Наблюдать — это особенная страсть. Именно так, глагольно, с процессуальным отражением. Кино — удивительная штука, оно предлагает не просто точку зрения или взгляд, а возможность смотреть чужими глазами. Причем всегда. У зрителя беспардонно отнимается дистанция — ты видишь то, что хочет другой. И разговор, безусловно, не о приемах и методах, он о зашкаливающей подчас атмосферности таких путешествий по ту сторону от некого другого. Иногда, даже не получив удовольствия от наблюдения, после ты обнаруживаешь у себя иные сенсоры в способности различать неисчислимые оттенки мира. Тогда тебе захочется пережить это снова.

«Маньяк» Франка Халфуна с неврастеничным Элайджей Вудом, подозрительно убедительным в заглавной роли, предлагает полтора часа побродить по Лос-Анджелесу, упиваясь подробностями чужой болезни. Практически все, что живет или мучительно гибнет в кадре, — мировосприятие чудовища по имени Фрэнк, который себя самого и своих жертв идентифицирует с манекенами. Ужас зрителя, «видящего чужими глазами», в том, что это мировосприятие чрезвычайно любопытно, оно обладает свойствами художественного сознания, оно по-своему красиво, «blood beauty». Геометрическая графичность отнюдь не солнечного артистического города, которую мы вместе с Фрэнком видим из окна его машины, манекены, результаты реставрационной работы — это часть его мира вне болезни.

Халфун начинает шаблонными сценами типичного слешера, но, чем дальше, тем очевидней становится, в каком-то смысле, экспрессионистская природа фильма. Сама история убийцы и жертв, естественно, связанных с определенным фетишем, — манекен, модель, овитая фэшн-флером через подиумные проходы по тротуарам несчастных, которым Фрэнк отдает свое кровожадное предпочтение, через особую глянцевую цветистость кадра. Несмотря на то, что перед нами римейк одноименной картины 80-го года прошлого века, сегодняшний «Маньяк», как ни странно, ближе «Молчанию ягнят», чем своему фабульному двойнику. Продолжающий удивлять Халфун (просто посмотрите его фильмографию «до») одну из сцен убийства озвучивает чудесной песенкой «Goodbye Horses», под которую когда-то давно наряжался Баффало Билл в фильме Демме. И это явно не случайный интертекст, поскольку все дальнейшее фильма — своеобразный парафраз «Молчанию ягнят», в котором Старлинг, как «ловец» маньяка, в каком-то смысле восхищена интеллектом нездорового сознания Лектора, а чудовище, на которого идет охота, использует результаты своих деяний в «преображении» себя в женщину. Заглавный герой картины Халфуна стремится делать из женщин манекены.

К слову, саундтрек «Маньяка» с музыкой таинственного француза Роба — стилизованный под 80-е синти-поп, сочетающий в себе гламурность Duran Duran и электричество Kraftwerk, — четко попадает в декадансную эстетику фильма, подкручивая атмосферность. Условно доказывая «право убийцы на чувство прекрасного», Халфун играет в извечную проблематику допустимых граней и границ одаренности и одержимости, символа и фетиша, любви и недуга. Возможно, очаровательной фотохудожнице Анне (Нора Арнезедер), которая при помощи света «оживляла» манекены, не хватило немного жизни, чтобы вытянуть по уши влюбленного в нее Фрэнка из болезни. Оттого гротеск финала с помолвкой мертвых возлюбленных слышится лишь на дистанции романтической иронии.

Австрия, безусловно, ближе йенским романтикам, тем интересней обращение Ульриха Зайдля к другим типам дистанции взгляда в трилогии «Рай». Холодное и прагматичное мокьюментари — ожидаемый для европейской культуры жест. Три героини «Рая» — аллегорические лики современной Европы, отражения ее чаяний и комплексов. Они жаждут любви, но отдаются альфонсам, они ищут Бога, но грязнут в фетишизме и невежестве, они преклоняются идеалистической надежде как возможности метаморфозы и движения. Серьезность и прагматичность жеста, манифестированные работой с актером, вызывают уважение, в геометрической прогрессии умножая расстояние до возможной близости демонстрируемого взгляда субъективной камеры, которая чаще любой другой искажает масштаб и пропорции, тогда подлинное кажется ложным, высокое низким.

Поплевав через плечо на мокрый асфальт, отринув навеки возможность встретиться, или отвлеченный неистовой непостоянностью весны проникнется внезапным единодушием кинозала, волнующей близостью чьего-то дыхания в унисон, чтобы потом испить из какой-нибудь одной вены мегаполиса… Город оживет.