Мой отец спит на полу

мой отец спит на полу, и мы ждём

его зарплаты, как чуда, как мессию, как в детстве, как конец света,

когда мы все вместе обожрёмся и умрём

и увидим сияние мира без времени, — так мы ждём,

вечерами вдавливая взгляды в наше единственное окно в единственной комнате,

покрытое серой фольгой от летнего солнца;

мой отец спит на полу

в кухне, а мы с мамой и с моим сыном в комнате и, кажется, дышим синхронно

и ночью, просыпаясь, слышим друг друга;

на ТЭЦ-5 опять пробивают трубы и слышен их гул, а временами и рёв самой большой трубы,

рассеянный по району — так, как будто бы он выпрыгивает из неба

и несется по нашей гнилой земле, как злой дух. и август

синих быков своих гонит по тёмному небу, по нервным холмам мусорных свалок,

по заросшим прудам и дворцам пригородных супермаркетов —

к нашим сложным сообществам, сбитым в один дом, один рой ума,

омывающий землю дурацкими слезами,

когда мы ждём зарплату отца и ругаемся,

потому что её всё нет, и мы не можем просто убить, попросить уйти

тех, кто виноват в этом; поэтому иногда мы просто хотим убить друг друга,

когда август разрывает мозги своим чёрным свечением,

когда деревья становятся живыми и обнимают пьяных людей на окраине,

баюкают их, как малых, опуская потом тихонько к мусорным бакам,

когда старый кот на кухне грызет сухой укроп и плачет неясно отчего чем-то животным;

мы хотим друг друга убить, как родные, но засыпаем снова,

и даже во сне мы с мамой ждем папиной зарплаты,

чтобы купить шампунь и гель для душа, чтобы покатать моего сына на лодках,

чтобы сесть на маршрутку и поехать в центр на выставку цветов,

а еще, чтобы, наконец, поесть то, что хочется, есть и есть,

пока не кончится время; а папа спит на кухне и кашляет,

его легкие не распускаются алым цветком, как в поэзии, а глухо бултыхаются внутри,

кожа мучается ночным запахом;

он спит и сам ничего не знает о своей зарплате,

он говорит во сне по-молдавски с братом.

Увидела своего первого парня

увидела своего первого парня

случайно, — пошла по району на рынок за дешевой краской и гелем для волос

и увидела что Толя стоит у магазина «Одежда»

в синей дутой куртке и дурацких джинсах,

огромный грузный мужчина и тревожно смотрит

в непонятном направлении;

я быстро прошла мимо, как бы его не узнав,

может быть, и он меня не узнал из–за короткой стрижки

и в целом гендерно неопределенного вида,

широкой кофты и штанов, ведь раньше я не выглядела так,

и нет никакой уверенности, что он вообще обращает внимание на таких людей,

на таких девушек, как я, а не смотрит сквозь них, как сквозь призраков,

как мужчина с района со своей тревогой желания такого тяжелого, как бычье тело,

как охранник в исправительной колонии, которым он работал после того,

как поработал в ментовке и которым, возможно, работает сейчас…

иногда я представляю, как он ходит по вечерам вдоль камер,

уверенно движется и смотрит на заключенных,

и мне становится от этого так хуево, и внутри все болит, как будто бы тело рвут изнутри,

и думаю, что было бы, если бы мы не расстались,

ходил бы он там между камер, играя электрошокером?

но после того, как я прошла мимо

на проезжей части возле социального рынка

у меня стало так сильно биться сердце и кружиться голова,

что я чуть не упала в обморок на этой проезжей части… и пошел ливень;

я вошла внутрь рынка и стала, как во сне, выбирать подешевле краску и гель для волос,

а потом кисть для окрашивания за 11 рублей 60 копеек и прошла еще раз мимо

магазина «Одежда» под сильным ливнем, все тело тряслось, как во время секса,

как в детстве, от страха в темной комнате; как в ту ночь, когда мы первый раз занимались сексом, и мое тело и его тело казались мне такими длинными и долгими,

как вечерние тени на асфальте… и в эту же ночь в Исилькуле умерла его бабушка;

мы лежали после секса в маленькой комнате в общежитии завода «Автоматика»,

когда позвонили его родители из деревни и сказали, что умерла его бабушка;

мне до сих пор сложно представить, что он чувствовал в этой близости,

в этом сближении секса и смерти…

мне нравилось, что он лишился девственности со мной, а я с ним,

что он отрастил длинные волосы, когда мы начали встречаться,

но когда пацаны с общаги начали смеяться над ним,

он их подстриг, и я сказала: «тогда я тоже»; и сделала тоже,

а он заплакал, потому что ему было жалко мои волосы…

через несколько дней он меня сфотографировал на свой телефон

— с короткими волосами и в голубой толстовке,

как я сижу на ящике для картошки в коридоре общаги

под тусклым светом маленькой лампы и смотрю на него;

он отправил это фото ММS-сообщением

на мой телефон, который позже украл Вася Колтыга, чтобы купить себе героин,

когда я тусовалась на хате у Слизня, и все, кроме девушек, кололи себе по четвертинке…

и еще я вспомнила, что мы оба были счастливые и как бы бесполые,

когда занимались сексом в первый раз и потом еще, —

без всех этих мудацких стереотипов и плана, что нужно делать друг с другом в будущем, без понимания, чего от нас ждет общество, чего мы ждем друг от друга, без насилия;

что у меня были короткие волосы и у него короткие,

у меня длинные и у него длинные, — без проблем,

хоть пацаны над ним и ржали, он довольно долго их проносил,

он говорил «ради тебя», но возможно ему это нравилось самому, —

быть странным человеком вместе со мной, хоть какое-то время,

может ли он вспомнить это состояние?

и ту свою стрижку, почти, как сейчас, у меня и узнать?

или помнит только сплошной пиздец,

что лучше по любому никогда не говорить ему «привет»?

и даже не пытаться объяснить, почему мне иногда кажется, что мы по-прежнему вместе,

общаемся в каком-то другом пространстве, которое точно есть внутри меня, —

и это не комната, не тюрьма, не камера для двоих заключенных,

это сложная среда, где нас много, в ней мы одновременно сложнее и проще, чем сейчас, и что оно было во мне всегда:

и даже тогда, когда меня бесило его желание, и я уже не хотела заниматься сексом с ним,

и даже тогда, когда мне было стремно целоваться с ним,

потому что от него пахло салатиком с крабовыми палочками,

и даже тогда, когда нам уже после многих лет ежедневных встреч и секса было не о чем

поговорить и мы тупо ходили вдоль Космического проспекта и щелкали семечки,

и даже тогда, когда моя мама сказала, что убьет себя, если я буду встречаться с ним,

и даже сейчас, когда мы не смогли себе позволить узнать друг друга…

Орбита

память мечется наружу, но дыхание другим занято,

внутрь перемалывая среду, а тело — другого едва держит за кончики пальцев,

и запутанная тяжесть осени сводит на нет

все, что видишь и слышишь; голос из вечера —

это давно живущие женщины в предчувствии смерти гладят обвисшие плечи

и сердито обсуждают урожай, примостившись на кривых досках

за автобусной остановкой; и ступени социальной парикмахерской,

усеянные саранчой, трещат, как в старом доме.

на улице романенко 10 открыли новый магазин — «сластена»,

его дурацкая вывеска в виде розовой капли

всех приглашает, но никто не может взобраться наверх по крыльцу —

слишком высокие ступени сделал «хозяин»…

исчезающий солнечный свет

бросает свой красный остаток на спину районной больницы, откуда

вышел красивый хромой армянин в расшитой рубахе

и направился к пыльной тачке с родственниками, мы с сыном

как раз проходили мимо — в сторону магазина «Орбита»,

в советское время это был книжный, а теперь супермаркет «Пятерочка»,

но вывеска сохранилась и как бы парит над крышей,

а внутри запах гниющего мяса и овощей

и лужица жидкости из–под человека, который зашел сюда пьяным,

и не может выйти обратно…

и вдруг я думаю, может быть, мы давно уже на орбите

какой-то другой планеты живем, и весь Октябрьский район переместился туда

вместе с грудами мусора и пыльным золотом степного ветра,

вместе с Космическим проспектом и людьми в спецодежде,

которых поэтому особо и не видно, что они

в капсулах маленьких комнат, в общагах своих сидят,

как в каютах, и новое пространство, исследуя, шьют,

поэтому здесь больше нет никаких земных гаджетов и книг,

а есть только немного уцелевшей еды, выпивки и временных странных денег,

и «хозяев» нет, наверное, они остались в том районе, что на земле —

отдыхают там, делают что хотят,

читают или смотрят — «Чевенгур» или «Твин Пикс»…

Человек из Нефтеюганска

человек из Нефтеюганска, которого ты должна встретить

на вокзале в Омске, кто он, о чем он думает, зачем

он решил выехать из Нефтеюганска? почему он связан с тобой?

дикие растения окружают наш город,

люди из конопли, чиновники в жидких костюмах

молча сидят на дорогах рядом с раскрытыми тачками и ждут своих жен

в красном и черном, чтобы отправиться

на фуршет в администрацию города…

что будет делать здесь человек из Нефтеюганска,

черпать сырую нефть из заброшенных баков

стареньким ковшиком своей матери или просто бухать с друзьями

густое пиво? зачем мы по-прежнему здесь

читаем и слушаем музыку,

едва различая друг друга среди неплотных стен вечернего смога?

что они думают там себе, «хозяева», в ебанутой столице,

думают, что это будет долго тянуться и будут вечно

их мутные особняки стоять?

спортивные штаны на шнурках, должно быть,

у человека из Нефтеюганска и подруга, которую он оставил,

медленно мертвую рыбу фасует в печальном цеху;

что происходит? почему по-прежнему глухо движутся поезда РЖД,

перевозя тяжелых людей и гробы с двух войн

и живых людей с двух войн? грузные мужчины снимают носки

и лежат в темноте вагона и лапшу едят, насыщаясь, и тревожатся, проверяя,

зашитые в подкладку куртки мятые деньги, вырученные на вахте или за войну,

но не те, что выручат, которые сидят повыше и ездят иначе.

человек из Нефтеюганска, должно быть, твой друг

детства, у него «золотые» коронки на передних зубах

и смех уставшего человека, не верящего ни в правительства,

ни в борьбу, ни в силу профсоюзов, ни в освобождение искусством,

его цель — Москва, а Омск — место, чтобы перекантоваться по дороге,

его цель — довезти до Москвы в своей клетчатой сумке

лучший мир…

Сыну

дешёвая и странная жизнь…

мы смотрим друг на друга и ждём

лучшего продолжения.

покурю в окно и жду,

а створки скрипят от ветра.

внизу охранник стоит на ступенях «Бирхауса»

и тоже курит, а дорога рядом сияет серым.

твоя рука такая маленькая,

когда держу её, а на моей

вены вздулись от времени

без конца, времени, которое мы купили,

как ту странную игрушку в пластиковом автомате

в «Магните» на Романенко —

за десятку — маленький сиреневый тигр, который растет в воде.

он будет расти, пока мы спим, сегодня ночью,

и Космический проспект ровно шумит, он никуда не ведёт, —

это последняя улица в нашем районе,

а наш дом — предпоследний, 105,

дальше уже погреба; и деревья, покрытые промышленной пылью,

стоят во дворе, изменяясь маленькими движениями,

люди из заводских автобусов поздно выходят здесь.

ты говоришь: он вырастет, станет огромным, крутой сиреневый тигр;

и мы будем расти во сне, превращаясь, а ночью

я снова проснусь от того, что ты сложил на меня

свои горячие руки и ноги, слегка похрапываешь и смеёшься,

а фигуры света быстро движутся по стене…

на полу, на кухне сушится мелкий лук — красный и белый,

и отец задевает его головой в поверхностном сне…

и ещё я слышу внизу

резкий стук столкнувшихся тачек

и крик сцепившихся пьяных парней, которые устали работать

на неясный мир, устали носить в себе жизнь,

но я её чувствую, а ты, как во сне, сложно видишь…

На территории ТЭЦ-5 мы развели костер запрещенного масштаба

на территории ТЭЦ-5 мы развели костер запрещенного масштаба;

нам это удалось, потому что тогда, в конце 90-х

туда свободно можно было проникнуть,

ранней осенью 99-го мы ходили там с папой среди ям с отходами,

маленьких промышленных свалок, кривых деревьев и искали медь;

папа всегда говорил: «лучше находить медь, чем находить «алюм»,

«алюм» можно сдавать, когда совсем уже фигово»;

и он ласково называл ее «мёд», когда находил.

у нас были черные пакеты, куда мы складывали старые кабели —

папа большие, а я поменьше,

в тот раз нам повезло и мы много набрали,

попались толстые кабели, внутри которых было много меди,

папа сказал: «мы замучаемся их ножами чистить, давай подожжем»;

мы набрали веток и еще какого-то горючего мусора

папа стал разводить костер и кидать туда кабели,

красиво на них обгорала резина, и оставалась медь, которую

мы палочками вытаскивали из костра; я нашла рядом

старую рабочую каску и играла ей, складывала туда,

а костер разгорался все больше, папа кидал и кидал туда

кабели, с которыми нам повезло в этот день; мы болтали и жгли медь

и уже представляли, как папа купит себе немного выпить,

а я куплю себе мармелад, остальное — отдадим маме на продукты,

но тут мы увидели, что к нам подъезжает пожарная машина

с включенной сиреной, из машины вышли пожарники и начали орать:

«вы что, охуели? это территория ТЭЦ-5

и вы здесь развели костер запрещенного масштаба,

щас вызовем ментов и поедете в участок,

будете платить штраф»

а папа спокойно сказал: «не надо, со мной ребенок.

мы все потушим и уйдем домой. не надо нам штраф.»

и тогда я поняла, что сейчас нужно быть по максимуму ребенком,

сказать так, чтобы они отстали, и сказала: «не надо,

мы честно все потушим, а деньги за медь отдадим маме»,

они смотрели и сказали: «ладно, хуй с вами» и уехали.

а мы потом пошли в только что открывшийся неподалеку пункт приема металлолома

и выручили там неплохо, папа выпил немного по дороге к дому,

я несла коробку с мармеладом и тоже ела на ходу

черным ртом и черными руками, и когда

мы пришли домой и дали маме деньги,

она была очень рада и спросила:

«почему от вас так пахнет огнем?»