В феврале прошлого года (18.02.2022) на КРАПИВЕ вышел материал, свидетельствующий о сталкинге и абьюзе в отношении семьи Дмитриевых (Марии и ее на тот момент 11-летнего сына Саши) со стороны Александра Монтлевича, петербургского философа и сооснователя школы современного искусства «Пайдейя». По техническим причинам сайт КРАПИВЫ на данный момент не работает, поэтому мы републикуем этот материал здесь.

Недавно А. Монтлевич снова напомнил о себе, дебютировав в роли куратора выставки художника Алексея Чижова «Новый порядок» в ЧВК Вагнер Центре в Петербурге. Эта новость возвращает нас к вопросам, которые были поставлены год назад: о связанности разных форм насилия, последствиям, к которым приводит некритичность и слепота художественно-теоретического сообщества к деполитизированному и деполитизирующему языку и способам мышления. Мы считаем, что случай Монтлевича, отрицающего неправомерность своего поведения в отношении подростка и оправдывающего его отсылками к античным идеалам педагогики, и курирующего выставку в ЧВК Вагнер центре, играя в метаироничную позицию, — не единичный прецедент, а выражение общей тенденции. Эта тенденция относится не только лично к А. Монтлевичу, но и ко всей среде, частью которой мы являлись и являемся, и требует рефлексии и публичного обсуждения.

Триггер-ворнинг/предупреждение о возможно травмирующих описаниях: преследование, абьюз, манипуляции, сексуализированное насилие

Введение

В прошлом году мы, группа людей, близких Марии Дмитриевой, художнице и кураторке пространств «Студия 4413» и «Это здесь», стали свидетел_ьницами истории, в которой коллега Марии, Александр Монтлевич, от, как казалось, дружеской помощи Марии с её сыном перешёл к сталкингу ребёнка и абьюзу матери. Хотим поделиться публично (вместе с Марией) этой историей, а также другими историями, связанными с Александром Монтлевичем.

Александр Монтлевич (1983 г. р.) — соорганизатор школы современного искусства «Пайдейя» (существовала до 2021 года), сейчас — школы «Смена», преподаватель философии на отделении современного танца в Вагановке.

История Марии Дмитриевой

Мария — художница, куратор_ка. Соорганизатор_ка автономного культурного пространства ЭТО ЗДЕСЬ/Студия 4413 в Петербурге.

Мария Дмитриева познакомилась с Александром более 5 лет назад, будучи студенткой школы современного искусства «Пайдейя». Были приятелями. 3 года назад, в Петербург, где уже жила Мария, переехал её сын Саша, после смерти его отца. Тогда ему было 9 лет.

Далее мы приводим прямую речь Марии:

Знакомство

Наше общение всегда строилось вокруг обсуждения текстов, работы школы и студии или вокруг выходящих из них проектов. Мы собирались у него дома, составом из бывших студенто_к и преподавател_ей. Мне было известно, что Монтлевич женат и живет с женой около 6 лет. В течение нашего знакомства они разводятся (детали мне были неизвестны), это совпадает с временем переезда моего сына в Санк-Петербург. Никаких личных отношений, кроме дружеских, нас никогда не связывало.

Как-то раз Монтлевич предложил взять моего сына на прогулку в компании нашей общей знакомой, которая мне очень симпатична. Я согласилась. Знакомая вскоре исчезла, но Монтлевич предложил продолжить прогулки с моим сыном. Он водил Сашу на детские площадки, предлагал играть в футбол и шахматы — это увлечения ребенка, сформированные до знакомства с Монтлевичем. Встречи стали регулярными. Я поставила вопрос об этом, опасаясь, что это мешает работе и отвлекает Монтлевича. На что получила убедительный ответ, что Саша своим присутствием вытаскивает его из депрессии после развода.

Весной 2020, в разгар пандемии, Монтлевич окончательно стал частью нашей повседневности. Отвозил Сашу домой и обратно, брал с собой на лекции школы, познакомился с моей мамой, бабушкой Саши. Я не звала его сама (так как все время испытывала чувство вины, что он тратит так много времени), он проявлял инициативу, предлагал участие и был довольно настойчив. Это казалось нормальным, так как был тотальный карантин, и все хотели уехать из города, где была парализована вся социальная жизнь, а я как раз строила дачу для мамы, куда он и стал приезжать.

«Странные эпизоды»​​​​​​​

Вскоре начались первые странности. Если я не звонила и не писала ему около двух недель, отвлекаясь на работу, Монтлевич высказывал претензии: «Почему ты перестала обращать внимание на меня, игнорировать?», «Почему ты запрещаешь нам видеться с Сашей?». Звонил пьяный и утверждал, что я препятствую встречам, хотя это не соответствовало реальности. В одной из переписок он написал: «Да что ты знаешь о наших [с Сашей] отношениях?».

Очевидно, что это был тревожный сигнал, сообщающий, об «особенном» типе связи, который внушался и ребенку тоже. Регулярные подарки, внимание, забота. Ребенок, выслушивая постоянное одобрение, подчеркивающее его исключительность и отличия, проникается большим доверием к взрослому, что в дальнейшем усложняло отстаивание своих границ в момент, когда что-то идет «не так».

После этих вспышек была пауза в общении, которую Монтлевич почувствовал. Он писал огромные сообщения. В одном из них он сообщил: «Саша на кассе в магазине и перед всеми соседями просит называть меня папой!». По словам сына, это было неправдой. Задолго до этого я объясняла Монтлевичу свои опасения по поводу возможной привязанности Саши, потому что его отец умер, и хорошо бы строить новые связи, учитывая этот контекст. То есть это была хорошо проговоренная область опасений.

Тогда, несмотря на странность заявления, я списала это на состояние опьянения Монтлевича. Затем, в одном из разговоров он бросил трубку со словами «я сорвал голос и не могу разговаривать». Я волновалась, поехала к нему. Он вышел пьяный, сел ко мне в машину, выглядел и вел себя очень нестабильно и эмоционально. Говорил, что Саша не соблюдает физическую дистанцию, ведет себя слишком нежно, как будто с ним заигрывает (Саше было 10). У моего сына нет проблем с физическим контактом, он может подойти и обнять кого-то из взрослых или друзей. Тогда я проинтерпретировала ремарку Монтлевича, как его опасения о том, что кто-то подумает про него «не то» и успокаивала его, сказав, что полностью ему доверяю. Монтлевич в переписке жаловался на то, что чувствует себя ненужным, обесцененным. Тогда я всё оправдывала алкоголем.

Спустя несколько месяцев продолжились периодические претензии со стороны Монтлевича: «Где Саша? Почему не звонит? Где его телефон? Это ты забрала?», сопровождавшиеся утверждениями о том, что я запрещаю им видеться. В то время он продолжал приезжать почти каждый день и ждать, когда Саша вернётся от друзей/из школы. Тогда я испытывала неловкость перед Монтлевичем, выясняла у сына, почему он не звонит, списывала это на невнимательную подростковую коммуникацию, даже просила звонить сама. Пока не поняла всю глупость ситуации, что я по сути заставляла сына (который очевидно не хотел) звонить Монтлевичу, так как Монтлевич очень ловко вменял мне чувство вины. Претензии усилились, когда с наступлением лета Саша выбирал играть со сверстниками на даче, и действительно мог забывать звонить или писать Монтлевичу несколько дней.

Изменение отношений

Со временем мы с Монтлевичем перестали разговаривать о чём-либо содержательном, что связывало нас ранее. Иногда я приходила к нему по вечерам на чтение текстов с коллективом Пайдейи, но все разговоры стали о Саше. Это смахивало на игру в семью, где все дружеские, профессиональные, интересные мне темы купировались, и оставался лишь быт. Я просила Монтлевича не вписывать меня в фикцию гетеронормативной семьи. В какой-то момент я поняла, что у меня вообще не осталось пространства побыть наедине с сыном или с собой. Также это было травматично, так как эта игра в семью отсылала к воспоминаниям об отце Саши. В какой-то момент, не выдержав упреков о том, что я «запрещаю им общаться», я дала ему полную автономию в общении с ребёнком: «делайте что хотите, но не впутывайте меня». За это я себя сильно виню, так как очевидно, что именно этого он и добивался. Позже, мне стал очевиден классический прием манипуляций, который не был отрефлексирован в моменте (упреки, мнимые обиды, внушение чувства вины, спекулирование на благодарности и моем чувстве неловкости, взращиваемым на том, Монтлевич так много для нас делает).

Мы жили год с периодическими претензиями двух видов: «Я плохая мать, потому что что-то запрещаю Саше»; либо «Саша не звонит из–за меня». Острые реакции сменились вкрадчивым, медленным давлением, суть которого сводилась к тому, что я «плохая мать», а Монтлевич «настоящий друг», который точно знает, что нужно ребенку.

Школа / Студия / Контекст

В пятом классе у Саши в школе нашли брелок-нож. Он связался со школьной «бандой» и поучаствовал в краже энергетиков в магазине, чтобы заслужить их авторитет. Также я узнала, что Саша курит электронные сигареты. В это время Саша жил с бабушкой, но Монтлевич приезжал к ним очень часто, что стало вызывать вопросы. Он объяснял это тем, что «спасает» Сашу от деструктивных друзей. Я приняла решение забрать Сашу от бабушки к себе и временно перевела сына на дистанционное обучение, так как обстановка в классе была сложная.

Монтлевич напросился со мной на родительское собрание. После рассказывал мне, как общается с соцпедагогом Мариной Викторовной, так как тревожится за Сашу. Никто, как и педагог, его об этом не просили. Монтлевич приезжал к нам домой каждый вечер, сгущал мрак обстоятельств и предлагал свои решения. Эти разговоры обычно растягивались до раннего утра. В то время принудительно закрылась Студия 4413, где мы с художни_цами — коллегами жили и работали, проводя там выставки, семинары, трансдисциплинарные лаборатории, лекции и кинопоказы, — и мы жили у друзей. Здесь также важно отметить, что Студия, где мы жили, и куда приходил почти каждый день Монтлевич, является очень открытым форматом, с разомкнутыми социальными связями и коллективной отвественностью. Саша, живя с нами, много времени проводил на лекциях и занятиях в студии, с моими друзьями, с кем-то ходил в музей, кто-то брал его с собой пообедать или в кино. То есть это была обычная практика в нашем кругу общения, и появление Монтлевича поначалу не особо выделялось.

Ситуация была сложная, так как бытовая нестабильность из–за закрытия Студии помножилась на неприятности в школе. Монтлевич возил Сашу на футбольные тренировки, мы вместе ужинали. Я была полностью занята поиском нового помещения для студии, а затем его ремонтом. Тогда я ему полностью доверяла, хоть он и продолжал культивировать во мне комплекс вины периодическими упреками. Но Монтлевич выглядел Сашиным спасителем. Я в это искренне верила и благодарила его. После я узнала от Марины Викторовны, что Монтлевич ни разу не появлялся в школе после собрания. Также выяснила, что Монтлевич сам покупал Саше электронные сигареты, когда я запретила ему курение. Это поставило под вопрос те истории, о которых он мне рассказывал.

Здесь для меня очевидна причина интенсивной интеграции Монтлевича в нашу жизнь именно на пике неприятностей, в период максимальной уязвимости. Именно поэтому так легко было поверить в то, что он хочет помочь. Спустя время, я бы предложила отличать искреннюю помощь и соучастие от психологических манипуляций, вменяющих чувство вины/благодарности и одновременно прививающих чувство беспомощности из–за регулярного давления и спекуляций. Установление дружбы с ребенком не должно смешиваться с желанием дестабилизировать связи внутри его или её семьи.

Диван

Примерно через месяц я стала свидетельницей двусмысленной сцены у Монтлевича дома, когда приехала забрать ребёнка. Я зашла в квартиру Монтлевича и увидела их вдвоем на узком диване. Он открыл мне дверь и невозмутимо лег к Саше смотреть футбол на диван шириной меньше метра, абсолютно вплотную. В быту Монтлевич крайне не тактильный человек, и видеть его с кем-то на одном диване было очень странно. Мне не понравилась степень физической близости и очевидно сексуализированная атмосфера в квартире. Было ощущение, что происходит что-то не то. Чувство отличалось от тех, которые у меня были, когда Саша был рядом с другими взрослыми. Ситуация усугублялась тем, что Монтлевич был нетрезв и вел себя более вольно, чем обычно.

Дома я поговорила с сыном про границы тела, про защиту себя, про насилие и сексуальность. Он поделился, что ему тоже показалось это странным и неприятным, но он не нашёлся, что сказать в моменте. Позднее, как говорил сын, он рассказал об этом случае психотерапевтке, как и о ещё об одном схожем инциденте.

Незадолго до этого произошла насильственная сцена с другом Монтлевича, который очень неприятен моему сыну. Сын спрятался от этого человека на втором этаже и вышел оттуда, только услышав, что я пришла. При мне Монтлевич начал заставлял моего сына пожать тому руку, зная об его отвращении и нежелании. Я сделала замечание вслух, что это неприемлемо, заставлять ребенка идти с кем-то на контакт, и мы в состоянии общего смущения ушли.

«Плохая мать»

Я чувствовала вину за удобство, которое создавал для меня Монтлевич: отвозил Сашу на тренировки, присматривал за ним, пока я занималась поиском и ремонтом нового помещения Студии. Поговорила об этом с Сашей. Он сказал, что ему тоже кажется странным, что они проводят много времени с Монтлевичем, а не с мамой, и предложил сам ездить на тренировки. Тогда мы решили, что Саша будет ездить на тренировки один, но придётся мягко объяснять это Монтлевичу, чтобы избежать давления и упреков.

Встреча с Лерой

В тот же месяц мне позвонила Лера, общая с Монтлевичем знакомая, выпускница Пайдейи, со словами «нам надо серьезно поговорить». Лера заметила, что сын проводит с ним много времени, и поделилась подробностями своего общения с Монтлевичем. В этом общении Монтлевич рассказал ей, что в прошлом был влюблён в несовершеннолетнего подростка и преследовал его, а также рассказал о сексуальном влечении к мальчикам. Тогда родители подростка запретили общение, но Монтлевич продолжил его преследовать. Лера также сообщила и про свой опыт взаимодействия с Монтлевичем: аффектированное поведение, эмоциональные скачки, угрозы и подлость как постоянные инструменты коммуникации. Рассказала про личный опыт харрасмента и абьюза.

[Валерия Лакрисенко поделилась с нами своей историей — см. в конце статьи]

Я перестала разговаривать c Монтлевичем, исключила поездки на тренировки с Сашей. Ограничила общение дневными визитами Монтлевича в Студию. Забирала Сашу на дачу. У меня не было внятного решения, поэтому я никому не рассказывала о том, что мне стало известно.

«Только маме не говори»

Вскоре Монтлевич сам опередил события, начав писать и звонить с претензиями о том, какое право я имею увозить ребёнка на дачу на несколько дней, не предупредив его. Было очень много давления в духе: «Ребёнок тебя боится, прислушивается к шороху машины, когда ты приезжаешь». Монтлевич писал про какие-то «тюремные свидания» и спрашивал: «Какое ты имеешь право забирать ребенка на дачу, меня не предупредив?». Тогда же стало известно, что Монтлевич подкараулил Сашу возле студии, назвал себя «человеком-невидимкой» и попросил никому из взрослых не рассказывать об их встречах. Узнав это, я сказала, что окончательно запрещаю им видеться, а Монтлевичу — приходить в Студию. Запретила приезжать к бабушке на дачу, звонить и писать мне навязчивые и странные письма.

Здесь кажется обьективным нарушение всех возможных границ: взрослый человек не может продолжать преследовать ребенка и просить держать в тайне эти встречи. «Только маме не говори» — сигнальная фраза.

Запрет

Как уже упоминалось, Монтлевич познакомился с моей 72-летней мамой, когда регулярно общался с Сашей. Стал для неё максимально удобным: ходил в аптеку и банкомат, переписывался с ней ВКонтакте, поздравлял с праздниками раньше меня приезжая к ней домой. Приезжал на дачу через день, сидел часами на веранде в кресле, дожидаясь Сашу.

После запрета Монтлевичу общаться с сыном я уехала на 1,5 месяца по делам в Сибирь. В первый день моего отсутствия Монтлевич написал бабушке, а бабушка в ответ на моё предупреждение о том, что ему нельзя общаться с сыном, решила, что мы «просто поругались», и я теперь хочу сделать всем неприятно. Монтлевич уговорил бабушку и приехал на дачу к Саше, показав мне скрин переписки с бабушкой. Он ликовал, что получилось ввести её в заблуждение, и издевался надо мной: «Вот твоё доверие в семье». В мое отсутсвие в городе он продолжал писать моей маме недопустимые вещи и ложь про меня, бессвязный бред про бывшую жену (мама вообще ничего про нее не знала). Затем Монтлевич написал мне, что бабушка (моя мама) пишет ему странные вещи, и что он «психанул и удалил бабушку из друзей».

Затем он стал приезжать в Студию, где никто ещё не знал о положении дел, и забирать Сашу гулять на футбольное поле. Я слышала от бабушки, которой я ещё не успела рассказать все подробности, что «Всё на виду, ничего плохого не происходит». Слышала от коллектива Студии: «пришел Монтлевич, забрал Сашу». От самого Монтлевича в ответ на моё «Не смей приезжать на дачу», я получала сообщения вроде «На какую дачу)))))».

Спустя время, я разглядела в этом абьюз: сначала стратегия «испытывай благодарность, я за тебя сделаю дела», затем — манипуляции в стиле «твой сын тебе не доверяет», «твоя мать тебе не доверяет».

Когда я вернулась, я созвонилась с Монтлевичем, чтобы ещё раз прояснить границы, и рассказала обо всем, что мне известно, в Студии и своей маме.

Монтлевич продолжал преследовать сына. 1 сентября Саша видел его возле своей школы.

Встреча с Сашей Беловым

Со времён нашего переезда из первой Студии у Монтлевича лежали некоторые документы Саши. Я попросила Сашу Белова [коллега Монтлевича по школе Пайдейя] их забрать. Белов поехал к Монтлевичу, а после позвонил мне среди ночи со словами «Вам лучше переехать и поменять школу». Тогда я узнала, что весь сентябрь (скорее всего, пьяный) Монтлевич караулил сына у метро в 7:20 утра и провожал его до школы. Сын боялся об этом сказать и одновременно думал, что сам разберется, зная, что в Студии многие тревожатся из–за этой темы. Также Монтлевич следил за перемещениями Саши через оператора сотовой связи, поскольку до этого сам оформлял сыну sim-карту (об этом он рассказал Саше Белову). Тогда я сменила адрес проживания, телефоны, предупредила о преследовании школу и тренера футбольного клуба «Смена», куда Монтлевич возил Сашу на тренировки. Документы он отдал Белову с большим трудом, попутно наговорив таких вещей как: «он все равно ко мне вернется, когда ему будет 18» и «что бы вы ни делали, мы все равно будем видеться».

Ситуация была критической, мы (я и Белов) предложили встретиться Монтлевичу в более расширенном составе, для переговоров. Монтлевич отказался, обьясняя это Белову тем, что боится за свою безопасность потому что получал угрозы от меня, что является ложью. На сообщения с просьбами оставить нас в покое он не реагировал и стал чистить переписку, удаляя почти все свои сообщения. Мне пришлось позвонить ему, узнав о регулярном преследовании ребенка в метро и попросить объяснения ситуации. В разговоре Монтлевич извинился и сказал, что этого не повторится, и что он был в состоянии аффекта. Затем стал перечислять все свои возможные маршруты, но не дослушав, я положила трубку. Через несколько дней стало известно, что он переименовал самопроизвольно все аккаунты школы «Пайдейя» в «Смену» — это название Сашиного футбольного клуба. Этот публичный жест добавил тревожности. А дальнейшие его действия со школой и поведение в отношении бывших коллег подтверждали, что действует он крайне резко и непредсказуемо.

[Рассказ Саши Белова — ниже в этом материале]

Отъезд

Осенью я почувствовала бессилие и поняла, что не владею ситуацией. Приходилось спрашивать сына каждый день, не видел ли он за собой слежку и встречать с тренировок. Стало страшно, что Монтлевич пойдет на какой-то шаг, который я не смогу предусмотреть.

Сейчас мне известно, помимо историй о преследовании мальчиков, об абьюзе и домогательствах девушек. Одной из них было 17 лет. Страшно, что он «залипает» в преследование на много лет. Мы с сыном уехали из страны. Я не понимаю, когда смогу вернуться и чувствовать себя в безопасности.

Вывод Марии

Очень сложно отличить скрытые манипуляции и сексуализированное влечения от желания помочь и становления близких, дружественных отношений. На первый взгляд не очевидны различия между симпатией, доверием и выверено спланированными тактиками сближения и установления «родства».

В моем случае очевидным симптомом было желание Монтлевича дестабилизировать отношения между мной, сыном и бабушкой. Это очень грубое и некорректное вмешательство с целью подчеркнуть для ребенка «особенность» их связи. А также регулярный абьюз с его стороны.

Возможно, если бы я не увидела происходящее в квартире Монтлевича своими глазами, Саша об этом мне ничего бы не рассказал. Это подчеркивает хрупкость граней допустимого поведения и вопроса дистанции между авторитетным взрослым и ребенком, не вплетающим сексуальный контекст в эти отношения и не имеющим никаких инструментов различения и опыта отстаивания своих границ. («Мне было неприятно и неловко, но я не знал, как ему сказать»).

Кажется недопустимым продолжать преследования и давление, когда родителями ребенка было внятно сказано, что такое поведение пугает и становится чрезвычайно навязчивым и нежелательным. Все последующие действия рассматриваются уже как девиантные и опасные.

Принимая в расчет особенности и подробности предыдущих отношений Монтлевича, я вижу пугающее сходство в использовании диспозиции учитель-учени_ца, пользование авторитетом на основании менторской позиции, манипуляции и ложь, которую сложно распознать без близкой дистанции, а также навязчивость и фиксацию.

Я считаю опасным нахождение Монтлевича в образовательных структурах, предполагающих контакт со студент_ками и совершенно недопустимым его участие в детских образовательных проектах. Также вряд ли это состояние можно контролировать самостоятельно, без психотерапии и кризисных центров поддержки.

Я хочу прекратить любые вторжения в жизнь моего сына, моей мамы и в мою жизнь со стороны Монтлевича.

_____________

Родителям, оказавшимся в сложной ситуации, мне хочется посоветовать сразу (!) обращаться в кризисные центры. Оставаться с этой проблемой наедине невыносимо и часто разрушительно для ребенка. Мне помогло обращение в Центр борьбы с сексуализированным насилиям «Тебе Поверят», где мне и сыну оказали экстренную психологическую помощь, без которой было бы очень сложно справиться с ситуацией. Не лишним будет связаться с компетентными в этой теме юрист_ами, для дальнейших стратегий в правовом поле. Преследование в России не считается уголовным преступлением, но заявление может помочь при обращении других пострадавших, проигнорировать которое уже будет сложнее.

Также кажется очень важным разговаривать о границах, чувствах, сексуальности и телесной автономии ребенка — как можно раньше. Из личного опыта хочется добавить, что хорошо бы чаще ставить любую авторитарность под вопрос и помогать узнавать ребенку более адекватные формы взаимодействия, без институционально сконструированного пиетета перед фигурой учителя.

Список кризисных организаций

Тебе Поверят https://verimtebe.ru/

Транзит https://shelter-tranzit.ru/

Консорциум женских неправительственных обьединений https://wcons.net/

Сестры https://sisters-help.ru/

Помощь рядом https://pomoschryadom.ru/

ИНГО.Кризисный центр для женщин https://crisiscenter.ru/

Открытое пространство, бот tg Ospace_helpbot

История Александра Белова

Александр — куратор, независимый исследователь, художник. Сооснователь школы современного искусства «Пайдейя», он-лайн Школы Нового Искусства, Bobby Gallery и автономного культурного пространства «Это Здесь».

Александр Белов рассказал нам то, что тогда передал Маше, а также историю их дальнейших отношений с Александром Монтлевичем.

Приглашение в июле

В середине июля мне позвонил Саша Монтлевич и пригласил к нему домой поговорить. Надо сказать, что он практически никогда так не звонил. Обычно я, будучи в центре, заходил к нему сам, или мы встречались на занятиях школы на Пушкинской 10. Разговор мне показался не менее странным, чем само неожиданное приглашение. Монтлевич сказал, что у него назревает конфликт с Машей Дмитриевой, и что он просит меня как друга ни при каких обстоятельствах не участвовать в этом. Он попросил дать слово, что я не поддержу ни одну из сторон. Сама постановка вопроса походила на манипуляцию: я еще не знал, в чём дело, а меня уже ставили перед выбором. Я уточнил, в чём суть конфликта. Монтлевич сказал, что Маша запретила ему водить её сына в футбольную секцию и попросила не общаться с сыном. Монтлевич подводил к тому, что Маша ведёт себя «неадекватно» — совершает над сыном психологическое насилие и применяет репрессивные формы воспитания, которые негативно сказываются на эмоциональном состоянии ребёнка, в связи с чем тот начинает воровать в супермаркетах и связался с плохой компанией. Это утверждение мне показалось спорным, так как я не замечал проблем в общении Маши и сына. В ответ Монтлевич привёл несколько примеров, когда Маша запрещала сыну смотреть футбол, заставляла делать уроки, кричала на него и унижала. Якобы он был свидетелем этих сцен, так как знал Машу лучше. Мне не показались эти примеры чем-то категорически недопустимым, но было неприятно. Меня скорее тревожил сам факт нашего с Монтлевичем разговора и постановка вопроса про невмешательство. Мы знакомы около десяти лет, делали много совместных проектов и раньше хорошо общались, но никогда не говорили о личных отношениях и практически не обсуждали друзей. В нашей дружбе были как будто табуированные темы, мы много могли говорить о искусстве, политике, социологии, философии, но всегда уклонялись от разговора про отношения с другими людьми и друзьями. Поэтому хотя я замечал, что в последний год он много времени проводит с Машиным сыном, что было действительно странно, я всё же не задавал вопросов о том, почему у них такая дружба, и как к этому относится сама Маша.

Вечер Техно-поэзии

Я был на Фонтанке в пространстве «Это Здесь» во время презентации фильма группы «Техно-поэзия». Это было через пару недель после того разговора. Там я встретил Монтлевича — он зашел ненадолго и быстро ушел. Внезапно, примерно через час, когда после концерта все вышли во двор, он позвонил мне с вопросом «где Саша?». Я спросил, почему его это интересует. В это время Маша была в отъезде, а её сын оставался на Фонтанке. Монтлевич ответил мне что-то нервно и невнятно, но настойчиво попросил меня сходить в комнату во втором зале мастерских или посмотреть в окна и сказать, там ли Саша. Я ответил, что он сам недавно рассказывал про возможный конфликт с Машей на почве того, что она запрещает общаться с её сыном и просил меня не вмешиваться, тогда почему он сейчас хочет усугубить ситуацию и просит меня рассказать, где сейчас находится Машин сын, зачем ему это нужно? Монтлевич не ответил и повесил трубку, по голосу он был в возбужденном или даже агрессивном состоянии, скорее всего нетрезвом.

Свидетельство о рождении

В начале осени, встретив меня на Фонтанке, Маша рассказала, что у них конфликтная ситуация с Монтлевичем, и что у него дома осталось свидетельство о рождении Саши Дмитриева. Оно нужно было Монтлевичу, чтобы водить её сына на тренировки. Маша попросила меня забрать документ, так как не хотела видеть Монтлевича, или он сам избегал встречи, точно не помню. Через пару дней я приехал к Монтлевичу за свидетельством, он был пьян и явно не хотел его отдавать. Несколько раз я говорил, что мне пора, но он переводил разговор и убеждал, что Маша сама должна приехать за свидетельством, потому что я не должен вмешиваться в их конфликт. Он использовал достаточно манипулятивную формулу, заключающуюся в том, что если я заберу свидетельство, то я его предал. Он снова повторял, как Маша плохо относится к сыну, и что Монтлевич оказывает ему «психологическую помощь», защищая от подавляющей и репрессивной материнской заботы. В какой-то момент Монтлевич достал свидетельство о рождении из тумбочки у дивана и положил на стол между нами, это показалось достаточно театральным жестом. Разговор продолжался тяжело, ситуация была сконструирована как ожидание ответа-жеста — если я заберу листок бумаги со стола, то мы больше не друзья. Я продлевал беседу, чтобы не делать выбор, темы разговора блуждали, смыслы ускользали. Кажется, это было действительно вечером необратимости, транзитной зоной, похожей на совместное сновидение. Но вдруг у Монтлевича прозвучала оговорка о том, что они вчера виделись с Машиным сыном. Меня будто ударили электрошокером, я поднялся с кресла, взял свидетельство и быстро вышел. Выйдя на улицу, я позвонил Маше, сказал, что нужно встретиться, свидетельство о рождении жгло руки. Я доехал до Фонтанки, отдал документ и спросил у Маши, как давно Монтлевич и её сын виделись. Она сказала, что с начала лета запретила им встречаться, но Монтлевич, несмотря на этот запрет, приезжал на дачу к её маме и там встречал Сашу, что это и стало обострением их конфликта. Но уже точно месяц, как она сказала, они не могли видеться. Из оговорки Монлевича следовало, что он продолжает регулярно оказывать её сыну «психологическую помощь», и последняя их встреча была буквально вчера. Тогда я посоветовал Маше, что она должна поговорить с сыном о его встречах с Сашей и возможно сменить место жительства и школу — исчезнуть из поля видимости Монтлевича, потому что слишком много совпадений свидетельствуют об аномальной вовлеченности Монтлевича в общение с Машиным сыном.

Вторая встреча

Маша позвонила мне тем же вечером и сказала, что, поговорив с сыном, узнала, что Монтлевич встречает его у метро и провожает в школу. Через день мы встретились с Машей во дворе на Фонтанке. Я попросил рассказать обо всех встречах Монтлевича и Саши Дмитриева с того момента, когда Маша запретила им видится. Записав все даты в телефоне, я поехал к Монтлевичу. Мне хотелось поговорить с ним про каждую из этих встреч подробно и узнать, в чём была необходимость и мотивы каждой из них. Поговорить мне не удалось. У него были гости. Ещё одна попытка также закончилась неудачей и встречей с компанией гостей. В третий раз нам удалось поговорить наедине, но снова смыслы ускользали. Монтлевич постоянно переводил темы, представлял машиного сына как жертву, демонизировал Машу и утверждал, что его бывшая жена хочет ему отомстить, распространяя клевету про него. Все факты встреч с Машиным сыном объяснялись либо бытовыми обстоятельствами — забыл карточку на проезд, забыл ключи, забыл что-то ещё, — либо просьбами со стороны Саша Дмитриева о встрече с целью «оказания психологической поддержки». В описании одной из встреч меня удивил такой факт: Монтлевич сказал, что он встретил Сашу Дмитриева на остановке маршрутки, когда тот собирался ехать на дачу к бабушке. Я уточнил детали, как они с Дмитриевым договаривались об этой встрече в районе метро Дыбенко. Ответ меня поразил — оказалось, что они не созванивались, а Монтлевич узнал, что Машин сын будет на остановке в это время, отслеживая биллинг звонков с телефона Дмитриева. Когда Саша выезжает с Фонтанки в сторону дачи, то всегда звонит бабушке, и это значит, что через 30-40 минут он будет на Дыбенко. Я сильно удивился такому способу. Монтлевич прокоментровал, что когда-то покупал машинному сыну sim-карту, и у него есть доступ к личному кабинету оператора связи, через который он смотрит за звонками с Сашиного телефона. Такое откровение меня встревожило. Я представил, как он сидит перед монитором и обновляет экран браузера в ожидании звонка, и что у него есть система, где он рассчитывает перемещение ребёнка. Возможно, у него есть ещё какие-то схемы? Какова должна быть ценность этих встреч, если они требуют такой подготовки? Давно зная Монтлевича, я удивился, так как он очень редко выходит из дома, и вытащить его куда-то дальше своей улицы и района практически невозможно, а тут вдруг поездки на окраину города и на дачу в район Ладожского озера. После беседы у меня было крайне подавленное и растерянное состояние, для меня общение и совместные проекты с Монтлевичем были очень важной частью жизни, а теперь как будто его одержимость переключила регистр коммуникации. Во время разговора он постоянно пытался выставить меня самого Машиной жертвой, человеком который предал наши «неоантичные идеалы», дружбу и повёлся на клевету ради каких-то иных ценностей. Выйдя на улицу, я походил некоторое время по району и затем созвонился с Машей. Я уточнил, кто покупал sim-карту, установленную в телефоне её сына. Оказалось, что действительно, карту когда-то покупал Монтлевич.

Школа современного искусства Пайдейя

В четырнадцатом году мы Настей Пацей и Сашей Монтлевичем основали школу современного искусства Пайдейя, во время описанных выше событий шёл двадцать первый набор. В организационном чате я написал что устал и выхожу из проекта, я не понимал что происходит в истории с Машей и её сыном, был не готов об этом говорить, но чувствовал что работать вместе с Сашей скорее всего уже не смогу. Настя сказала что тоже не готова взять на себя дополнительные задачи связанные с моим уходом и у неё слишком много других проектов и школу лучше официально закрывать. Саша Монтлевич отозвался кране негативно на идею о закрытии школы сказав что он хочет продолжать школу сам и уже собрал новую команду. Мы с Настей настаивали на том что новая команда это не Пайдейя, что нужно назвать вещи своими именами и официально написать о закрытии проекта, а затем, о открытии другого с новой командой и новым сайтом и стилистикой. Но Саша в один момент единолично поменял пароли на всех аккаунтах школы в социальных и на сайте, сменил название на «Пайдейя» на «Смена». И вышел из нашего общего с Настей чата без каких-либо комментариев и прекратил отвечать. Таким образома забрав себе все медиа ресурсы школы и символический капитал который все семь лет работы делала целая команда из координатор_ов преподавател_ей и комьюнити сложившегося вокруг школы. Ещё странность которую я не могу принять Монтлевич заменяет название «Пайдейя» на «Смена», даже во всех чатах старых наборов школы.

Есть один нюанс — Монтлевич водил Машиного сына в спортивный клуб это была футбольная команда «СМЕНА» и Саша Дмитриев постоянно ходил в футболке своего клуба с надписью «СМЕНА». Я не понимаю Сашу Монтлевича выписывающего в школьной тетрадке в клеточку слово «Смена» и устанавливающего это в качестве логотипа, именно листок бумаги из школьной тетради и появился тогда на всех ресурсах школы. Или это какое-то циничное издевательство или он настолько не связывает контекст и хочет быть игроком команды СМЕНА что готов пойти на конфликт с большей частью арт-сообщества которое скоро скорее всего рано или поздно будет в курсе событий. Вообще надо сказать что у Саши в последнии годы появилась странная привычка не отвечать в социальных сетях на общественно значимые вопросы, уходить от коммуникации и собственных сказанных слов, так он практически у всех кого я знаю стирает свои сообщения вскоре после отправки, и многие некорректности которые он позволял например в нашей переписке просто удалены, в последнее время многие кто пытались о чём-то договориться с Сашей делали скрины сообщений, потому что позиции Саши постоянно менялась, а стратегия коммуникации часто была токсичной и манипулятивной.

Таким примером может быть отчасти и наша история взаимодействия с Дашей К. в конце мая прошлого года. Мы пригласили её координировать двадцатый набор школы, договорились о условиях сотрудничества и начали вести совместный чат в телеграмме с организационной перепиской. В один момент Саша покинул чат без объяснения причин и комментариев и заявил что не будет работать с Дашей потому что он ей «не доверяет» ему эта мысль якобы стала очевидной когда Даша попросила пароли от социальных сетей. Мы с ним поспорили, но переубедить его не удалось, к тому же разговор про доверие был достаточно беспредметным и сама Сашина логика тогда наводила меня на мысль что с ним происходит нечто странное. Саша отказался написать для Даши какой-то либо ответ, или сформулировать официальную причину отказа, мне пришлось самому извиняться перед ней и абстрактно объяснять что в школе произошли изменения и мы сейчас не можем пригласить её к сотрудничеству и возможно вернемся к переговорам к ближе осени. Тогда я был в ступоре и не понимал что происходит, и такой же параличи постоянно возвращался ко мне осенью когда Маша рассказывала о своих подозрениях. Замечаю себя сейчас на том что во многом поступал тогда не корректно по отношению к другим, медлил и уходил от ответов постоянно думая, а не подставляю ли я сейчас Сашу. Ну не может же быть что бы Саша которого я знаю десяток лет вдруг так неэтично поступает? Может у него есть какое-то оправдание? Может я чего-то не знаю, или не заметил, не додумал? Может он немного ошибся или просто сегодня пьян и у него плохое настроение, болит голова? Может у него глубокая депрессия и он тоже нуждается в помощи? Все эти вопросы постоянно окружали меня и вместо того чтобы решительно поговорить с ним вызвать острую дискуссию и разобраться в вопросе я продолжал сомневаться и тянуть время. Вопрос, который меня сейчас продолжает тревожить: как на практике не зависать в ситуациях, не поддающихся пониманию, требующих тяжелого коммуникативного труда и принятия политических решений. Институции, даже если это самоорганизации не должны замалчивать этические проблемы связанные со своими сотрудни_ками даже если это незаменимые специалист_ы и публичная дискуссия несет репетиционные риски.

Если, читая этот материал ситуации кажутся знакомыми, вы либо ваши друзья и подруги сталкивались с этически спорными ситуациями во время работы, либо учебы в школе Пайдейя, пишите, пожалуйста, в нашу организационную комиссию paideia.new.contact@gmail.com Мы постараемся сделать всё возможное для дискуссии и поддержки. К сожалению в сфере образования на данный момент сильны парадигмы вертикальных иерархических настроек, даже в постулирующих горизонтальность самоорганизациях фигура преподающего наделяется дополнительными негласными привилегиями укорененными не только в области знания, но и в сфере социальных практик, такая коррумпированная логика требует ревизии и постепенной, трудоемкой деконструкции через повышения порога чувствительности к ситуациям кажущимся на первый взгляд фоновыми, бытовыми и малозначительными.

Комментарий Дарьи Кабры

Моё знакомство с Александром Монтлевичем и школой Пайдейя произошло через Александра Белова, который пригласил меня на вакансию администратора данного проекта. Многие принципы и требования мне объяснили ещё в предварительной переписке, но так же был этап личного собеседования, где мы познакомились воочию с Александром Монтлевичем и одной представительницей преподавательского состава. Собеседование прошло приятно, договорились о стратегии взаимодействия и о моих полномочиях, обсудили зарплату и начали набор студентов школы. Я запросила у Александра М. доступы к страницам проекта в соцсетях, чтобы начать работу над приглашениями и с обратной связью по проекту. Доступ мне предоставили. Пару дней спустя я начала получать сообщения от преподавательницы, которая присутствовала на моем собеседовании, где она начала высказывать свои сомнения по поводу того, что проекту в принципе нужен администратор, хотя казалось бы, это уже было решено. В тот же день я нечаянно встретилась с Александром М. на площадке, где он играл в футбол с Сашей Дмитриевым. Я вмешалась в их времяпровождение, испытывая необходимость получить ясность по ситуации. Показала сообщения от преподавательницы. Александр М. пожал плечами, Александр Белов сказал, что будут разбираться с ситуацией. На следующий день я рано утром получила сообщение от Александра М. примерно подобного содержания: «Дарья, я не привык к тому, что в моё свободное время меня экстренно вызывают на совещание. Прошу больше меня не беспокоить». Александр Белов, как сооучередитель проекта, был не поставлен в известность его решения, что меня крайне удивило. Касательно того, что я могла кого-то побеспокоить «в нерабочее время» у меня было простое объяснение этой ситуации: переписки в чате Пайдейи касательно орг вопросов прежде велись в том числе и в вечернее/ночное время, да и в принципе, рабочие часы зафиксированы не были.

История Валерии Лакрисенко

Валерия — художник, сооснователь арт-группировки FarFor, куратор галереи aaaaaaumn, соорганизатор автономного культурного пространства «Это Здесь».

Я училась в Пайдее в 19-м году, начала общаться с Монтлевичем примерно в это время. Мы жили через дорогу, поэтому часто виделись и достаточно скоро стали хорошо общаться.

Пока мы были в доверительных отношениях, я поделилась с Сашей некоторыми обстоятельствами своей уязвимости того времени, а в ответ Монтлевич рассказал про любовь к несовершеннолетнему мальчику и историю, похожую на то, что позднее стало происходить с Сашей Дмитриевым. Об этом я позже сообщила Маше Дмитриевой, когда заметила, что Монтлевич проводит много времени с её сыном.

У меня был и свой, достаточно странный опыт общения с Монтлевичем.

После того, как от Саши ушла жена, Монтлевич стал признаваться мне в любви, давить на жалость и предлагать съехаться. У меня был молодой человек, о котором Саша знал, и отношения с Монтлевичем не входили в мои планы, о чём я ему сообщала. Монтлевич продолжал пытаться манипулировать, приходил ко мне на работу почти каждый день, делал предложения разной степени эксцентричности, начал пить, писать бесконечные истеричные сообщения. Далее начались угрозы, в том числе шантаж моими обстоятельствами уязвимости, которыми я ранее с ним поделилась, пока доверяла. Я никак не ожидала от Саши такой подлости.

Сашино нестабильное, эмоциональное состояние ухудшалось и по настоящему пугало. Мы сильно поругались. Монтлевич прислал мне кучу сообщений, где помимо общей грязи, упоминалась моя близкая подруга, в контексте «как жаль, что не трахнул А., но она не в моем вкусе». На тот момент А. только исполнилось 18, я сама их познакомила. Спустя два месяца после этих сообщений, она мне рассказала, что после нашей с ним ссоры, Саша стал ей писать и приглашать зайти. Когда она зашла, он к ней пытался приставать.

Звучало это все мерзко и выглядило сконструированной местью. Помимо общего осадка, пугало, что он считает возможным использовать посторонних людей, чтобы отомстить.

История студентки Пайдейи, осень 2020 года

Набор Пайдейи собрался в квартире Саши обсуждать проекты и готовить драники. Тусовки на квартире у Саши всегда сопровождаются вином и сигаретами, так было и в этот раз. Люди стали расходиться, в какой-то момент я и Монтлевич остались вдвоем. Мы пили, курили, играли, показывали друг другу упоротые музыкальные группы. Саша спросил что-то про мою жизнь, было очень трепетно и ценно делиться своими историями. Алкоголь закончился, он пошел за коньяком. Где-то в полпервого я поняла, что не успею на метро, и надо двигать куда-то. Саша сказал, что я могу остаться. Я решаю точно двигать, собираюсь, Саша сопровождает мои сборы. Когда я выхожу из туалета, он перегораживает выходную дверь — как бы ненавязчиво, просто облокотившись. Я просовываюсь через него к двери, пытаюсь открыть, у самой ничего не получается, Саша медленно помогает. Благодарю за встречу, он предлагает объятия, запускает руки в волосы, прижимает, целует в щеку и, не отрывая губы от кожи, направляется к моим губам. Я кое–как аккуратно (не обидеть же надо) убираю голову, прячу ее почти в свою подмышку, вылезаю из объятий и быстро убегаю вниз по лестнице. Вдогонку слышу его голос сверху «там алкаши и маньяки внизу, будь осторожна». Охуеваю еще несколько дней, пытаясь проанализировать ситуацию. Я не знала, как отреагировать и спустя несколько дней я привела себя к мысли, что это вполне распространенное поведение в системе учитель-учени_ца. Я сталкивалась в академии с рукой зав. кафедры на бедре и расстегиванием молнии. Но даже если так, стало грустно, что эти паттерны поведения переходят в тусовки, кажется, осмысленных, уважающих границы и этику людей.

Я сформулировала для себя несколько волнующих меня проблем:

недостаточность происшествия: ситуация, для которой нет термина, превращается в несуществующую. Есть очень конкретные ощущения и отношение к ситуации, но можешь ли ты назвать её проблемой, если не имеешь никаких весомых доказательств, что тебе сделали плохо?

харрасмент это ок: приставание как входящее в пакет «мастер» и !даже! поощряющее, означающее твою значимость

респект к фигуре: странно компрометировать мега-авторитетную личность, важного для многих художников человека, особенно когда сама только дорвалась до этой тусовки, складывается ощущение, что это ТЫ чего-то не понимаешь

безопасность людей: после истории маши я разъебалась и стала очень переживать за будущих учеников и тех, кто будет считать монтлевича другом. насилие в любой его форме ломает

Комментарий Ксении Шашуновой, координаторки детско-родительского направления проекта «Тебе поверят»

Когда речь идет о сексулизированном насилии над детьми, слово насилие сбивает нас и кажется, что должны быть сцены жестокого обращение с детьми, грубого физического воздействия. Нам сложно поверить, что сексуализированное насилие может быть так близко, в нашем доверенном кругу людей, распознать его чрезвычайно сложно. Доверительное общение, помощь, забота — не считываются как манипуляция.

Дети и подростки уязвимы перед манипуляциями, взрослый человек в стрессе — тоже.

Как раз поэтому сексуализированное насилие над детьми латентно, скрыто. Почти всегда секусализированное насилие сопровождает эмоциональным, где как раз с помощью манипуляций выстраивается контакт с ребенком, создаются «особые отношения», вбивается «клин» в отношения родителя и ребенка, часто это долгий по времени процесс.

В «Тебе поверят» мы в основном имеем дело с историями, где насилие уже произошло, ребенок уже пострадал. Хочется поддержать родителей и в целом взрослых, вокруг которых находятся дети в здоровой подозрительности и бдительности. Если вас что-то напрягает в отношение ребёнка и взрослого, кажется странным или непонятным, обращайте на это внимание. Не бойтесь быть неудобными и не тактичными. Обсудите с кем-то, то что заметили. Безопасность ребенка важнее.

Комментарии колле_жанок

1

Поскольку я знакома с М. с его студенческих лет и отношусь к нему как к достаточно близкому человеку, профессиональное формирование которого происходило в общем процессе, я поговорила с М. о необходимости соблюдения безопасных границ и возможности обращения к консультантам, которые успешно работают с психологической агрессией, в том числе в ЛГБТ-сообществах. Мне казалось, что вместо самокриминализации и агрессивной самозащиты можно избрать путь самоанализа и изменения поведения, т. е. понимать реакции других и соблюдать границы. Этот путь оказался невозможен, поскольку М. убежден, что в нем не нуждается. Но случай с Сашей Дмитриевым не может замалчиваться. Если харассмент и абьюз мы начали обсуждать, во многом потому, что это в наших правовых условиях менее наказуемо и дискуссии не вызывают немедленных репрессий, то педофильное расстройство либо не видно, либо немедленно криминализируемо. Разбираться в этом страшно из–за опасности грубой криминализации. Как следствие, возникает неадекватная романтизация, когда травматизирующее поведение защищается как дружба и личная свобода.

Поэтому мне видна необходимость коллективного высказывания о поведенческой этике сообщества. Должна быть проговорена граница. Нарушение личных границ детей, неотрефлексированная эротизация отношений — это не романтическая дружба, не античное воспитание юношей. Все ровно наоборот, это навязывание себя, создание нервозной и обесценивающей ситуации, это насилие психологическое в лучшем случае, это травма. И дело здесь не в эротизме (частное дело), не в отрицании квирных подходов и странных идентичностей, а в манипуляциях, разрушающих психику, в упорном непонимании границ допустимого. Это должно быть понято сообществом, переварено и стать этически недопустимо.

Алла Митрофанова, философиня, кураторка «Философского кафе» и сокураторка ГЭЗ-21

2

Как подруга Маши и её сына Саши, я стали свидетел_ьницей части истории и предложили Маше сделать группу поддержки, где решить, как поступить. Мне кажется, данная история должна показать художественно-философско-литературному сообществу как минимум в Санкт-Петербурге, что невозможно продолжать профессиональные отношения с Александром Монтлевичем. К этому я призываю всех, кто познакомился с этим текстом. Также я хочу, чтобы прекратился сталкинг сына Марии, и в будущем другие подростки не попадали в такие же ситуации. Александру я советую обратиться за психологической помощью.

Вика Кравцова, исследовательница, работница НКО

3

Последнее время, погружаясь в ситуации патриархального насилия, которые происходят с моими близкими, я оказываюсь в тягучем безграничном пространстве, где не видно конца и края, где замирает время. Ощущение несправедливости умножается на понимание статуса кво. Неожиданно для себя я ощущаю огромную усталость от каждого такого погружения, от каждой итерации участия. Патриархальное насилие состоит из серийной безнаказанности, отказа от рефлексии статуса, власти, привилегий, а усугубляется напоминанием о том, что мы согласились называть его «насилием» не всем миром, а каким-то небольшим кругом, куда автор насилия и не пытался попасть. Монтлевич, насколько мне известно, не причислял себя к про-феминистам, а также к борцам против сексуализированного насилия над детьми, а критиковать труд/поведение/стратегии матери — одно из популярнейших интеллектуальных упражнений повсеместно. Хочу подчеркнуть, что рождение ребёнка — это момент, когда государство, а также не столь официальные патриархальные структуры, открывают шампанское. С тех пор родитель_ницы взвешивают любые высказывания и тактики сопротивления, и на одной чаше весов может оказаться прекращение насилия, а на другой его усиление через политическое давление или физическую угрозу. Можно собрать истории, факты, свидетельства, экспертные комментарии, но не понимать до конца, когда уже можно вернуться к своей обычной жизни, в которой ты не сделала ничего такого, за что должна расплачиваться побегом. Ну, кроме того что родилась женщиной и родила ребёнка. Я занималась сбором и расшифровкой с записи некоторых историй, корректурой текстов, а также иногда была эмоционально рядом и — опираясь на этот опыт соприкосновения — сейчас я считаю очень важным сохранить безопасную для Маши и Саши дистанцию с Монтлевичем и наблюдать за последствиями публикации со стороны. Представляете, три года назад не было «Тебе поверят», когда-то не было Кризисных центров для женщин, ну, а сейчас, кажется, нет фондов помощи с релокацией, если она не вызвала политическим преследованием. Также предлагаю всем читающим алгоритм: помочь себе (пережить эмоции от истории), помочь пострадавшим (например, задонатить на продолжение релокации), а далее предотвратить новые случаи, распространяя информацию, а если вы имеете влияние или пересекаетесь с Монтлевичем — инициировать разговор.

Оля Полякова, занимается гражданским образованием в коллективе «Трава», а также развитием горизонтальных практик заботы и фуд-активизмом

4

Преподавательская деятельность (собенно в неакадемической среде), предполагает большую вариативность маршрутов и языков коммуникации. Идея общаться с детьми как с равными кажется избыточно простой, но как раз это мне и хочется проговорить: речь идёт не про специфические «атрибуты взрослого», которые вручаются несовершеннолетнему даже без его запроса, а про самые простые и базовые вещи: уважение границ, право на безопасное общение. Иные предпосылки в работе кажутся мне недопустимы.

Присоединяюсь к требованию не поддерживать профессиональных связей с Монтлевичем и не игнорировать обозначенный выше контекст.

Лилия Акивенсон, исследовательница в области звука, координаторка Открытого пространства