В «Corpus» вышло переиздание «Карты и территории» Уэльбека, Гонкуровской премии 2010 года, социологического романа с элементами автофикции и триллера. Я говорю о социологическом романе, поскольку автор уделяет немалую его часть различным аспектам меняющегося французского общества. Здесь и формирование проблемных пригородов («по воле движения народных масс»), и новые модели семьи, воспринимающиеся как нормальные, — без детей, но с собакой и мерседесом («идеальная машина для пожилой бездетной пары, живущей в городской или пригородной зоне и не отказывающей себе порой в удовольствии сбежать в очередной шарм-отель»), — и такое явление, как пространство внутри автомобиля, становящееся для курильщиков одной из последних зон автономии, и распространение эвтаназии, и отток иммигрантов. Последнее происходит ближе к 2036 году, до которого Уэльбек прослеживает социальную историю Франции.

Похороны, человек и богатство, профессиональные среды, преступления и их мотивы, отношения людей в городе («сколько же разных людей сосуществуют в сердце одного города, без всякой на то причины, без всяких общих интересов и забот, следуя по бесконечным непересекающимся маршрутам и лишь иногда объединяясь в сексе (всё реже и реже) или (всё чаще и чаще) в преступлении») — автор то и дело наполняет текст наблюдениями за социумом. При этом он не научен и не зануден, он не выходит за рамки художественной литературы и пишет очень французский роман. Не забывает Уэльбек упомянуть и своего вечного литературного спутника и оппонента Фредерика Бегбедера («при имени Уэльбека Бегбедер слегка дёрнулся») с его «Французским романом», вышедшим годом ранее, только у того Франция предстаёт в совокупности своих истории, культуры и чувства вины.

Темы, которых касается Уэльбек, напоминают темы из учебников французского (кто учил французский в школе, поймёт меня) — «Gastronomie française», «Régions françaises» и тому подобное. Я с ностальгией вспомнила годы, когда часами смотрела французские каналы. И там было именно то, о чём пишет Уэльбек: «скучные общие планы, снятые с вертолёта», следовавшего за велогонкой, по бескрайним просторам Франции, «Вопросы для чемпиона» с Жюльеном Леперсом, передача о море «Таласса», «слегка обжаренные гребешки и суфле из молодых тюрбо с тмином и муссом из пасс-крассана» и пастис на аперитив, а также бесчисленные программы о ремёслах, традициях, деревнях — о всём том, что во французском языке обозначается ёмким словом terroir.

Терруар включает в себя различные культурные черты, ремёсла, практики, появляющиеся во взаимодействии с природной средой и присущие людям, проживающим в ограниченном географическом пространстве, например, в какой-то деревне. Терруар созвучен и соотносится этимологически с территорией, но территория обширнее и включает в себя разные терруары. Территория Франции — это множество терруаров.

Уэльбек пишет о том, как деревня входит в моду вместе с «магией местного колорита», как происходит подъём всего сугубо местного («вяхирь, улитки, миноги»), возращение местных блюд, ремёсел, танцев и даже нарядов, как городские жители вновь населяют деревню, «обуреваемые жаждой предпринимательства и, порой, экологическими помыслами». И герой романа, художник Джед Мартен возвращается в деревню, и сам автофиктивный Уэльбек. Заглядывая на двадцать лет в будущее, автор описывает Францию, сделавшую ставку на сельское хозяйство и туризм, как страну, «продемонстрировавшую завидную стойкость в период разнообразных кризисов, почти беспрерывно следовавших друг за другом». Искусство жить по-французски становится экономическим торжеством Франции. Поднятие терруаров оказывается торжеством территории.

Однако возвращение к деревне — это ещё и возвращение к растительному миру: «содержание информации в атмосфере снижается по мере удаления от столицы и вообще дела человеческие теряют свою судьбоносность, всё понемногу испаряется, остаются одни растения». Именно к этому приходит герой романа в конце своего творческого пути, изображая процесс разложения промышленных изделий. Начав с иллюзорной цели дать объективное описание мира, он заканчивает провозглашением «полного и окончательного торжества растительного мира», снимая разнообразные предметы, словно погружающиеся в пучину, «медленно увязая в бесконечно накатывающих пластах растительности».

«Иногда кажется, что они отчаянно барахтаются, стараясь выплыть на поверхность, но потом их все–таки уносит волна травы и листьев, и они снова окунаются в вегетативную магму, теряя оболочку и являя нашему взору микропроцессоры, блоки питания и материнские платы».

Торжество территории становится её гибелью. Территория сама тоже «крошится и расслаивается, будто растворяясь в необъятном, уходящем в бесконечность растительном пространстве».

А что же — карта? Она оказывается взглядом бога, разом охватывающим «трепетанье и ауканье десятков человеческих жизней, десятков и сотен душ, — одни были обречены на адские муки, другие — на бессмертие». И кто, как не художник, тем более сам так слабо интегрированный в территорию, может принять этот объемлющий взгляд? Карта у Уэльбека — не символ, она не вторична по отношению к территории и не производна от неё. Она не совпадает с ней, изометрия карты не совпадает с топографией территории: «Шеннон оказывается ближе к Катовице, чем к Брюсселю, и к Фуэртевентуре, чем к Мадриду». Более того, карта может быть первична по отношению к последующему торжеству территории, может быть интереснее территории, «лишённой магии да, впрочем, и особого интереса».

Искусство, как и карта, — изображение мира, хоть и не тождественное ему. Потому герой романа — художник, который посвящает свою жизнь созданию этих изображений мира, пусть и не предназначенного для проживания. Джед Мартен, периодически находящийся в «депрессии средней степени выраженности», временами переживающий эстетические откровения, месяцами не произносит ни слова, не считая слова «нет», ежедневно повторяемого на кассе супермаркета, почти ни с кем не общается и не завязывает никаких новых отношений, ни любовных, ни дружеских, а самый старый его товарищ — водонагреватель. Он не мизантроп, как может показаться, и весьма человеколюбив. Провозглашая торжество растительного мира, как я сказала выше, он вместе с тем говорит о торжестве человека, поскольку тот «не является составной частью природы, он поднялся выше природы».

«Человеческое существо — это сознание, уникальное, индивидуальное и незаменимое, и по это причине оно заслуживает памятника, стелы, на худой конец — поминальной надписи, ну хоть чего-нибудь, что увековечило бы факт его существования».

Растительный мир поглощает промышленные изделия, любое творение рук человеческих, даже фотографии близких, но человек остаётся. Человек — бог, не отрываясь до конца от территории, он всё же поднимается выше её — на уровень карты. Этот переход происходит как метафорически, так и буквально, когда Уэльбек расправляется в романе с автофиктивным собой. То, что происходит с его телом, не может не походить на карту — так он сам невольно превращается из территории в карту.

Вообще, писатель, который может говорить о себе с определённой жестокостью и одновременно с такой иронией и даже нежностью, не может быть плохим. Он является читателю «в тапочках, вельветовых штанах и уютном домашнем пиджаке из небелёной шерсти», в его голосе слышится «мягкость, глубина и какая-то задушевность». В другой раз — «мало того, что его грязные волосы были всклокочены, а лицо приобрело фиолетово-багровый оттенок, — писатель ещё и подванивал», «но всё-таки до трупного духа он пока ещё не дошёл». Наконец, и это так мило, он не забывает себя похвалить: «он хорошо пишет (…). Его приятно читать, у него довольно трезвый взгляд на общество», «в этом авторе наверняка что-то есть». Что же, прочтём и согласимся.