Алё!

Вечером, ночью ехать в троллейбусе особенно приятно: пусто, садишься на любимое место и смотришь на любимые места. Вывески горят как бы ни для кого, для никого, просто так — а ты и есть так, просто, никто, отражение бледного лица с покойницкими пятаками теней, наложенное на нутро витрин, которые и сами отражают троллейбус, и голубые кружки валидаторов, и снова твоё лицо, уже мелким бликом дрожащее на увеличенном себе же; всё в тебе, и ты во всём; а иногда видны и огни с другой стороны улицы, огни за твоей спиной, они проносятся как-то нелогично, косо, вбок, в раму, будто где-то что-то (то-то и там-то, так-то) перевернулось, и теперь отражения запутались в отношениях, а стёкла скрали параллельность. И ты многоочито, из всех зеркал наблюдаешь, как двойник троллейбуса ловко и волнисто проплывает в тёмных, голубых аквариумах магазинов и как другой двойник, ревнуя и заслоняя собрата, едет в противоположную сторону, какой из троллейбусов раньше вернётся в парк, если известно, что ничего не известно. Ответ запишите в минутах.

День назад или, положим, два тебе нужно было ехать по Васильевскому острову, где автобус, штудируя запутанный маршрут, поворачивает город вокруг себя, пользуясь каким-то устаревшим кинематографическим приёмом. Форточки раскрыты, и тебе радостно сидеть в прохладе — день жаркий. Впереди тебя — и ниже — сидит на плечах круглая голова, сидит крепко, бесшовно, бесшейно. Когда она запрокидывается, блестит зелёным что-то стеклянное (или стеклянным что-то зелёное?) и доносится, просится лёгкий и весёлый запах пива. Голове жарко, редкая растительность прилипла к коже, плёсу лысины некуда деться. Лица ты так и не разглядишь, только будешь представлять, как эта же, но уменьшенная голова лежала у чьей-то груди, как нервно и сине что-то билось на исчезнувшей теперь шее, как.

На следующий день ты увидишь её двойника, но сначала приготовь наряд, билет, туалет — ты в театре. Драпировки висят красиво, улыбаются складками. Из–за них выставляют ножки бесстыжие колонны — и не краснеют. На сцене что-то поют и ходят. Или прыгают? — не разглядеть. Перед тобой голова, нет, так: го-ло-ва. У головы есть жена и дочка, два оттопыренных уха, много денег. Эта голова тоже лысовата, но не стрижена, а брита, и потому волосы на Северном полюсе ничем не отличаются от волос на Южном. Поскольку ты снова сидишь позади, глобус в затмении, и только, как кольца планеты, блестят дужки очков. Дочь головы смотрит тихо и заворожённо: выстроила античный портик из рук и ротика. Она откровенно пухла, и в этом чувствуется какое-то возмездие: вы на балете. Можно выкупить ложу, но кожу, ножки, о, я бы к этим ножкам пал и милость к падшим призывал! Колонны, прикрываясь ламбрекенами, кокетливо подсматривают — и не краснеют.

Светофор покраснел-покраснел — да и закусил огурчиком, подобрел: езжайте. Ночной троллейбус основательно, потолще обводит площадь Льва Толстого, и в окнах водят хоровод дома. На последнем повороте махина накреняется, и где-то под ногами начинает безлично вибрировать. Почему? Кто объявил войну? Самое время вспомнить, скольких и каких крупных красных в чёрную крапинку жуков ты камнем камнем каким летом и как они зудяще злились где между чьими твоими пальцами пытаясь расправить что крылья разжать что тиски, а может, они дрожали? Но нет, здесь тепло и светло, и этой только что зашедшей женщине, наверное, было особенно приятно, перескакивая с одного времени на другое (с 23:12 на 23:37, сейчас 49, значит на 23:54, потом начнётся всё сначала и повторится всё как встарь), вырваться из жёлтого безумства расписания и запрыгнуть в последний троллейбус, ведь на остановке холодно, голо, живи ещё хоть четверть века всё будет так исхода нет. Тронулись неожиданно быстро, и женщина идёт к кондуктору, как идут против ветра — склонившись, широкими медленными шагами. За окном безлично качает антенны.

В аэропорту тоже ветер, пальто дрожит, как крылышки жука перед взлётом, все твои чёрные красные в крапинку шарфики улетают к чертям, не хватает только широкополой шляпы, чтобы удивлённо сетовать: ах господа вы. Ты придерживаешь то одно, то другое; ветер сердито поправит чёлку, подарит взлётных полос, отнимет волшебный голос; придётся кричать: звери звери. На стойте-фотокарточке ты стоишь, позируешь для хотя-бы-маме-пошлём фотографии с ненакрашенными губами, с запрокинутой, как от смеха, головой (чёлка, чёлка). Снято. Снят шаловливый шарф, хочется снять туфли, ещё эти колготки, порвались, но ты ведь приличная девушка — знак препинания ставь сама.

Ты и сама бываешь за окном, под антеннами. Вот проходишь под желе, еле-еле, полезно, на дорожку, порожним = железнодорожным мостом; с него капает, и это кажется правильным. Вот переходишь маленькую, необязательную дорогу, ради галочки (кто такая? как фамилия? документики, пожалуйста!) оборачиваешься, а из–под мышки и правда выезжает внезапный автомобиль — поджидал (и тебя твоя милиция заберёт и не подавится). Вот обходишь лужу, потому что проверила, как на юге, носочком, и нет: холодно, глубоко. Вот, заходя в магазин, секунды три видишь, как в витрине на вечерне-голубом фоне отражается переполненный, оранжевым подкрашенный автобус, и висящие на руках пассажиры за запотевшими стёклами напоминают о чём-то тропическом. Прижав к окну ладошку, лупоглазо смотрит лопоухий мальчик. Слушай же, скажешь ему, как соседи дышат, как любят друг дружку, как сном упиваются. Как записная красавица чешет макушку. Впрочем, три секунды давно вышли — ты уже сходишь с моста, и устала. Перебрав все приставки, ждёшь троллейбус, от скуки запрокидываешь голову и видишь рекламирующих дезодоранты атлантов. Потом смотришь через дорогу: над розовым домом потянулся дым, и кажется, что сейчас здание тронется, почухает со всеми своими башенками. Севши наконец в троллейбус, ты замечаешь, как старушка прикладывает к валидатору золотистую иконку в потрескавшемся бумажнике. Думаешь про игольное ушко.

Это днём можно думать о том, как не отпускают Америку Земфира и Монеточка, кто из твоих знакомых похож на Сандру Мило, на Мэрил Стрип, на Маргариту Терехову. Только днём можно спутать Summertime и Sinnerman Нины Симон (и жалеть, что ударение в конце). Вечером же думается примерно так: смотри дальше дальше здесь никогда. Или: нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет. Или: ближе ближе здесь я дышу. За мостом изучаешь, как тень, здание с вывеской В КТО — на самом деле «вектор», но всё равно ищешь ответ. Кто, если не ты? Ты по своим глазам видела, что-то не так. Из–за стёкол ты выглядишь слишком красивой, так ищи моё лицо в своём лице, отрубленную, неживую, ночную голову мою, hey Eurydice, don’t turn around, я здесь, я буду вечно рядом, твоим смертельным ядом, твоим последним взглядом, ведь смерть придёт, у неё будут мои нет твои твои ведь ты героев не встречала в этой жизни глаза.

Поздно. И темно. И только видно, как по стеклу бежит, исчезает и вновь бежит, и снова, и снова: тридцать первый, тридцать первый, тридцать первый, тридцать первый, тридцать первый, тридцать первый, т.п., т.п., и т.п., и т.п., и т.п., и т.п.

Всё.

В ролях:

Земфира Рамазанова в роли тебя
Я в роли Александра Пушкина и девочки-скандал
Фёдор Тютчев
Владислав Ходасевич
Лев Толстой
Александр Блок
Елена Соловей
Лиза Монеточка
Сандра Мило
Мэрил Стрип
Маргарита Терехова
Нина Симон
Иосиф Бродский в роли Чезаре Павезе
и
Р.

Музыкальное оформление:
ПММЛ «Музыканты-мальчики»

Все совпадения безотносительны именно к вам. Кому до вас какое дело? Кому вы вообще нужны?

Выражаем особую благодарность «Троллейбусному парку №6», ОСП «СТТП», СПб ГУП «Горэлектротранс», а также лично губернатору Петербурга Александру Дмитриевичу Беговому и контролёрше Галочке.