, в гетто, в подполье, лишенных имущества, дома, семей. Европейских евреев, по сути, сослали в Палестину, на тот момент британскую колонию, которой будущие бывшие хозяева с характерной произвольностью рисовали государственные границы. Таким образом мировое сообщество, прежде всего Европа, избавлялись от евреев и одновременно откупались от них.

Это, разумеется, было выгодно и сионистской верхушке и еврейской элите в Палестине, которые получали целое государство вместо миссионерской, наполовину благотворительной, наполовину культурно-образовательной организации. А маленькое государство лучше, чем любая большая организация. Резолюция ООН по созданию двух государств, одно из которых еврейское, легитимировало притязания евреев на палестинские территории. Формально это был не захват, не колонизация, а осуществление «права еврейского народа на возвращение» на историческую родину. На деле же государство, подкрепленное мандатом от мирового сообщества, позволило евреям оккупировать Палестину.

Короче говоря, создание еврейского государства в Палестине стало отличной сделкой в сфере недвижимости, в которой Европа выступила девелопером, а еврейское агентство Сохнут —подрядчиком. С одной стороны, с точки зрения условного Запада, Израиль стал удобным, по-своему элегантным, решением еврейского вопроса (и как взяткой за Холокост, и как его символической кульминацией) и одновременно продолжением европейской колониальной политики. Израиль был и остается важным агентом влияния, точнее, инструментом силового давления в вопросах сложных взаимоотношений Запада с Арабским Востоком.

С другой стороны, это было выгодно сионистам, которые, так сказать, взяли на себя организационные хлопоты по преобразованию осколка Османской империи, бывшей британской колонии в мононациональное государство. Разумеется, палестинцев никто не спрашивал. Еще Ханна Арендт указывала на тот факт, что сионисты, начиная с отца-основателя движения Теодора Герцля и далее по списку предпочитали всегда договариваться на взаимовыгодных условиях с сильными мира сего, не просто не учитывая интересов палестинцев, но игнорируя сам факт их существования. 

Все вместе это порождает особый тип сознания, абсолютно герметичный, невероятно прочный, для которого характерно шизофреническое расщепление жертва-палач, которое в свою очередь формирует высокомерие расовое, классовое, историческое и этическое. Споры этого сознания обитают буквально повсюду, начиная с детских книжек и песенок, школьных программ, и заканчивая культурой, сми и пропагандой.  И, конечно, немаловажную роль здесь играет иврит, который как возрожденный труп, зомби, передает вирус патриархата, племенной вражды и древних суеверий. 

Можно выделить три основные родовые черты этого сознания.

Травма

Травма стала важным инструментом израильской политики, как внешней, так и внутренней. Речь идет прежде всего о холокосте. Именно холокост стал главной родовой травмой израильского общества. Как известно, «холокост» переводится с греческого, как жертва всесожжения. Израиль тратит огромные ресурсы на поддержание образа жертвы в сознании граждан. Образ жертвы, вечно гонимого и ненавидимого еврея (который, по-моему, суть инверсия нацистской пропаганды) — основа общественного консенсуса. Самовиктимизация поддерживает в сознании постоянный страх, а это в свою очередь позволяет поддерживать сколь угодно долго чрезвычайное положение в стране. Именно страх заставляет сотни тысяч израильтян идти воевать. Именно страх заставляет всех отправлять своих детей служить и поддерживать все войны.

Кстати, воспроизводству этого страха в поколениях помогает еще то обстоятельство, что изначально сюда приезжают в основном изгнанники, беженцы, жертвы катастроф. (Еврейские жертвы, разумеется. Для палестинских и любых других беженцев Израиль закрыт). Израиль — это остров погибших кораблей. Помимо всего прочего мне кажется, что массовая любовь израильтян к родной природе, к цветочкам, кустикам, к пикникам в национальных парках (которые в свое время тоже стали инструментом захвата территории) — это обратная сторона ресентимента.  На подсознательном уровне израильтяне, большая часть которых иммигранты поневоле или их потомки, понимают, что Израиль — это не вершина истории, на которую они поднимаются, не земля обетованная, а место ссылки. Слова из песни «Нет у меня другой земли» следует читать не как патриотическую клятву верности, а как приговор, признание безысходности. Отсюда та свирепость, с которой Израиль защищает завоеванные земли и та жадность до чужих территорий. Понятно, что отдельно взятым израильтянам есть, куда ехать, именно, как евреям, но как условному историческому сообществу, искусственно выведенному здесь народу некуда деваться. (Это, по-моему, как раз объединяет израильтян и палестинцев).

Но я бы сказал, что травма, это не только социальный клей. Это фундаментальный ингредиент израильского этоса. Этос — бытие вместе. И как верно напоминает Рансьер в своем тексте «Этический поворот в политике и в искусстве», этика и этос — однокоренные слова. По Рансьеру, этика сегодня не имеет отношения к старой доброй морали. Она превратилась в своеобразный кодекс бытия вместе. Это этика жертвы. И это в полной мере относится к Израилю.  Утверждение о том, что ЦАХАЛЬ — самая этическая армия в мире следует понимать именно в этом смысле.   Заклинание «Мы жертвы!» оправдывает любые преступления. Поэтому 7 октября было так легко подверстать под холокост. Поэтому геноцидальная война в Газе не вызывает никакого отторжения и протеста в обществе.

Еврейский сентимент

Любому национальному государству требуется своя история. Фактически, история в национальном государстве заменяет религию и превращается в идеологию. Тем более это касается Израиля, в котором искусственно соединили обломки разных этносов, скрутив их, как скотчем, религией. Проще говоря, для создания еврейского государства потребовалось изобрести еврея. Израиль фактически узурпировал всю еврейскую историю. Эта история условно состоит из двух частей — библейской эпохи праотцов, пророков, царей и героев и эпохи изгнания, которая в сионистской версии состоит сплошь из гонений, страданий и катастроф, которые, тем не менее, преодолевал всепобеждающий еврейский гений. И вот, создание государства стало как бы одновременно завершением эпохи изгнания и возвращением в золотой век. Израильская идентичность (в некотором обобщенном абстрактном измерении, разумеется) предстает, как адский коктейль культуры, религии, фольклора и множества предрассудков. Это своеобразная инверсия образа еврея, созданного нацистами. В этом коктейле намешаны все позитивные предрассудки о евреях — и ум, и верность вековой традиции, и музыкальный гений, и шахматы, и т. д. и т. п. Среднестатистический израильтянин (особенно мужчина) видит в зеркале одновременно и царя Давида, и царя Соломона, и Эйнштейна, и Цукерберга, и еще немножечко скрипача на крыше.  Самое интересное, что израильтяне искренне считают себя мирным народом, совершенно игнорируя то обстоятельство, что страна фактически является военной базой на хозрасчете.

Колониальная оптика

Палестинцы изначально не рассматривались сионистскими деятелями, как политический субъект. Поначалу их рассматривали, лишь как помеху, позднее, как ресурс. В сознании израильтян, образ палестинца располагается на отрицательной шкале, где ноль, это полное отсутствие видимости, далее презрение, далее ужас. У моей дочки, которая учится в самой обыкновенной израильской школе, в книжке по географии за 5 класс рассказывают про средиземноморский регион, в частности про сельское хозяйство, и перечисляют страны, где производят оливки и оливковое масло. Палестины, конечно, в этом списке нет. И это всего лишь один пример.

По мере роста сопротивления образ палестинцев все больше демонизировался, все больше расчеловечивался. Естественно, этому расчеловечиванию способствуют оккупация, апартеид и сегрегация. Израиль считает себя и считается форпостом европейской цивилизации в регионе. Цивилизация понимается в двух смыслах. Во-первых, здесь очень любят повторять мантру «Израиль — единственная демократия на Ближнем Востоке». На самом деле, в лучших традициях колониализма демократические законы действуют в первую очередь и почти исключительно для еврейских граждан страны. Права и привилегии распределяются по сложной иерархии внутри еврейского населения и частично распространяются на арабских граждан Израиля. Палестинцы, жители Западного берега, Восточного Иерусалима и Газы вообще не имеют никаких прав. У палестинцев есть только два права — подчиняться и работать на хозяина, когда и если хозяин позволит. Любые формы сопротивления и вообще любое проявление политической субъектности со стороны палестинцев жестоко подавляются. Более того, они используются всегда, как предлог, для применения еще более радикального насилия, как и случилось после 7 октября. Во-вторых, под цивилизацией понимают расцвет технологий, медицинских, военных, коммуникационных. Соответственно, палестинцы, лишенные все этого или ограниченные в доступе к технологиям и вообще к благам цивилизации, воспринимаются, как дикари и варвары.

Бороться с этим сознанием невозможно. Мы (и здесь я осознанно включаю себя в это множество), израильтяне вместо того, чтобы убивать всех вокруг, должны выйти за пределы себя. Отказаться от своей идентичности, от своего "права" быть здесь. Нужно предать в данном случае не только собственный класс, но собственный род, племя, стать изгоем. Это означает в том числе, как вариант, признание себя евреем. То есть признание того факта, что еврей и израильтянин не тождественны, а наоборот, скорее, вступают в противоречие друг с другом.

Большинство израильтян, в том числе и художники, не способны на такой радикальный выход. Поэтому они выбирают войну.

К. К. Второй момент: соотношение силы и противодействия. Очевидно, армия оброны Израиля (ЦАХАЛ) против армии ХАМАС в значительном преимуществе. Как в этих условиях быть художнику? Какую позицию занимать, занимаешь ты и почему?

Х.С. Соотношение сил настолько непропорционально, что язык здесь просто капитулирует. Затасканное еще с советских времен понятие «арабо-израильский конфликт» не передает масштаб насилия, творимого здесь. Кроме того, «конфликт» подразумевает некую двусторонность, а значит в принципе неверно передает ситуацию. Оккупация — это не конфликт.

В свою очередь война тоже подразумевает противостояние двух или более армий. Хамас, конечно, не дети. Это мощная силовая группировка, разбухшая на катарских деньгах, передаваемых, кстати, через Израиль. У них есть и автоматы, и минометы, и взрывчатка, и небольшие ракетные установки. Есть довольно много людей. Но никакая группировка, ни мафиозная структура, не способны противостоять государству. Армия, так же как все государственные ресурсы, в данном случае есть только у одной стороны и это Израиль.  В отличие, скажем, от Украины, у Израиля есть все самое современное оружие в почти неограниченном количестве — самолеты, вертолеты, безграничный арсенал разных бомб и снарядов, танки, бульдозеры, дроны и прочее, прочее, не говоря уже об огнестрельном оружии. Так что, когда Израиль вводит свои войска в Газу, это не война, это подавление восстания в захваченном городе. Другими словами, это форма коллективного наказания.

К. К. Мне кажется, что есть зона соболезнования и сопереживания количеству жертв. Несопоставимая. Уже сложно понять, кто страдает и умирает больше. Как найти в себе силы, и где найти границы этой боли, этой машине, механизму насилия?

Искусство. Может ли искусство говорить здесь, слышен ли его голос. Если да, кто его проводники? Как они работают?

Х. С. Не знаю. Пушки искусству точно не перекричать. Я для себя решил, что буду изучать себя, как часть коллектива и коллектив, как часть себя. В октябре–ноябре прошлого года у меня прошла выставка в Тель-Авивском «Доме художников».  На выставке я много общался со зрителями. Это "просвещённая" публика, которая ходит на выставки и интересуется искусством. Трудно передать степень отрицания и самообмана, в которой живут эти люди. У них виноваты все — Биби, правительство, Бен Гвир, поселенцы, правые, левые и разумеется, палестинцы. Сами они ни в чем не виноваты. Они «не хотят убивать, но приходится». Они не хотят знать о ситуации в Газе, они всё отрицают. Не все, к счастью. Но в основном.

В качестве расширенного ответа на твои вопросы позволю себе процитировать полностью текст, который я сам написал об этой выставке. Больше о ней никто не писал. 

«О чем эта выставка? Конечно, обо мне. И о войне. Обо мне в ситуации войны. Но что значит "об мне»? О конкретном Хаиме Соколе — лысом, полноватом, немолодом гетеросексуальном мужчине невысокого роста со всеми его проблемами, заебами, слабостями и болезнями? Наверное, в том числе и об этом.

Но в первую очередь это всё-таки обо мне, как израильтянине и еврее, которые благодаря настойчивым усилиям израильской пропаганды неоднозначным образом слились в сознании большинства людей воедино. Иными словами, это разговор о себе, как субъекте истории. Я хотел поговорить о той части своего я, которая по воле судьбы и в результате сделанного когда-то выбора стала частью определенного коллектива, именуемого государство Израиль. Как любой исторический коллектив он объединён и консолидирован вокруг общей картины прошлого. Нельзя сказать, что это не настоящее прошлое. Однако это прошлое предстает в нашем сознании в сильно модифицированном виде. Чудовище под названием еврейское самосознание появилось на свет в результате скрещивания древнейшей и новейшей истории, танаха и холокоста, Вейцмана с Эйхманом, Бен Гура и Бен Гуриона. Броня израильской идеологии ковалась из руды истории, расплавленной в печах Освенцима.

В этом проекте мне хотелось поговорить о себе, как о всех или о всех, как о себе. Поэтому я назвал его "Анихну", соединив в одном слове "Ани" я и "анахну" мы. В большей степени этот проект адресован светскому титульному Израилю. К религиозным фанатикам всех мастей я обращаюсь в меньшей степени не только потому, что там все гораздо более очевидно, но и потому, что я, честно говоря, не вижу принципиальной разницы между светскими и религиозными по нациоанльному вопросу. Ну, и наконец, религиозные честнее что ли в то время, как мы светские часто прячем нашего маленького фюрера глубоко в душе.

Я, как и все живущие в Израиле, испытываю страх, перманентную тревогу, нахожусь в состоянии непрекращающейся депрессии и стресса. Война — как предельная стадия прекаритета, когда неуверенность в будущем сливается со страхом за свою жизнь в самом непосредственном биологическом смысле. Слова "капитализм убивает" перестают быть фигурой речи и приобретают зловещий экзистенциальный смысл. 7 октября повергло израильтян, каждого и каждую в отдельности и общество в целом, в шок. Израильтяне, как воинственное племя, привыкли к смерти. Но к смерти в бою. Они не привыкли умирать в собственных постелях. Уязвимость физическая и экономическая была наглядно явлена израильтянам в событиях той субботы и в последующей за ними войне.

Но именно этот шок от осознания собственной уязвимости красноречиво свидетельствует о разбухшем до немыслимых размеров израильском эго. Оно (эго) вызывает галлюцинации, аберрации памяти, неконтролируемые вспышки гнева. Шок — это раненое, кровоточащее маскулинное самолюбие изральского общества. Именно высокомерие, чувство собственного, прежде всего военного, превосходства стало причиной чудовищного провала армии и сил безопасности в момент нападения. Голиаф, в которого в своем воспалённом сознании превратился опьяненный победой Давид, пропустил удар по яйцам.

Я уже писал когда-то, что победа (" ницахон") в сознании израильтян неразрывно связана с вечностью ("нецах"). В сегодняшней ситуации эта связь была отлита в максиму " или мы, или они". (Разумеется, здесь подразумевается некая неизменность "мы" и "они"). И если раньше, в тени "большой войны", эта максима (теоретически и с большой натяжкой) могла быть прочитана в экзистенциальном ключе " если мы не дадим отпор, нас всех перережут», то сегодня она стала фактически призывом к геноциду.

Триумф (воли) легитимируется жертвами предыдущих и нынешних поколений. Узурпация еврейской истории позволила Израилю легко встроить события 7 октября в длинный ряд гонений и катастроф еврейского народа, начиная от разрушения Иерусалимского Храма до холокоста. А это в свою очередь навсегда обеспечило израильское общество чувством морального превосходства. Заклинание "Never again" обращено одновременно к прошлому и к будущему. Война, как смесь возмездия и превентивного удара, беспощадна вдвойне, одновременно лишена этических рамок и воплощает в себе высшую справедливость.

С другой стороны, победа означает не только военные достижения. Большинство израильтян искренне (опять же в бреду высокомерия) считают, что наше крошечное, лишённое природных ресурсов, государство, накаченное американским оружием и европейскими и американскими кредитами, которые оно либо втридорога перепродает собственному населению, либо тратит их на оккупацию и войны, основные доходы которого поступают от спекуляции оружием и военными технологиями, действительно представляет собой вершину прогресса, демократии и цивилизации. Победу прогресса и технологий израильтяне наивно принимают за победу ценностей, прежде всего национальных. "Еврейское И либеральное государство " с нажимом на соединительный союз "и" повторяют, как зачарованные, израильтяне, не замечая никакого противоречия и расистского подтекста. Мы (евреи) построили прекрасную процветающую страну, (потому что мы евреи), в то время как "они" (палестинцы) живут в нищете и промышляют только террором (потому что они палестинцы). Подсев на иглу банковских кредитов, стимулирующих гиперпотребление, от медицины до поездок за границу, израильтяне удивительно быстро впитали протестантский дух капитализма. Они искренне считают, что их хорошая жизнь — это награда за упорный труд и подтверждение лучших качеств еврейского характера в то время, как бедность и нищета Палестины — это результат лени, дикости и врожденного варварства. Свою хорошую жизнь израильтяне будут яростно защищать. Яков стал Эйсавом. Иерусалим — Римом. А в Риме, как известно, будь римлянином. Война и военный контроль — были и остаются главным и единственным способами решения политических проблем в Израиле, как внутренних, так и внешних.

Шок, вызванный 7 октября, (отчасти) можно объяснить чувством превосходства цивилизованного мира по отношению к варварам. Они, варвары, режут, насилуют, сжигают. И наоборот, та же вера в прогресс позволяет закрывать глаза на массовые убийства палестинцев. "Мы же не устраиваем техасской резни бензопилой" долбят, как дятлы, израильтяне. "Цивилизованная" война более моральна, чем "примитивная". ЦАХАЛ — высокотехнологичная армия, снабженная самым передовым вооружением. Вот истинный смысл мантры "ЦАХАЛ — самая этичная и гуманная армия в мире". Впрочем, эта война (ещё раз) наглядно показала, что, несмотря на огромное количество ракет, умных бомб, самолётов, дронов и т. д., "нашим мальчикам" (и девочкам, кстати, тоже) приходится делать много грязной работы.

Вот об этом всеобщем чувстве собственного превосходства, основанном на силе оружия, о шизофреническом ощущении себя жертвой, которая при этом массово истребляет "палачей", о чувстве страха, которое перевешивает чувство стыда и потому оправдывает самые чудовищные преступления, об избранности и особой миссии еврейского народа перед человечеством, которая воплощается в геноцидальной войне, я хотел рассказать. Об ужасе и одновременно нелепости всего происходящего.

За короткое время я нарисовал порядка 10 автопортретов в образе царей, цезарей, правителей от короля льва до царя Давида, от Ирода до Бургер Кинга и короля Фалафеля. Это парадные портреты в фас среднего и крупного размеров. Одновременно пафосные и жалкие, потому что написаны на каких-то бабушкиных простынях, старых пледах, выброшенных коврах. Часто в этих портретах есть указание на кастрацию или половое бессилие. У короля Фалафеля, например, маленький синий член и перетянутая тфиллином рука. Еще один царь иудейский держит уже оторванный член в одной руке, а в другой — свиток Торы, который по цвету и форме напоминает член, (эти два портрета не показали). Царь-поселенец прикрывает пенис или его отсутствие скрипкой, Бургер царь держит маленького ослика в руках, а у маленького принца очень маленькая корона на голове. Все эти прямые или косвенные фрейдистские символы подчёркивают маскулинность и одновременно ее ущербность.

В некотором смысле эти портреты — суть делегированный перформанс. Это мои двухмерные двойники. Размещенные по периметру зала, они образуют пространства взгляда. Это взгляд сверху вниз, контролирующий и патерналистский. Зритель находится внизу, под правителями. Но ещё ниже, почти на полу, расположен ковер, на котором разбросаны мертвые птицы, старые кастрюли, красно-зелёная рабочая перчатка, потертый футбольный мяч, стоит ржавый флажок. Зритель смотрит на ковер сверху вниз и таким образом дублирует пространство взгляда отца, правителя, бога. Или летчика или пилота дрона. В общем, зритель оказывается между сувереном и голой жизнью, адресатом взгляда суверена и одновременно его ретранслятором в сторону жертв. Он (а)-я — и царь, и раб, и жертва, и палач. Иными словами, зритель и я оказываемся в серой зоне.

Сказать королю, что он голый, может только шут и ребенок. В этой выставке я и тот, и другой. Не случайно куратор называет моих птиц не скульптурами, а "бубот" — куклами, имея в виду, очевидно, театральные куклы. Они сделаны из проволоки, половых тряпок и мужских носков. Здесь этот термин можно прочесть, как детская кукла. Но скорее всего я свидетель. Тот тип свидетеля, которого Агамбен назвал "auctor". Это свидетель, который свидетельствует от имени кого-то, кто, как правило, не может свидетельствовать. Он и автор, и актер. Но в данном случае я свидетельствую за себя и за (точнее, протв) тех, кто не хочет и отказывается свидетельствовать».

К. К. Можно ли быть услышанным в этих невыносимых условиях, когда все твои знакомые и друзья заняли если не противоположную позицию, то позицию всем удобную?

Х.С. Одна моя хорошая подруга в Facebook предлагает рассматривать вину, как механизм (само) отстранения или интроспекции, как своего рода красную таблетку, если воспользоваться языком «Матрицы», которая позволяет увидеть реальность. Продолжая ее мысль, могу сказать, что для меня вина (хотя это не очень хорошее слово из области права, оно не вполне точно описывает комплекс чувств, которые я переживаю, но пока так) — это ещё и способ сохранить верность интериоризированному коллективу. Но коллектив здесь я понимаю не в социальном измерении, а в историческом. Проще говоря, это способ удержать связь со своим угнетённым прошлым. Но не «справа» в виде ресентимента, а «слева», как избавление. Именно так я понимаю беньяминовское "избавление". Неприсоединение к победителям означает неприсоединение ко всем угнетателям и захватчикам на протяжении истории. Вина как бы удерживает меня от вступления в расстрельную команду где-нибудь в Украине в 42, или в черную сотню или в 10 римский легион, охранявший захваченный Иерусалим. Я в некотором смысле спасаю отца, но не того человека, который меня вырастил, а того 11летнего мальчика, который прятался где-то в огородах и на чердаках во время войны. Вина — это вспышка молнии, о которой пишет Беньямин, в свете которой нам предстает прошлое в момент опасности. А опасность, по Беньямину, заключается в присвоении и инструментализации прошлого правящим классом. И наоборот, бряцание оружием и крики "вместе победим" для меня не просто предательство жертв предыдущих поколений (как, кстати, и жертв 7 октября), но прямая коллаборация со всеми убийцами прошлого.

К сожалению, это чувство обрекает тех немногих, кто его испытывает, на трагическое одиночество, социальное и экзистенциальное. Поэтому я еще и по этой причине обращаюсь к жанрам одинокого человека. 

Можно сказать, что все, что я сейчас делаю — это своеобразный дневник войны. Я не журналист, не писатель. Даже художником уже не могу представиться. На протяжении полутора лет войны в Газе, я просто смотрю новости, фотографии, видео, свидетельства, цифры. Слушаю, читаю, что говорят, как говорят, кто говорит. И потом рисую какие-то картинки, пишу какие-то стишки. Многое я делаю интуитивно, просто представляя себя в этих невыносимых условиях. Большая часть работ никогда раньше не показывалась. И вряд ли будет.

Сейчас (впрочем, как всегда) в Израиле востребованы "ам исраель хай", большие еврейские глаза, жёлтые шестиконечные звёзды, жалость к себе и "посмотрите на эти лица". А у меня руины, пыльные вороны из половых тряпок, цветы из ржавой проволоки, нелепые простыни в цветочек, побитые молью пледы, ржавые кастрюли и много бетона. И толстожопые автопортреты.

Но это не иллюстрированные новости, не "повесточка". И это не только про войну. Это и про судьбу. Про физическое увядание, про хроническую усталость и разочарование в себе, про старение и умирание родителей. Платья мамы, книги папы.

Короче, война как последняя стадия энтропии, победить которую я не в состоянии. Но я могу свидетельствовать.