я спустился на лифте, вышел из подъезда, выбросил мусор, повернул за дом — и столкнулся с двумя девочками. они перепугались, одна из них прошептала: «убита!» и я подумал, что сегодня буду азазелем, пратчеттовским смерть, медсестрой неубивко.

дорогу перебегала круглая чёрно-белая женщина. и я подумал, что если её переедет трамвай, то она почти идеально поделится на половинки по цветам. но трамваи у моего дома не ходят.

на самоизолированной детской площадке сидели: мать, отец, — бегали: собака, дочь. и я подумал, что пора вводить моду на фамильные склепы.

под ногами зазывали рекламы проституток, нет, показалось — это детские рисунки мелом. и я подумал, что проститутки на карантине, а дети нет. что не будет цветов жизни в букетах венерических заболеваний.

на скамейке нервически сидели замаскированные влюблённые и даже не целовались. и я подумал, что не дотягивают роман и юля нашего времени до шекспировских героев.

у дороги был откопан канализационный люк. и я подумал, что кто-то строит себе бункер.

рекламный щит, где до этого демократически честно сменяли лозунги святая ксения и депутатка кпрф, пустовал. и я подумал, что теперь надежды точно нет. мы умрём бездарно, бессмысленно, некрасиво и глупо, как и жили. и будет только повесившийся месяц, который можно было бы сравнить с полупрозрачной долькой лимона в докарантинной столовой (пожалели твари!), или с лихой победой ислама, или с сочувственной улыбкой чеширского чехова, чуть наклонившего голову, как на одной фотокарточке. но никто не сравнит — некому будет сравнивать.