Глава 1

Унылые груди заката жаждали укусов, тряслись последним испугом и любили не себя. Нагретые подоконники-малыши гоготали. Природа маленькая и смелая засыпала вечерним пробуждением, целуя город. Всё принадлежащее бескостному уюту не хотело меняться и оставалось жалостливым прежним. В этом пересечении Тамаз ВГУ поверил в длинный день и по большому обыкновению вернулся с обожаемой работы. Дома он страстной рожей шага посетил все комнаты и неожиданно обрадовался самому себе. Приятно было в чём-то плавать хотя бы совсем немножко, одним единственным величием правой руки. Тамаз был на три четвёртых счастлив.

Уют-уют жена встретила его, миновав середину квартиры, и молча запела носом. Она знала, как устроена внутренность великой малости Тамаза ВГУ. 

—А ты совсем не поздно. 

—Нино, я и не собирался поздно.

—Да?

—Да.

—Ужин не готов ещё…

—И ладно.

—Подождёшь?

—Подожду.

—Ну… Буду готовить. 

—Готовь, готовь.

—Ага.

—А что на ужин?

—На ужин — всё.

—Я люблю всё.

—Знаю.

—Всё посоли.

—Тебе соли нельзя.

—Посоли.

—Не буду.

—Мне без соли всё в красное горло не полезет. 

—Полезет.

—Нет-нет.

—Чуть-чуть посолю.

—Почти большое спасибо.

—И работал?

—Как и всегда. 

—Ты свою работу ценишь, и она тебя рукавицей держит. 

—Так ну.

—Устала я от.

—Устала?

—Устала. В тебе работа сидит. А я навсегда вышла.

—Так считаешь в?

—И живу. 

—Но я для всех работаю. Для всех-всех.

—Ты для всех, а я — прочь. Прочь!

—Почему же?

—Не могу знать. Просто так есть. 

—Глупость. Я в работе сварился. А ты меня режешь. Постоянно. И я на селезёнку в тазике похож.

—Ты свою работу пьёшь. 

—Как же иначе…

—Не понимаешь?

—И не пойму. Пойму не я. Не я.

—Отвратительно. Это.

—Голодный я.

—Будет, ну будет тебе!

—А я ничего. Я бы съел всё.

—И будет всё. Потерпи.

—Я терпеть привык и вырос.

—Сил уже нет. 

—Пойми меня со всей слабостью даже.

—Произойдёт ничего. Ничего с гнойным крылом.

—Ты права.

—Руки положи на стол.

—Устал их гладить…

—Не гладь больше.

—Не буду.

—Тебе всё с хлебом?

—Давай с хлебом. 

—Тебе и хлеба нельзя.

—Зачем спросила?

—Не знаю.

—С хлебом давай.

Всё поставили на стол, и Тамаз ВГУ начал поглощать ужин, рассматривая пустоту центра в окне. Там вечер-ночь-двор жил своей неприветливой проницательностью и ругался на незнакомцев. Тамаз помахал ему и прожевал кусок всяности. Двор помахал пальцем в ответ, и похвастался облезлой каруселью. 

Нино, в красоте серая, лежала у плиты и зевала вертикальными слезами. Ей снился сахарный мир бесконечной заботы, где ВГУ чуток и жив. И там ползла она по мокрой дороге желаний, норовя хотя бы щиколоткой перенестись.

—Я теперь целый свободный. Нино!

—Тамаз, ты утром и днём. Живой!
  —И всегда.

—Мы можем даже друг в друге любить.

—Друг в друге любить тесно. 

—Тесно?

—Тесно. Я для всех работаю. Для всех-всех.

—Нет! Ну нет же!

—Да и да.

—Прежний…

—Прежний, конечно.

—Ты — дрянь!

—Я всегда-всегда-всегда.

И просыпалась Нино, потрохами шипя в своём длинном горе — Тамаз ВГУ был предан работе и ел всё. Это было похоже на самую честную и долгую неудачу, которая полюбилась так же и больше всем. Оставалось ждать. 

Как случился долгожданный круг, и Тамаз прожевал горячее что-то, чтобы проглотить солёное всё. Он не смотрел на Нино — в своём огороде недопониманий ВГУ никогда не спешил жаловаться на маленькую и косую грусть. Ссора, курносая и морщинистая, не расстраивала его крепкое прямо. Обиды его не трогали, а крики порой смешили. В том была масляная правда душевного спокойствия. 

Довольный и сытый, Тамаз ВГУ встал и взглядом обласкал кухню. Ему вдруг захотелось услышать каждый вздох своего жилища. Нино всхлипнула и растворилась в бездне квартиры. Места заняли места. Никогда ещё так не была довольна общая жизнь тишины. Разошлись фигуры, обвисли большие тревоги. Хорошо закончилось то, что вовсе не начиналось.

В спальне Тамаз решил прогуляться и использовал всю охапку метров по походному назначению. Он согнулся, похрипел, принял воина позу и подпрыгнул; плюнул на шторы, обогнул кровать и присел на её сиротливый край. Оскалилась сладость отдыха, и ВГУ безучастно растёкся по матрасу. Сон после ужина его манил и радовал. А влюблённая тяжесть, до этого беспристрастно скитавшаяся, уверенно переместилась в голову.

 Где-то в горизонтальном горе скрёбся испуганный голос Нино, но Тамаз ВГУ безразличием чуда уже криво засыпал в полутёмном квадрате и не выказывал интереса к семейной драме. 

Глава 2

Только тогда белоснежное рядом, гордо поднявшись по воздушной лестнице, объявило об одной смерти во сне. Нужной и синей. Умер ВГУ. Съёжился и поцарапал свой орган.

Неживой Тамаз, не сморкаясь в статичность, создал себя в совершенно новом пространстве и схватился за пульсирующую свободу. Он почувствовал запах справедливой усталости и поднял голову так, словно хотел поскорее отдать её в более надежные и волосатые руки ненадёжного друга-щенка. Глаза его обнаружили непонятное создание, обещающее невидимую помощь, и поверили в человечность самого жалостливого нечеловека. Перед ВГУ растворялся в своём милосердии Луковый Купидон. 

—Я Купидон Луковый, и моё тело цветёт. Я хочу загноить вас любовью. 

—Очень приятно было бы. А я был Тамаз ВГУ. 

—Ты Тамаз ВГУ один сразу умер. 

—Почему я умер? Скажи мне!

—Я не могу сказать, но дам тебе секунду чувства.

—Зачем же мне твоя секунда?

—Она не моя. Это даже общая секунда всех Купидонов. 

—Ну хорошо. 

—Хорошо-хорошо! 

Где-то внутри секунда чувства начала кусаться, и Тамаз ВГУ выбрал быть в ней. Выбор, милый-милый выбор, остался лучшим отсутствием. Секунда, святая-новорождённая, оказалась самой долгой и ненужной, благодаря своей однообразности. 

Понеслись шаги твёрдой головой по малиновой спине поля. Трудно было дышать да трудно было дышать! Тамаз впитал колебания жены и от колебаний укололся всем раздражением испорченной работы. Он понял, что находиться в секунде чувства не способен. Искалеченный полз, мечтая исцелиться и пропасть. Но никто не целовал помощь, никто не пел воспалением, никто не-не. Равнодушие оставалось главной проблемой никого и кого-то, потому что всем было плевать на пленника секунды чувства. ВГУ даже рассердился и почесал небьющееся сердце левой рукой. 

Луковый Купидон, увидев это, громадной головой сбил ВГУ и пригрозил ему пухлым пальцем.

—Умер же!

—Умер.

—Ну и успокойся наконец. 

—А!

Вся сердобольность Купидона Лукового в бордовом свете нависала над крохотным говорящим трупом.

—Тамаз, я ведь дал тебе секунду чувства! Береги везде. 

—Мне она не нужна. Прочь навсегда срочно! 

—Она нужна всем. Всем! Даже растворившимся. Клянусь — бери! 

—Я хочу остаться чахлым. 

—Тогда страдай наблюдателем. 

Тамаз ВГУ, бедный в своей коже, нехороший очень может, в приступе дружелюбного кашля запачкал ламинат несуществующей кровью. И кровь побежала тем рукастым бегом, переливаясь всеми и никакими, любя, любя, любя, обижая и советуя, сетуя и властвуя. ВГУ провалился сквозь Конечно, увидел Нино и проглотил остаток ужина. Такой правдоподобный десерт жизни назревал румяной опухолью. Его левая нога начала визжать и дёргаться, требуя немедленной замены. Было, значит, подло. И подле. 

Запахло кислой влюбленностью, вспомнились люди с влажными губами. Нелюди вспомнились. Кулаки вспомнились. Вспомнились улыбки. И сапоги дырами чёрными вспомнились. Тарелки разбитые вспомнились. Зубы в молоке вспомнились. Вспомнились парты.  Вспомнились-вспомнились. Вспомнились. Вспомнились. ВГУ даже вышел из трупа своего и оглянулся, представив, что где-то есть дом, и дом этот ждёт одну голову, которая никогда не отсоединится. А Нино исчезла вдалеке так, как должна была исчезнуть, и никто не мог ей помешать в красоте её исчезновения. 

Изогнулись деревья, самые нужные и главные деревья на всём свете или его заболевшей части, эти деревья могли знать и могли не знать, но это не было так важно, хотя очень даже было, но никто не мог помочь Тамазу всё понять, потому что он умер, и смерть его была милой кончиной, хорошей и лохматой, игривой тысячей псов, безобидных и злых, лающих глазами. 

Пора было может даже попрощаться с чем-то, но не с кем-то, потому что кто-то не хотел уважать, слушать или молчать, разговаривать и смеяться. Можно было что-то высказать, но не слишком сильно, скорее мягче, но мягче с силой, которая работает. А какая сила работает? Та сила, которой ни у кого нет. И. 

Глава 3

Всё замолчало, а потом сказало что-то. Тамаз даже, бравый, убил какую-то зверушку, которая выросла из него самого. И готов был бежать громадными шагами ваты, но шаги, беззащитные и сочные, обиженно клянчили остановки и совсем отказывались дышать. ВГУ изгибом крикнул в полноту. Складки тёплого снега выплюнули жир и рассмеялись озорными лицами первоклассников. 

—Я умер-умер-умер. Это я. 

Большое спасибо, Тамаз. Оно сказало, и то вышло в свет. Поднялось. А грязные лапы его примирительно сложились, и в коричневых глазах показался символ партии. 

Вы ничего не понимаете, мои гладкие! Это целое круговое рождение и нельзя в нём ругаться. Мы вырастим новое, новое, новое. И седое, глуховатое, это обязанность вкуса. Даже знать необязательно. Всё равно есть пульс и маленькая армия. Ломаная рана. Чудесные дела и вещи должны выполняться и гнуться. Это расхождение. Самое невинное. Идти домой ночью. Поезда не смеются, когда видят камеру. Шею продуло. Очень необычно… 

Тебе не нравится? Мне? Не та граница. Гнида. Да! А! Кашель разный, но родной. В переходе кислое молоко пахнет. Как шрифт. 

—Тамаз, достань руку!

И ВГУ изучил принадлежащее. Он был насекомым и бетонной плитой. Красное двигалось отдельно. Передайте поздравления самостоятельному затылку. Сказал ему кто-то. И начало получаться. Что начало? Что-то определённо сдвинулось. И это было очень опасно. 

—Тамаз?

Задрожали, между прочим, некоторые части. ВГУ вдохнул измельчённый фасад. Серым стал. Он не обратился за помощью. К кому обращаться? Опасно. А вы не слышали? До конца далеко. Шаг! Голос! Не время. Не имеет. Гадко стало от сотни рук под мокрой одеждой. Содрогался всеми-всеми. Доказать, что жив, но доказать, что-что. 

—Тамаз!

Так было перед смертью. 

Предсказуемо. Два плюс один — архитектура, холод и ночь. Все умирают. Ну-ну. Испугался? 

Лучше не напишу.

И не вздумай. 

Не приедут сегодня.

Решили, что всё знают? Зря их выручал. Бляди тогда старались нас разбудить. Щекотали. А у меня гири были на ресницах. Гири на нитках. Веришь?