Одной из задач шизоанализа стала расшифровка «тиков», унаследованных человеческой структурой геотравматической катастрофой, и «KataςoniX» рассматривает рудиментарное семантическое содержание как всего лишь средство передачи кода «извне»: «тиковые» симптомы геотравматизма, проявляющиеся в форме сублингвистических щелчков и шипения. Уже распавшись на числовые имена гиперязыческого пантеона, синкретически опирающегося на оккультизм, детские стишки, антропологию, научную фантастику и Лавкрафта, среди прочих источников, «подземный поток впечатлений, соответствий и аналогий» (Арто), скрывающийся под языком, теперь получает возможность свободного (но тщательно подготовленного) развития в попытке телесно деинженеризировать органичность логоса. Элементом этих исследований остаётся преображённая концепция пространства, ярко представленная в гибсоновском киберпанке и являющаяся важнейшим компонентом работ Ланда, мощным оплотом против архитектонических амбиций Канта подчинить всё пространство единству. Только механизмы кодирования и упорядочивания теперь конструируют интенсивное пространство, и это лежит в основе типологии числа Ланда, поскольку размерность есть следствие стратификации. Наименование и нумерация сходятся в счёте, понимаемом как имманентное слияние номинации и упорядочивания. «Число, перестав быть показателем меры, становится скорее диаграммой, чем метрикой» («Клыкастая ноумена»). С точки зрения «трансцендентальной арифметики» Ланда западная математизация чисел осуждается как репрессивная мегамашина познания — разрастающийся отросток методов исчисления, свойственных исследовательскому интеллекту, — а великие открытия математики интерпретируются как неверно истолкованные открытия о планменоне (или плане консистенции), примером чего является «арифметическая контратака» Гёделя против аксиоматизации. Ланд избегает ортодоксального философского восприятия Гёделя как математика, положившего конец мечте Гильберта об абсолютной формальной согласованности, тем самым открывая простор для метаматематических спекуляций. Для Ланда важнее выводы из «раскодированного» подхода Гёделя к числам, основанного на парадоксе Ричарда, порождённом пониманием того, что числа являются одновременно индексами и данными. Эпизод с Гёделем также даёт Ланду повод развить тему «стратификации» числа: согласно модели стратификации, по мере того как «нижние страты» чисел становятся всё более консолидированными и метрически жёсткими, их проблемный компонент вновь появляется на «высших» стратах в форме «ангелоподобных» математических сущностей, пока ещё не поддающихся строгому кодированию. Своего рода апофеоза эта тенденция достигает в гёделевском «упрощении» арифметики посредством криптографического использования простых чисел в качестве числовых «частиц» и открытии Кантором «кардинальности» в последовательности трансфинитов. Таким образом, для Ланда интерес к достижениям Гёделя не является в первую очередь «математическим», а скорее относится к линии операционализации числа в системах кодирования, которая пройдет через Тьюринга и в технологический мегакомплекс современного технокапитала. Используя арифметику для кодирования метаматематических утверждений и выдвигая гипотезу об арифметической связи между этими утверждениями — по сути, каббалистическую процедуру — Гёдель также указывает на «взаимность между логизацией числа и числовым декодированием языка», подчёркивая возможную революционную роль других нематематических числовых практик. Помимо переосмысления нумерологии в свете подобных «лексикографических» открытий, картографирование стратографического пространства открывает новые пути исследования эффективных эмпирических эффектов культуры. Концепция «универсальной истории контингентности» (universal history of contingency) (в особенности Делёза) показывает, что всемирная история рассматривается как движение, главным в котором является кодирование и раскодирование потоков желания. Каждая из трёх систем, сменявших друг друга в истории (первобытная территориальная машина, варварская деспотическая машина и цивилизованная капиталистическая машина), строится на управлении различными потоками (желания, долга, денег, рабочей силы). Разнообразие «абстрактной культуры», присутствующее в играх, ритмах, календарных системах и т. д., становится предметом попытки преднамеренного микрокультурного мятежа посредством числа, примером чего служат гиперверительные спирали ГИКК, которые в конечном итоге сливаются с каббалистическим отслеживанием чисто кодирующих «совпадений». В конечном счёте, речь идёт не просто о осмыслении, но и о практике новых способов мышления об именовании и нумерации вещей. Важно, что это позволяет Ланду диагностировать болезни «постмодернизма» — раздувание герменевтики до уровня обобщенного исторического релятивизма — способом, отличным от преимущественно семантических интерпретаций этого феномена его современниками, и предложить строгую интеллектуальную альтернативу, не предполагающую возврата к догматическому модернизму. В противовес Бадью и его последователям платоновской материалистической меры, Ланд следует за Делёзом и Гваттари, что видно из цитаты выше из клыкастой ноумены. Из книги Делёза и Гваттари «Кафка: за малую литературу» мы узнаем, что малочисленный писатель использует «машину выражения, способную дезорганизовать свои собственные формы и дезорганизовать формы содержания, чтобы высвободить чистые содержания, смешивающиеся с выражением в единой интенсивной материи». То, как именно работает эта революционная практика, у Кафки не описано чётко, поскольку Делёз и Гваттари не приводят удовлетворительных примеров процесса трансформации, ведущего от детерриториализированного звука к растворению и реконструкции содержания. Однако некоторое прояснение этого процесса можно получить, обратившись к анализу Делёзом подхода Фрэнсиса Бэкона (художника) к живописи. Делёз отмечает, что для современных художников чистый холст — это не tabula rasa, а пространство бессознательных визуальных предубеждений и устоявшихся условностей репрезентации, которые художник переносит на холст, с которыми борется, пытаясь победить, избежать или ниспровергнуть. Для Фрэнсиса Бэкона момент ниспровержения наступает в процессе живописи, когда случайный мазок кисти вводит небольшой очаг хаоса, ограниченную катастрофу, которую Делёз называет «диаграммой» (видимо вслед уже за философом Фрэнсисом Бэконом). «Диаграмма, — говорит Делёз, — это, безусловно, хаос, катастрофа, но также и семя порядка или ритма» («Логика ощущения»). Визуальные графики и диаграммы — это диаграммы, но то же самое можно сказать и о математических формулах, музыкальных партитурах и моделях в физике элементарных частиц; и чем абстрактнее диаграмма, тем меньше она отражает какую-либо конкретную сущность и тем меньше её можно постичь с точки зрения выражения и содержания. Математические уравнения артикулируют самореферентную систему отношений, которая может быть воплощена в различных контекстах. Музыкальные партитуры, хотя и сильно «закодированы» в традиционной музыке (конкретные обозначения инструментов, темпов и т. д.), в значительной части электронной музыки функционируют как абстрактные диаграммы дифференциальных скоростей и интенсивностей, которые синтезатор воплощает в различных звуках. Модели в физике элементарных частиц объединяют математические теории и экспериментальные частицы (теории, изолирующие частицы, и частицы, порождающие теории) до такой степени, что можно говорить уже не о частицах или знаках, а о «частицах-знаках», единицах в самореферентном экспериментально-теоретическом комплексе. Функция абстрактной машины — это диаграмма такого рода, функция, которая имеет только «черты» содержания и выражения, связь которых она предполагает: уже невозможно даже сказать, является ли черта частицей или знаком. Таким образом, в абстрактной машине содержание и выражение уступают место «содержанию-материи, которая представляет только степени интенсивности, сопротивления, проводимости, нагреваемости, растяжимости, скорости или замедленности; функции-выражению, которая представляет только «тензоры», как в математической или музыкальной нотации. Ланд избегает ортодоксального философского восприятия Гёделя как математика, положившего конец мечте Гильберта об абсолютной формальной согласованности, тем самым открывая пространство для метаматематических спекуляций. Для Ланда более важны выводы из «декодированного» подхода Гёделя к числу, основанного на парадоксе Ричарда, порождённом пониманием того, что числа являются одновременно индексами и данными. Для Ланда частица-знак открывает новый горизонт для экспериментов с исчислениями, описывающие всё большие степени избытка реальности во всей антропной логике. Гёдель доказал, что в каждой системе всегда есть избыток в каждой эйкуменической системе, который, таким образом, регионализирует систему как частичную актуализацию более крупного и глубоко противоречивого числового континуума: «культурная инициация потенциала Гёдель-кодирования производит мгновенную планомическую мутацию, наклоненную к кочевым множествам: фактически обволакивающую эйкуменическую сегментарность в побочный процесс плоских числовых систем». Как говорилось в первой части, число перестаёт быть просто инструментом и превращается в нечто большее, похожее на диаграмму, благодаря чему такой взгляд декодирует множественность чисел вокруг абстрактного-фиксированного принципа разума, дестабилизируя математику и её последовательность, то есть число перетекает в планомен (что кстати хорошо согласуется с глоссематикой). Через Гёделя Ланд хочет показать, что нумерическое (множество в том числе) находится под множеством более свободным, информационным. Сама теорема о неполноте об этой толком и гласит (почти), поскольку по ней же, каждая непротеворечивая система либо не полна, либо имеет недоказуемые/неопровергаемые элементы из заданных аксиом. Вторая теорема строится уже из теории множеств, поскольку во-первых — никакое множество не может содержать элементы, которые определяются только лишь в терминах этого же множества, или предполагают в своём определении это же множество, во-вторых — утверждение множества или системы о его собственной непротиворечивости противоречиво, поскольку это недоказуемо внутри множества/системы. Теперь стоит перейти к числам. Множество целых конечных чисел не является членом собственного множества, вследствие чего одно число исключается из совокупности охватываемых им чисел (то есть выхватывается из эйкуменона). К этому и так бесконечному множеству можно прибавить ещё одно число, чтобы получить более высокое множество, которое делает то множество уже своим подмножеством, то Кантор называет это гипермножество воистину бесконечным, что он называет алеф (но не окончательно). К любому «бесконечному» ряду чисел можно прибавить ещё одно, что породит (бес)численный ряд алефов с пополнением системы. Такие множества можно декодировать до одного ограниченного числа (как на самом деле разум и работает, он может себе представить бесконечное количество только в виде чего-то материального, например бесконечное число яблок, которые заполоняют собой вселенную, и то никогда не пересчитает их все), как показывает диагональный метод, он активирует переход от чётко ранжированного к потенциальному. Алеф является избытком реального, который энтропийно (информационно) должен прийти к большему содержанию чем просто наличие, но алеф сам по себе находится за пределами возможности логоса всё это обаять. Таким образом любая бесконечность обязано быть дешифрована во внешнее, полное потенциальностей. Гёдель тоже показывает, что каждая система содержит избыток, который не претендует ни на что в плане непротиворечивости и полноты. Избыток не является полнотой. Сам Ланд при помощи теоремы о неполноте указывает на то, что реально само по себе не является полным как материально так и логически. Будь то в теории чисел или в пространственно-временной космологии, метод Гёделя заключался в продвижении формализации рассматриваемой системы, а затем в её испытании на разрушение на порождаемых ею «странных петлях» (парадоксах самореференции и путешествий во времени). В каждом случае есть момент, что система допускает случаи, которые она не могла последовательно усвоить, открывая её для бесконечного процесса пересмотра или технического совершенствования. Таким образом, она определила динамический интеллект, или логику эволюционного несовершенства, с адекватностью, которая была одновременно достаточной и неизбежно неубедительной. Чего она не сделала, так это не уничтожила саму возможность арифметики, математической логики или космической истории — за исключением тех случаев, когда они ложно отождествлялись с идолами окончательности или замкнутости. По всей видимости, «непоследовательность», отмеченная Гёделем, заключается всего лишь в том, что система предусматривает возможность внесения собственных поправок, приходя к парадоксу.