Луи Альтюссер «Возвращение к Гегелю» (1950)
Один из ранних текстов Луи Альтюссера, впервые опубликованный в журнале La Nouvelle Critique (n° 20, ноябрь 1950 года), посвящен возвращению к Гегелю, произошедшему в европейской философии в конце XIX и начале XX века. В 1947 году выходят «Лекции о Гегеле» Кожева, одним из центральных сюжетов которых становится диалектика раба и господина. Критикуя такого рода интерпретацию гегелевской диалектики, Луи Альтюссер предлагает увидеть в этом повороте к Гегелю ревизионистский разворот от Маркса.
Текст с французского переведен Даниилом Тютченко.
«Моя цель преимущественно состоит в том, чтобы постараться продумать марксистский синтез, отталкиваясь от философии Гегеля. Мы притязаем на то чтобы выявить определенный идеализм в марксистской мысли… Сегодня напрашиваются изменения, о которых Маркс и не помышлял»
Ж. Ипполит
«Прошло много времени с тех пор, как вопрос о Гегеле был разрешен»
А. Жданов
Появление Гегеля в буржуазной философии во Франции, начиная с 20-х годов, создало феномен, к которому мы не можем отнестись легкомысленно. До 1930 буржуазная французская мысль демонстрировала упорство в призрении и игнорировании по отношению к Гегелю, которое не имеет аналогов. Старые переводы Аугусто Вера, наполненные приятными бессмысленностями, спали в глубиннах библиотек. Единственными заинтересованными в Гегеле были социалисты (как Жорес в своей диссертации на латыни, Люсьен Эрр и Андлер). Правильная буржуазная философия сыпала только оскорблениями в его адрес. Гегель был немцем, плохим немцем… Духовным отцом войны 1914 года, Бисмарка и Вильгельма Второго, силы, господствующей над правом и так далее. Вся шовинистическая чепуха первой империалистической войны отозвалась эхом в умах наших Бутру, Бергсона, Брюнсвика. Сено этой туманной философии, этого «насилия над разумом», этой жуткой диалектики! Вместо нее наши философы имели Декарта и очевидность, простой жест чистого духа и «великую традицию французского спиритуализма». Все заканчивалось проклятиями старого Брюнсвика в адрес интеллектуального века Гегеля, инфантилизмом и мифологией.
Однако теперь этот мертвый бог, сотню раз покрытый оскорблениями и землей, встает из своей могилы.
Все скромно началось во Франции около 30-х годов благодаря диссертации Жана Валя о несчастном сознании в философии Гегеля, развитию темы Гегеля Аланом в «Идеях» (1931), специальному номеру Revue de Métaphysique (1931, статьи Гартмана, Крока). Тенденция была продолжена курсом Кожева в Практической школе высших исследований (с 1933 по 1939), курсом, который посещала на тот момент полу-молчаливая, но затем ставшая очень шумной компания (Сартр, Мерло-Понти, Арон, Фессар, Парэн, Куайя). Кожев говорил о религиозной философии Гегеля, феноменологии духа, рабе и господине, борьбе за престиж, о
Что значит вся эта шумиха? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно зайти с другой стороны и и поместить это событие в контекст буржуазной идеологии. Если мы по-настоящему рассмотрим сто двадцать лет, которые отделяют нас от смерти Гегеля, то увидим, что буржуазная мысль заняла по отношению к нему две противоречивые позиции: враждебность, игнорирование или презрение вплоть до последних десятилетий XIX века; в начале XX века и после — растущий интерес. Как понимать этот поворот?
Буржуазная философия не была всерьез заинтересована мыслью Гегеля до конца XIX века. Действительно, по своей природе гегелевская философия не могла удовлетворить восходящую буржуазию середины века. Философия Гегеля (особенно философия права и религии) служила в Германии с 1820 по 1848 гарантией самым реакционным элементам прусской монархии, поддерживаемой помещиками и
Но гегелевская философия,
«В своей мистифицированной форме диалектика стала немецкой модой, так как казалось, будто она прославляет существующее положение вещей. В своем рациональном виде диалектика внушает буржуазии и её доктринерам-идеологам лишь злобу и ужас, так как в позитивное понимание существующего она включает в то же время понимание его отрицания, его необходимой гибели, каждую осуществленную форму она рассматривает в движении, следовательно, также и с её преходящей стороны, она ни перед чем не преклоняется и по самому существу своему критична и революционна» (Маркс, предисловие ко второму изданию «Капитала»).
Содержание системы и «прославляющая диалектика» могли служить реакционному феодальному государству. Критический и революционный метод мог помочь создать научную теорию истории. Что касается буржуазии, то она не могла найти в них своего места. Сведенная к конгруэнтной части и средневековой корпорации в системе, будущему которой угрожал метод, ей негде было узнать себя в Гегеле. Она была в ярости. Считала его «мертвым псом» (как Мендельсон Спинозу) и искала другого господина (maître).
Это прямолинейное отношение буржуазии к Гегелю является характеристикой тенденций класса, который уже уверен в себе, в своей экономической мощи и своем будущем. Буржуазия не находила себя в философии, которая осмысляла, всегда на дистанции, но часто с глубиной, страшную реальную диалектику борьбы классов в период Революции и Империи. Или скорее она не хотела найти в ней себя, отказываясь задаваться вопросом о реальном происхождении своей власти в страхе увидеть знак собственного скоро падения. Гегель предлагал ей либо обоснование реакционных институтов (феодально-абсолютистского типа), либо опасность революции. На тот момент буржуазия нуждалась в либеральной философии, идеологическом контрапункте экономического либерализма, философии ее великого открытого будущего, в согласии деятельности и закона.
Здесь необходимо настойчиво отметить, что либерализм представлял из себя специфическую идеологию родившейся и взрослеющей буржуазии, «вопрос чести», идеальное обоснование буржуазии, ее религию — и что буржуазия практически отказалась от либерального самооправдания в период глубокого кризиса империализма, который мы наблюдали последнее время.
Либерализм философов XVIII века, предтеча революции, был первым моментом этой идеологии, критическим, утопическим и требовательным моментом. Он был абстрактным моментом, когда моральные и политические требования прикрывали экономические и юридические требования класса буржуазии в тесных рамках устаревшего феодализма. Когда эти рамки были сломаны, когда буржуазия навязала обществу законы, соответствующие ее экономической активности (свобода производства, торговли и рабочей силы), буржуазный либерализм принял другую форму. Он был критикой — стал апологией; он был философией — стал экономикой. В тот момент экономисты стали философами буржуазии (Смит, Сэй и их ученики либеральной школы, утилитаристы и так далее); их оптимизм выражал только уверенность буржуазии, которая благодаря ним считала законы свой деятельности предначертанными и универсальными.
Но триумф либерализма в его примитивной форме продлился не долго: чтобы выжить, он должен был ограничить свои претензии и замаскироваться. После первого натиска рабочих в 1848, после первого кризиса, буржуазии пришлось пожертвовать кое-чем (faire la part du feu). Она отдалась «сильным людям» (Наполеону III, Бисмарку) и посвятила себя «делу». Позитивизм в определенном смысле был «дескриптивной» философией этого отступления. Отказываясь от экономики, он пытался связать самые абстрактные формы наук о природе, находившихся на подъеме, с оправданием буржуазного порядка. Либерализм не исчез совсем. Последовательно изгнанный из экономической и политической жизни неумолимым развитием накопления капитала, кризисами, все более и более насильственными формами классовой борьбы (во Франции: Июльские дни, репрессии против Коммуны), он нашел убежище в философии. Вот глубокий смысл «возврата к Канту», который заявил о себе во всей Западной Европе во второй половине XIX века.
Но этот философский либерализм не был позитивным в том же смысле, что и в XVIII веке. Либеральная философия XVIII века была утопичной. Она отражала экономические требования возвышающейся буржуазии в моральной философии и идеализме (какими мы можем наблюдать их у энциклопедистов, Руссо и Канта), потому что производительные силы буржуазии не были достаточно развитыми, чтобы стать двигателем ее требований. В XVIII веке либеральная философия была только идеальным проявлением реальных законов рождающегося капитализма. Буржуазные либеральные экономисты всего лишь выражали на языке реальной экономики утопические требования философов XVIII века. Напротив, во второй половине XIX века либерализм покинул реальную почву экономики, чтобы укрыться в философии. Этот возврат либерализма в философию, таким образом, носит реакционный характер. Философский либерализм в XVIII веке был философией пророков, в XIX веке он стал философией слепых. Если в XIX веке буржуазия была вынуждена разрабатывать либерализм в терминах морали или «активности духа» (как в неокантианстве), то не
В силу этого неокантианский либерализм играл двойную роль: он был одновременно позицией отступления идеологического самооправдания буржуазии и естественной философией слепоты мелкобуржуазных интеллектуалов. Это потому, что это идеологическое отступление имело не только тактическое значение, но еще и точный социальный смысл. Буржуазия, разочарованная в попытках найти либерализм в своем реальном мире, счастливо открыла его в ирреальных надеждах мелкой буржуазии. В силу невозможность оправдать свое существование посредствам того, чем буржуазия была в действительности, она заставила своих воздыхателей петь хвалебные песни, и чтобы они лучше пели, их распределили по факультетам. В этом либерализме профессоров можно обнаружить, помимо реальных экономических и политических требований восходящей буржуазии, устремления мелкой буржуазии, которую раздавило и отбросило к пролетариату буржуазная экономика, но которая вопреки очевидности стремится подняться до крупной буржуазии. История этого либерализма — это ничто иное, как история того, как буржуазия смогла сделать своих жертв своими оправдателями.
Но с наступлением экономической монополизации, развитием и организацией пролетариата, империалистическими войнами, победой рабочего класса в СССР, нарастающим кризисом империализма, политической диктатурой буржуазии, обращением к фашизму, буржуазия должна была постепенно отказаться от либеральной идеологии, в которой она до этих пор несмотря ни на что находила собственное обоснование. Этот шаг не был сделан внезапно, и буржуазные «философы» не сразу отказались от своей старой любви [2]. Наоборот, видно, как постепенно в буржуазной мысли рождались и закреплялись мифы и учителя (maître), которые отвечали потребностям мира, находящегося в глубоком кризисе. В целом, можно сказать, что буржуазные философы сменили господина (maîtres), когда изменился их мир, и что они перешли от Канта к Гегелю, когда капитализм перешел от либерализма к империализму. В тот момент буржуазия не могла обещать даже себе, что сохранит позиции. Начиная с конца XIX века, перед угрожающим подъемом классовой борьбы, в разгар мировых войн, она видела, что чтобы выжить ей нужно нечто большее, чем жалкие надежды мелкой буржуазии — в солдатах, полицейских, бюрократах, судьях, подчиняющемся приказам и прирученном рабочем классе она нуждалась сильнее, чем в интеллектуалах, застрявших на классическом либерализме — но ей также нужны были ослепляющие философы, создающие мифы в условиях кризиса, чтобы использовать его жертв, создать идеологию прислуживания, чтобы вводить в заблуждение и мобилизовывать собственных жертв в защиту своих последних позиций. Таким образом, мы видим постепенное исчезновение философии либерализма, в которой, несмотря ни на что, сохранялся определенный оптимизм и определенное доверие к науке и истории, и рождение философий «опыта», «действия», «интуиции», «экзистенции», «героев», а вскоре и «крови». Мир избавили от разума, чтобы заполнить мифами.
Без этого контекста сложно понять, как произошло «возвращение к Гегелю» и как его интерпретировали.
Прежде всего необходимо отметить, что это возвращение состоялось преимущественно в Европе в конце XIX века и в те полвека, которые мы только что пережили. Дебаты Первого Гегелевского конгресса (1930), ставшие местом обсуждения исследований, проводившихся в Германии, Голландии, Великобритании Италии и Франции, подтверждают это впечатляющее совпадение. Отстала только Франция
Далее необходимо заметить, что в этом событии интерпретация Гегеля и «возвращение» к Гегелю являются тесно связанными. Буржуазия обратилась к Гегелю не для того, чтобы попытаться понять реальный исторический смысл его мысли и не для того, чтобы обнаружить в рациональной диалектике обещания революционного метода. Она не осуществила, как теоретики научного социализма, критики его системы, чтобы высвободить рациональное и революционное содержание. Она обратилась прямо к реакционным аспектам гегелевской философии, и поскольку отныне она не могла разделить своего учителя (maître) напополам, она предприняла попытку показать, что революционер был в нем всего лишь замаскированным реакционером. Таким образом, ее философия стала назидательной экзегетикой, создателями которой выступили Дильтей, Гёринг, Кронер и Глокнер в Германии, а Жан Валь и Ипполит повторителями во Франции. Все это было проделано для того, чтобы показать, согласно строгому высказыванию Дильтея, что диалектика не является наукой, что «диалектика не что иное, как иррационализм, превращенный в метод», и что, следовательно, необходимо искать истину диалектики в «примитивном иррационализме» или вдобавок истину гегелевского «панлогизма» в фундаментальном «прагматизме». Что касается «иррационализма» и примитивного «пантрагизма», то их нужно было где-то отыскать как можно раньше, чем «рационализм» и «логизм». Если молодость чему-то и может послужить, так это этому гениальному начинанию. Так начался золотой век произведений молодого Гегеля. Их опубликовали (Ноэль в 1907, Лассон 1923, Хоффмайстер в 1931 и 1936, работы бернского, франкфуртского и йенского периода), их вылизали. Они были туманными и их назвали иррационалистскими; они говорили о религии, поэтому решили, что они религиозные [3]; они описывали конфликты и было решено, что они и есть тот самый разрыв. Не оставалось ничего, кроме как затянуть песню о «интуициях юности» (прекрасно известно, что зрелый человек никогда не избавляется от них, но проживает свою жизнь в их развитии, объяснении и выражении, как мы проводим всю жизнь в погоне за первой юношеской любовью) и провозгласить, что вся могущественная диалектика зрелого периода является всего лишь разменной монетой этой фундаментальной религиозной, иррациональной и трагической интуиции. Дело было сделано, и теперь чтобы понять «Феноменологию» и «Энциклопедию» нас без иронии отсылают к Аврааму, его сыну и пустыне. Сегодня очевидно, что эта экзегеза была не более чем определенным проектом (opération).
Эта интерпретация обещает лучшее понимание смысла «поворота». Достаточно примечательно прежде всего то, что буржуазия возвращается к Гегелю последние полвека по причинам, которые заставляют, если учесть все обстоятельства, задуматься о том, что они же столетием ранее оттолкнули ее от него. Эта встреча не случайна. Гегелевская философия государства, например, в ее основном политическом смысле, вопреки ее явному содержанию, действительно может оказать буржуазному империализму ту же услугу, что и прусским феодалам столетием раньше. Гегелевская теология государства в действительности предоставляет молодой класс на подъеме развития (на тот момент буржуазию «гражданского общества») классу тем более реакционному, чем дольше он находится в агонии (прусским феодалам). Сегодня роли поменялись. Теперь уже буржуазия пребывает в агонии, будучи превзойденной и заклейменной восходящим рабочим классом. Нет ничего удивительного в том, что умирающая буржуазия встревоженно обращается к гегелевскому образцу «философии государства» или «философии истории», которые хотят обратить поднимающийся класс и мир, рождающийся под ногами мира умирающего, в рабство. Неслучайно, что немецкий историк империализма Мейнеке назвал Гегеля гениальным предшественником реакционной политики Вильгельма Второго, что итальянские доктринеры, такие как Джентиле и Костаманья, переделали под фашизм гегелевскую философию государства, что Муссолини брал уроки у Сореля, который «пересматривал» Маркса, возвращаясь к Гегелю, что наши современники Раймон Арон, Фессар и другие находят в Гегеле то, что могло бы благословить реакционных предпринимателей во Франции.
Сегодня мы можем не просто повторить фразу Маркса: «диалектика в своей мистифицированной форме» снова в моде «так как кажется, будто она прославляет существующее положение вещей», так как она обещает окрестить свободу рабством, эксплуатацию общим благом, защиту человеческой личности полицейскими и военными мерами. Но необходимо пойти дальше и признать в насилии и войне истинное основание этой мистифицированной диалектики. Текущие события согласуются с буржуазной интерпретацией Гегеля и настоящим отголоском его прусской философии. Сегодня удивительно констатировать, что Маркс проник в основание проблемы, когда написал в своей критике гегелевской философии права:
«Своей “специфической действительностью” этот идеализм обладает только в “состоянии войны и бедствия” государства, так что здесь проявляется его сущность как “состояние войны и бедствия” действительно существующего государства, между тем как его “мирное” состояние есть именно война и бедствие организма».
Прошло то золотое либеральное время, когда история должна была заключить соглашение между деятельностью (activité) и законом! Вместе с главным кризисом империализма буржуазия входит в трагический мир, в котором война и бедствия являются «реальным бедствием организма», чье выражение — война.
Именно «мистифицированная» диалектика дала буржуазии «трагические» концепты кризиса, в которых она видит свой собственный мир, единственные концепты, которые оправдывают последние этапы ее диктатуры: этапы насилия и войны. Тем более неслучайно, что наши современные гегельянцы поместили в центр своей мысли гегелевскую «робинзонаду» раба и господина, что Фессар, Рике, Ипполит, Кожев и Си в восторге от этого мифа. В действительности они находят в нем идею, гласяющую, что «условия бытия человеком» имеют в своем основании печаль и насилие, «борьбу за престиж», «борьбу насмерть», новую «волю к власти», которая становится попросту универсальным ключом ко всем человеческим проблемам. Этим они только проецируют гегелевский миф на современные фашистские темы и рассматривают как «универсальные условия человечности» условия агонии собственного класса.
Но это использование Гегеля не является только «описательным»; у него также нет одной единственной цели производства концептов и референтов, чтобы удовлетворить счастливое сознание полицейских, наемников и авантюристов, в которых сегодня нуждается буржуазия. У него все же другая цель: «переосмысление» Маркса.
Маркс в данном случае не более чем заурядный автор, которого можно, как делалось в последние десятилетия, исправить с помощью претенциозности. Рабочий класс увидел в мысли основателей научного социализма теоретическое оружие своего освобождения. Марксизм сегодня является мыслью миллионов людей, организованных в коммунистические партии по всему миру, мыслью, которая торжествует в стране социализма, в странах народной демократии и в повседневной борьбе рабочего класса и колонизированных народов, все еще подчиненных капиталистической эксплуатации. В этой мысли был развит «рациональный» аспект диалектики, настоящий разум истории в виде ее материального содержания, который демонстрирует — в науке и непрерывных событиях — крах, обеспеченный буржуазии и победу рабочего класса, освобождающего человечество в целом. Перед лицом этой главной атаки, последней битвы, у буржуазии нет достаточной армии, чтобы действовать. Вот почему ее философы, как и ее начальники и министры, отныне являются «воинствующими» философами, которые пытаются произвести над классиками научного социализма, желательно самыми старейшими, акты присвоения, если не сказать «провокации», которые ее полиция хотела бы устроить против рабочего движения. Эти термины, возможно, покажутся избыточными. Они не передают истины. И правда, пришли те времена, когда главной проблемой буржуазных философов и литераторов стало следующее: «Какой должна быть истина, чтобы коммунисты заблуждались? Каким должен быть Маркс, чтобы коммунисты заблуждались?». Именно таким образом наши политики и буржуазные философы фабриковали истину и события, в которых они нуждались, чтобы лучше клеймить своих противников. В этой связи мы можем вспомнить знаменитое крушение поезда, которое произошло на севере страны во время забастовки шахтеров в 1948. В его основе была та же демонстративная логика: «(чтобы заслужить армию и пули — таков был подтекст), бастующие должны быть преступниками — чтобы ими быть, они должны, например, пускать под откос поезда; они этого не делают? сделайте это за них». Точно так же они создают Маркса, с которым мы будем заблуждаться. Гегель наших буржуазных философ сегодня играет важную роль в этой операции, которая должна со всей очевидностью продемонстрировать, каким должен быть настоящий Маркс, чтобы 1) коммунисты заблуждались 2) империалистическая буржуазия была права, действуя по отношению к ним так, как действует и продолжая свою политику насилия.
Вот и Гегель, отец людей и богов, наш отец во всем — и отец Маркса, само собой. Само собой, Маркс его плохо понял. Он пытался избежать его, основывая научную и материалистическую теорию истории. Но на самом деле Маркс не избежал его. Его истина в Гегеле, следовательно, он такой же идеалист и нужно только включить в движение идеи экономическое содержание, которое стоит просто принять — примем же его. Выходит, Маркс — это утопист, который хотел реализовать невозможную идею коммунизма и ради этой цели использовал пролетариат как «орудие» (это песня, которая как бы случайно присоединяется к троцкистской проповеди: несчастный, обманутый, использованный, эксплуатируемый этими утопистами и их преемниками пролетариат!), он обрек их на классовую борьбу, обещая Землю от имени Науки; но обманутый пролетариат не увидел в этой борьбе решения экономических и политических проблем; он познал только то, что истина условий человеческого существования универсальна: трагедия борьбы насмерть и насилия, о которых можно прочитать уже у Гегеля — эта борьба и насилие так плотно связаны с условиями бытия человеком, что буржуазия каждый день на практике демонстрирует это, стоя на спинах бастующих, борцов за мир и корейцев! — так плотно связаны, что среди прочего фашизм может служить наиболее завершенным примером из всех после всего случившегося.
Теперь мы выскажем последнее слово об этом буржуазном воскрешении Гегеля. Темы, которые буржуазные философы «обнаружили» у Гегеля это, по счастливой случайности, мифы, в которых нуждалась буржуазия, чтобы вооружить и разоружить сознания в отчаянной борьбе. Глокнер в 1931 году сказал, что последней причиной «возврата» к Гегелю был Кант. Это была полуправда, единственная, которую он мог признать. Сегодня мы видим, что условием возвращения буржуазии к Гегелю является не что иное, как привлечение к ответственности Маркса [4]. Этот великий поворот к Гегелю всего лишь разочарованное обращение к Марксу в специфической форме, которую принимает ревизионизм в условиях финального кризиса империализма: ревизионизм фашистского толка.
[1] Альтюссер периодически использует игру слов, связанную с многозначностью слова maître (повелитель, учитель, основатель и т.п.), отсылая к категории господина из «Феноменологии духа» — прим. переводчик
[2] Они отчаянно пытались скрыть свое отступление и отречение, используя вокабуляр той философии, от которой отказывались: именно так поступали реакционные философы империализма, будь то Бергсон, феноменологи, прагматики, философы жизни [см. особенно работы Дильтея], которые по прежнему ссылаются на свободу, даже отказавшись от либерализма. Но эта свобода больше не имеет ничего общего с рациональной и универсальной системой на манер кантианства: теперь это слепое упражнение во власти и жизни или их суррогатах — прим. автор
[3] Лукач поставил на повестку дня эту мистификацию в своей работе «Молодой Гегель» — прим. автор. [Отметим, что Альтюссер, похоже, присутствовал на докладе, прочитанном Лукачем в Сорбонне 29 января 1949 года, под названием «Новые проблемы исследований Гегеля», машинописный отчет о котором, без сомнения, был напечатан им, а затем распространен кружком Политцера в Высшей Нормальной Школе — прим. составители]
[4] Альтюссер использует непереводимую игру слов: cause de retour (условие возвращения) и mise en cause (привлечение к ответственности) — прим. переводчик
