Работы Толкина на сегодняшний день актуальны как никогда. На многих интеллектуальных площадках можно обнаружить множество лекций, курсов и обсуждений его творчества. Интерес этот обусловлен во многом тем мрачным историческим периодом, в котором оказался современный субъект. В альтернативных мирах фэнтези ищет он ответы на вопросы о том, как существовать в мире, который окутывает тьма, где кажется, что конец близок и неизбежен, где героев более не существует, а есть только слабый и одинокий человек, которому неоткуда больше ждать помощи. Иными словами, в мирах, которые создал Толкин, субъект ищет опору для себя, чтобы мочь совладать с этой реальностью. 

Те, кто погружен в творчество Толкина достаточно глубоко, знают, что оно не ограничивается “Хоббитом” и “Властелином колец”, что истории эти лежат на поверхности того обширного и древнего мира, который он создал. Говоря “на поверхности”, имеется в виду их условная близость к нашему времени, согласно тому мифическому летоисчислению, которое воплощено в “Сильмариллионе”. События “Властелина колец” происходят в конце Третьей эпохе истории Арды. История же, которая рассказывается в “Детях Хурина” разворачивается в Древние дни, в Первую эпоху истории Средиземья. 

I. Судьба, рок и имя

В отличие от “Властелина колец”, который по стилю скорее напоминает эпос, с его величием, отвагой и героизмом, история Турина, сына Хурина, скорее похожа на древнегреческую трагедию. Впрочем, это подтверждается и словами самого Толкина, о том, что это история “унаследовавшая ряд черт Сигурда Вёльсунга, Эдипа и финского Куллерво”. 

Лейтмотивом всего повествования звучит вопрос самого героя в детстве “Что такое судьба?”, связанный, конечно, с предысторией отца Турина — Хурина — с его пленом и проклятием, насланным Морготом на весь его род за отказ ему подчиниться. 

 Слова “рок”(doom) и “судьба” (fate) всё время, так или иначе, присутствуют в тексте, даже там, где не употребляются напрямую. Примечательный анализ этих слов дает известный толкиеновед Том Шиппи, “судьба” (fate), сообщает он нам, происходит от латинского слова “говорить” (fari), таким образом первоначально означавшего “то, что было сказано/прорекли боги”. В то время как “рок”(doom) отсылает к глаголу “судить” (deman), что означало также “нечто произнесенное, но о другом человеке, особенно об умершем”. Оно же сохраняло и значение “приговора”, “закона”, “решения”. 

В результате у обоих слов есть нечто общее, помимо идеи некоей высшей силы, которая господствует над смертными, они также имеют связь со словом, со сказанным.

Неведомые пути судьбы, по которым следует человек, прописаны теми означающими, в которые он попал. “Судьба” эта является одновременно и чем-то внешним по отношению к нему, так и чем-то внутренним, как вписанное в его способ мыслить, видеть, слышать, и, соответственно, действовать. 

В диалоге Моргота и пленённого им Хурина, Моргот, — воплощение зла, отпавший от великого Илуватара — именует себя “Властителем Судеб Арды”. Здесь возникают ключевые для Толкина вопросы, поставленные еще в античной, и позже, в христианской традициях: “Существует ли свободная воля в определении собственной судьбы человека, или же он следует всегда только, заданной некоей силой, траектории?”. 

Турин, скрывающийся от судьбы, меняет имена, скрывает свое истинное имя, поскольку, даже не зная о проклятии, уже определил для себя, что “он отбрасывает тень везде, где бы он ни жил”. Само слово “тень” имеет в произведении зловещую коннотацию, — тень, как-то, что может дотянуться, коснуться, нашептать; тень как “рок”, пробуждающий скорее внутренние искушения, за которыми следуют внешние разрушительные действия. 

Можно было бы сделать предположение, что “рок” заключен в наших наклонностях и убеждениях. Однако, в этой истории, возникает двоякое впечатление, что, с одной стороны, проклятие преследует Турина исключительно в цепи означающих, именно поэтому смена имени до поры до времени помогает; с другой же, его “судьба” действительно заключена в нем самом, в его горделивом характере и отважных деяниях. 

“Что в имени тебе моем? Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет.” 

Попробуем проследить вопрос соотношения рока и имени в структуре повествования. 

1) После смерти Саэроса и ухода из Дориата, Турин именует себя среди изгоев — Нейтаном, “безвинно обиженным”. Пока никто не знает его истинного имени, всё идет неплохо. Позже, однако, его находит давний друг эльф, Белег, который, поняв, что Турин не вернется обратно в Дориат, из любви к нему, остается с ним.  

2) Когда же Турин, вместе с Белегом и изгоями стали нападать на орков и очистили земли около горы Амон Руд от них, он взял себе новое имя: «Ибо теперь Турин дал название Дор-Куартол всем землям между Тейглином и западными пределами Дориата; и, объявив себя владыкой того края, взял себе новое имя — Гортол, Грозный Шлем, и вновь воспрял духом»

Своими деяниями, наряду с этим именем, которое устрашало и орков, Турин выдает себя, и Моргот обнаруживает его по Драконьему шлему, связанным с его домом и именем отца, поскольку шлем этот достался Турину от отца его, Хурина. 

Далее, после того как Моргот разбил их небольшой отряд и всех изгоев, по наводке гнома Мима, Белег, чудом уцелевший отправляется на поиски Турина. По пути он встречает Гвиндора, измученного тяжелой неволей у орков, эльфа, которому рассказывает о своей истинной причине его нахождения в лесах близ недоброй земли с владениями орков, и, соответственно, имя Турина. После чего рок находит Турина, приняв свое друга за орка, в темноте и полузабытьи из-за плена и издевательств орков, Турин закалывает Белега. 

3) Прибыв с Гвиндором в Норготронд, Турин снова скрывает свое имя: 

«Когда же Гвиндор собирался уже назвать его имя, Турин знаком велел ему умолкнуть и ответил сам: — Я — Агарваэн, сын Умарта (что значит Запятнанный кровью, сын Злосчастья), лесной охотник.И хотя догадались эльфы, что принял гость эти имена затем, что убил друга, об иных причинах они не ведали и не расспрашивали его более». 

В Норготронде своими речами и деяниями Турин заслуживает доверие правителя, Ородрета, и становится его советником и предводителем его войск. Дела идут неплохо, однако, рок снова подступает к нему и окончательно настигает при раскрытии его имени. По сути, Гвиндор с самого начала знал его истинное имя. Однако, когда в Турина влюбилась дочь короля, Финдуилас, Гвиндор, ревнуя и стараясь уберечь ее, предупредил о том, что это тот самый Турин, сын Хурина, о котором, во время пребывания его в плену в Ангбанде поговаривали, что Моргот наложил на его род проклятие. Турин же, узнав об этом, пришел в ярость на Гвиндора: 

“— Дорог ты мне, ибо спас мне жизнь и уберег от зла. Однако теперь худо поступил ты со мною, друг, выдав мое настоящее имя и призвав на меня судьбу мою, от которой тщусь я укрыться.

И ответил Гвиндор: 

— Судьба заключена не в твоем имени, но в тебе самом”. 

В возникшей любовной ситуации рок также являет себя: в той триангулярной ситуации, в которой девушка любит Турина, а девушку любит его друг. Тоже самое позже произошло с Брандиром и Ниниэль, но об этом чуть позже.

4) Когда тучи над Норготрондом совсем сгустились, к ним прибыли два эльфа, посланники Улмо, владыки вод, которые пытались предупредить короля Норготронда о надвигающейся беде, и чтобы те разрушили мост, который построен был по совету Турина. Они также раскрывают его имя, хотя он и скрывает его перед ними, именуя себя “Агарваэн, Черный Меч Нарготронда”, или, как позже назовет его Финдуилас, “Мормегиль”. Они видят, что Турин горделив и самонадеян, и что речи его надменны и заносчивы. Он же отвергает их советы, называя их трусами, после чего, вскоре Норготронд пал, под натиском орков и дракона, Глаурунга. 

После разговора с Глаурунгом, Турин, закалдованный его взглядом, вместо того, чтобы спасать Финдуилас, отправляется в свою отчизну на поиски матери и сестры, которые, по наущениям дракона, “прозябают в нищете и рабстве”. Прийдя в Дорламин, в свой дом, в поисках Морвен и Ниэнор, он раскрывает свое имя старому слуге и другу, Садору Одноногому, после чего, явившись в зал к хозяеваем дома, в котором правили его тетя Аэрин, которую насильно взял в жены восточанин Броддо, и который разграбил со своим войском эти земли и дом самого Турина. Турин, узнав, что мать его вот уже как год назад отправилась с Дориат к нему, понял, что был обманут драконом, и на него напала “черная ярость”, от которой он поубивал всех восточан, включая Броддо. 

И вроде бы, люди, поддержавшие его восстание против захватчиков, были ему благодарны, и отправились с ним в путь, однако, обернувшись, увидели они, что усадьба горит, ее подожгла сама тетя Аэрин вместе с собой. 

 5) Поняв, что был обманут драконом, Турин скитается лесами, перебивая по пути орков, в поисках Финдуилас или информации о ней. Там он встречает лесных жителей, которые отводят его к кургану, где похоронена Финдуилас. Они понимают, что Турин и есть “Мормегиль, великий военачальник Нарготронда”, которого она звала перед смертью. Понял это и Брандир, их предводитель, как и то, что его присутствие с ними навлечет на них беду. 

Когда же Турин наконец очнулся от своего горя, он преисполнился отваги и пожелал избавиться от тени своей, и взял себе новое имя “Турамбар”, что значит “Победитель Судьбы”: 

“Однако ж вместе со сменой имени не смог он вовсе изменить нрав свой, равно как и вычеркнуть из памяти былые обиды на прислужников Моргота; и часто отправлялся он на охоту за орками с несколькими единомышленниками, к вящему недовольству Брандира, который надеялся уберечь свой народ скорее благодаря осторожности и скрытности.

— Мормегиля нет более, — говорил он, — однако ж остерегись, как бы доблесть Турамбара не навлекла на Бретиль сходную кару». 

Похоже что, сменив имя, Турин при этом остался тот же самый. При последнем новом имени, Турамбар, “Победитель судьбы”, и встречает он свой рок в неузнанной им сестре Ниэнор (“Скорбь”), которую он прозвал Ниниэль (“Плачущая дева”). Они не видели друг друга ранее, потому что он ушел из Дор-ломина когда мать его была беременна, и потому не знал как она выглядит. При встрече с ней, он все еще скрывает свое имя, и это, парадоксальным образом, позволяет проклятию сбыться. Ниниэль не признает в Турине своего брата, но, более того, даже когда Брандир сообщает ей, что Турамбар на самом деле из дома Хурина, чары дракона, которые лишили ее памяти, не позволили ей узнать в нем брата, и только “тень скользнула по лицу Ниниэли, при упоминании этого имени”. 

Так, именно когда Турин полноправно называет себя “Победителем Темной Тени”, и что спасся он от тьмы именно с её, Ниниэль, появлением, тень полностью завладевает его судьбой. 

II. Именование в психоанализе

Имя собственное является привилегированным означающим, благодаря которому субъект становится вхож в символическое измерение. Именование производит субъекта из ничего, творит его из означающего, представляя субъекта, которого не существует до момента его номинации. 

Именование является пустотным, поскольку само по себе оно не обозначает ни одно из свойств субъекта, никак его не характеризует, это лишь набор букв и звуков. Однако, благодаря именованию субъект может быть посчитан-за-одно, то есть, на смену многообразию ощущений, составленных из нетождественных до-числовых множеств и единичных черт, приходит тождественное, единичное, число I. Само по себе единичное является иллюзией, поскольку до-нумеричное многообразие и числовое принадлежат двум разным порядкам. Более того, счет многообразия за одно учреждает дыру или нехватку. 

 S1, господское означающее, есть прежде всего расщепленное означающее, не равное самому себе, именно поэтому в языке оно отделено от всех других означающих (S2). Можно даже помыслить это расщепление как единичную черту, которая расщепляет субъекта ($), а после вытеснения этой черты вместе с самим фактом расщепления, возникает SI (буква или имя собственное) репрезентирующее субъекта, или же, задающего ось или стержень для нанизывания всех последующих идентификаций. Результатом вытеснения единичной черты является возвращение ее в реальном в виде объекта а, нехватки субъекта, с которой он идентифицируется. За счет подобного вычитания из субъекта объекта а, происходит иллюзия идентичности между господским означающим и расщепленным субъектом, SI и $ (я = я) — возникает единичный расщепленный субъект, составленный из субъекта и его объекта нехватки. Нехватка, таким образом, становится целиком субъективной, привязывает субъекта к структуре на основании идентификации, господского S1. 

Внутри зоны именования субъект обретает некую устойчивость, идентичность, благодаря которому возникает на миг подобие человеческого субъекта, сохраняющего некоторое постоянство облика. Однако, этот миг, временное измерение этого поименованного объекта длиться только благодаря акту признанию со стороны Другого. Иными словами, два субъекта должны договориться об именовании и признать один и тот же объект. В этом месте происходит возникновение символического измерения по отношению к воображаемому, его согласие с ним. 

Имя субъекта, как первое определение им самого себя, помечание, является данным ему Другим, отмечено печатью Другого. В этом состоит парадокс: имя исходит от Другого, но при этом встраивается в субъективность, присваивается субъектом, становится “его именем собственным”.

Тем самым имя становится той точкой схождения “внутреннего и внешнего”, в которой обнаруживается встроенность субъекта в дискурс Другого. 

Встроенность эта, при этом, являясь первичным ядром его организации, от самого субъекта скрыта, не узнана. Сам субъект не видит тот знак письма, которым он помечен, из которого возникают его высказывания, организованные в виде вращающейся цепочки. Более того, именование еще не является гарантией места в символическом, которое возникает только в результате определенной субъективации и прохождения эдипа. 

* * *

В случае Турина можно сказать, что он меняет имена в попытке убежать от Другого, вместе с его проклятием. Однако, субъективации и обнаружения собственного места здесь не происходит, поскольку каждое новое имя образуется ситуативным образом после очередного случая воздействия проклятия Другого. Тем самым, каждым новым именем Турин всё больше привязывает себя к преследующему его проклятию, всё больше вписывает себя как того, кто проклятием этим определен. 

Безусловно, сознательное намерение отличается от того, что реализуется бессознательным образом. На уровне сознания, Турин стремится избежать проклятия, пытается себя переопределить и разорвать с прошлым, утвердить собственную автономию и свободу, открестившись от любого требования связанным с именем собственным и вписанностью в семейную означающую цепочку. 

“Турин из дома Хадора”, — означающее, которое обрастает другими означающими, точка, вокруг которой выстраивается вся ассоциативная сеть. Турин, сын Хурина и Морвен, брат Лалайт и Ниэнор, должен делать то-то и то-то, вести себя так-то и так-то, согласно его положению, родовому месту и обязанностям на него налагаемым. 

Но Нейтан, “безвинно обиженный” или Гортол “грозный шлем” — это уже словно другие люди, которые могут вести себя совсем иначе. Тем самым, когда субъект меняет имя, он слагает с себя в том числе и обязательства и надежды, которые возлагал на него тот Другой, давший ему это имя. 

Высказывание, таким образом, уже может иметь совсем другой характер: “Я, Агарваэн, Черный Меч Нарготронда, могу вести себя совсем иначе, нежели пристало сыну Дома Хадора, могу советоваться только с собственной мудростью и своим мечом, а не прислушиваться к советам эльфов, законов которых больше не чту, и поступать так, как сам считаю нужным”. К слову, именно такой посыл можно прочесть в его ответе посланникам эльфам, которые упрекают его в гордыне. Его же судьба, говорит он, теперь навеки связана с ненавистью Моргота, что впрочем также является чертой его дома. 

То есть, он все еще сын Хурина из Дома Хадора, поскольку проклятие и ненависть лежит именно на их роду, но теперь вместо Закона Отца, чтущих Валар и эльфов, Турин устанавливает свой собственный “закон”, построенный лишь на том несчастье, которое постигло их дом. 

III. Случайная неслучайность

Можно, однако, посмотреть на череду несчастий, произошедших с Турином, по-другому: сквозь призму той сетки означающих, которые запускают повторение. Ведь то, что повторяется, возникает снова и снова как бы случайно. 

Субъект, в основе которого лежат отношения с означающим, может до бесконечности менять имена, накладывая тем самым воображаемый шов на разрез, оставленный травматическим событием, однако, сеть, в которую он впутался никуда при этом не девается. 

Несмотря на всю кажущуюся бесконечность и неизмеримость символического измерения, сеть означающих отдельного субъекта довольно ограничена и поддается исчислению, как определенный набор костей, выпавший на его долю или же определенное количество фигур и ходов, возможных для свершения в одной конкретной партии под именем этого конкретного субъекта. Метафора игры по отношению к психическому возникает, поскольку в ней всегда есть неумолимый элемент случайности, наряду с некоторой организацией, или порядком, без которой игра в принципе не была бы возможна — и важно уделить внимание и тому и другому. Так, случайность имеет под собой некую двойственность. Еще Фрейд в 1901 году писал: «…если я верю во внешний (реальный) случай, то не верю во внутреннюю (психическую) случайность». Двойственность случайности лежит во вписанности ее в необходимость. 

Собирает субъект на протяжении жизни различные означающие, некоторые из которых вписываются случайным образом плотно в его историю. И хранит он их, и носит всегда с собой, словно шкатулку с драгоценностями, значение и ценность которых, впрочем, неведома ему самому. Порой он жонглирует ими, предъявляя их Другому, будто бы понимает что они значат для него, когда на деле, просто следует уже проложенному в психическом пути; а порой наталкивается на них, как на камень преткновения, который возникает снова и снова, — некий промах субъекта, его падение и ошибка. Имя тому камню “предел” — предел той цепи, за которой оказывается дыра, травма, приводящая к неожиданным для него самого действиям. 

Tyche (случай или травма) запускает automaton (цепь означающих), и наоборот, в последействии, automaton приводит субъекта снова к tyche, к травме. Эффект возвращения заложен в самой структуре сети. 

Весь процесс психического можно рассмотреть как попытку избыть травму в повторяющейся неудаче ее символизации. При этом каждый раз актуализация травмы из прошлого запускается случайным событием в настоящем. Вторжение случая может привести к переструктурированию прежнего опыта, как и способствует обнаружению конфигурации этого прошлого порядка. 

* * *

“Первым горем” для Турина стала разлука с матерью — момент, когда она его высылает из дома в страну эльфов, ради его же спасения от захватчиков восточан, но с ним она не идет, оправдывая это тем, что на последних месяцах беременности будет его только задерживать, и тогда ни один из них не дойдет. 

“Второе горе” ознаменовалось моментом, когда будучи уже в Дориате воспитанником при короле, гонцы, посланные в отчизну к его матери, не вернулись. На тот момент за ней уже неоднократно посылали, чтобы она могла сбежать из столь опасных мест, однако, она всегда отказывалась. 

В книге это объясняется “гордостью” Морвен, потому что “не могла смирить гордыню и принять чью-либо милость. Ни у кого не хотела она быть приживалкой, даже у короля”. Однако, в психоаналитической перспективе, можно поставить вопрос о том, какие эффекты производит на субъекта уход матери, и что такое “желание матери”. 

Влечения, неизбежно запущенные материнским объектом, уже сами по себе прожигают в теле свои болезненные пути. Также как и уход матери оставляет в месте ее былого присутствия зияние, пустоту, которая не затянется никогда. Единственным способом как-то с этим зиянием обойтись является замена объекта символом, — уход матери, как и причина, по которой она уходит, её желание, должны быть как-то символизированы. Именно этой символизации у нашего героя, похоже, так и не происходит. Не поименованная Вещь, возвращается в психическое только страшной болью и приступами ярости. 

Оскорбления, которые перед этим звучат от обидчиков в адрес матери, наталкивают субъекта на вопрос о “желании матери”, который не то чтобы был хоть как-то разрешен, но и вовсе был отброшен за пределы того регистра, где он мог бы быть поставлен в принципе. 

Попробуем проследить, что запускает “случай” в истории Турина:

• В случае со смертью эльфа Саэроса: несмотря на то, что Саэрос долгие годы презрительно обращался с Турином, впервые Турин ответил ему только после того, как тот оскорбил “женщин Хитлума”, женщин его отчизны, и если быть точнее, для Турина это было оскорбление его матери: 

“— Ежели мужи Хитлума столь свирепы и дики, то каковы женщины той земли? Верно, бегают они по лесам, точно лани, одетые лишь в плащ из собственных волос?

И схватил Турин кубок, и швырнул его в лицо Саэросу, и тот опрокинулся назад и сильно расшибся.”

После того как Саэрос напал на Турина в лесу, Турин решил постоять именно за честь матери, не себя: “— Морвен! — воскликнул он. — Теперь-то обидчик твой поплатится за свои насмешки! И рассек он Саэросов щит, и сразились они, и засверкали клинки.”

• Смерть восточаненна Бродда также была вызвана оскорблением матери: “Морвен из народа рабов, говоришь ты? Ты, подлое отродье, вор и раб рабов! — С этими словами он швырнул Бродду головой вперед через его же собственный стол, прямо в лицо восточанину, что кинулся было на Турина”. 

• “Чары” дракона Глаурунга также состояли в его речах о сестре и матери Турина: “Мать и сестра твоя прозябают в рабстве в Дор-ломине, лишения и нищета — их удел. Ты разряжен, как принц, они же ходят в лохмотьях; по тебе тоскуют они, но тебе до них нет дела. То-то отрадно будет отцу твоему узнать, каков его сын; а узнает он о том всенепременно.”

Здесь, конечно, помимо матери и сестры, которые нуждаются в его помощи, в связи с чем возникает чувство вины, являет себя на миг идеал оставленный от отца, — то каким он должен быть как сын. 

• Последний в этой череде действий, совершенных в приступе “черной ярости”, Брандир, стал тем, кто сообщил ему страшную правду о его инцесте с сестрой. Истина эта застала Турина врасплох, так что была снова сочтена ложью, гнусным оскорблением его самого ближайшего человека, сестры, которую он, как он был тогда уверен, не встречал вовсе. 

Все вышеприведенные “случаи” вписаны в то, что называется automaton, повторения, обусловленные не внешним случаем, но психической (внутренней) причинностью. И только смерть близкого друга, Белега, является подлинным случаем, с которым субъекту приходится как-то обходится, поскольку он ложится тяжким бременем на его плечи.

И обходится он с ним именно так, как-то заповедал ему Другой, в данном случае Моргот, “повелитель судеб”, вписывая это событие в ту цепь “проклятия”, которое тот на него наложил: “Я — Агарваэн, сын Умарта (что значит Запятнанный кровью, сын Злосчастья)”, именует себя Турин. Не опознает он, что записывая это для себя таким образом, вписывается он в свою “судьбу” еще плотнее и безысходнее. 

IV. Судьба влечений

В работе “Влечение и их судьбы” (1915) Фрейд оставил нам упоминание о четырех судьбах влечения, которые могут постигнуть их в качестве механизма в психическом. Поэтому в данном случае, под “судьбой влечения” мы будем скорее понимать тот фантазм, который запускает для субъекта работу желания. 

Речь пойдет о том, какие фантазматические черты повлияли на выбор объекта, и привели Турина к тому роковому моменту, когда он, впервые повстречав свою неузнанную сестру, влюбился в неё, приведя их всех к погибели. 

Первый эпизод был уже нами упомянут в другом контексте, — это то, что спровоцировало первый открытый конфликт между Турином и Саэрсом, когда последний сказал о женщинах его родины, что “Верно, бегают они по лесам, точно лани, одетые лишь в плащ из собственных волос?”. 

Второй эпизод произошел когда Турин находился уже в обществе изгоев: 

“Но вдруг услышал он крики: из кустов лещины выбежала насмерть перепуганная девушка, одежды ее были изодраны шипами и колючками. Споткнувшись, она упала на землю, тяжело дыша. Турин же, выхватив меч, бросился к зарослям, зарубил человека, что выломился из орешника, преследуя беглянку, — и лишь тогда узнал в нем Форвега.”

Что это, как не образ нуждающихся его в помощи матери и сестры, на которую снова приходит незамедлительная реакция, в виде агрессии и убийства, даже одного из своих?  

Ну и третий эпизод, конечно же, предстает во встрече Турина с сестрой его Ниэнор, ставшей впоследствие его женой. После того, как небольшой отряд из эльфов, сопровождавший ее и ее мать, был разгромлен орками, а она была околдована речами дракона, она умчалась в лес и “мчалась она как лань между дерев, только волосы струились по ветру”. По пути, она сорвала с себя всю одежду и осталась нагой, и уснула на могиле предыдущей несостоявшейся возлюбленной Турина — Финдуилас. На том самом месте и нашел ее Турин, поначалу даже приняв ее за призрак убитой девы.  

Золотоволосая Финдуилас, к слову, также была Турину небезразлична. Правда, он сравнивал её со своей первой умершей сестрой, Лалайт, смерть которой не осталась незамеченной ни для кого из семьи Турина. 

По сути, смерть этой девочки, имя которой означало “смех” или “радость”, и запустила всю эту историю с проклятием. Именно после ее смерти, Хурин восстал против сил “зла” или “судьбы”, которые наслали на детей его “моровое дыхание”, от которого умерла Лалайт: 

«Но Хурин скорбел открыто: взял он свою арфу, и хотел было сложить плач, но не смог, и разбил он арфу, и выбежал из дому, и простер руку в сторону Севера, восклицая: — Ты, что калечишь Средиземье, кабы мне повстречаться с тобою лицом к лицу и искалечить тебя так же, господин мой Финголфин!»

Утраченная первая сестра для Турина, таким образом, отсылает к тому месту, в котором ребенок является желанным для родителей, их радостью и светом, отсылает для него также ко времени до всех злосчастий, когда и он оказывался, в отблесках этого света, желанным для них. Эта же черта является и отсылкой к тому “избранному” народу эльфов, к которому он был причастен, но чувствовал постоянно свою чуждость: 

“Но ежели волосы мои темны, а не сияют золотом, того нимало не стыжусь я. Ибо я — не первый из сыновей, что пошел в мать”. 

Таким образом, отцовская черта эта, связанная с “золотом волос”, являет себя в трех значимых для Турина объектах нежной привязанности и любви: в первой погибшей сестре Лалайт, в эльфийке Финдуилас, и в последней сестре, Ниэнор, встреча с которой стала для Турина роковой. 

Именно по этой черте, наконец, опознает он в ней сестру, когда, не поверив словам Брандира, в отчаянии после ее смерти скитался он по лесам, и встретил двух эльфов, которые искали его, чтобы он вернулся в Дориат:

« — О, прекрасная Ниэнор! Выходит, убежала она из Дориата к Дракону, а от Дракона — ко мне. Вот ведь великая милость судьбы! Смуглой, как ягода, была она, темноволосая, миниатюрная и хрупкая, словно эльфийское дитя — как же ее не узнать!

— Ты заблуждаешься, — удивленно отозвался Маблунг. — Вовсе не такова была сестра твоя. Была она высокая, статная, синеглазая, а волосы — чистое золото; как две капли воды походила она на Хурина, отца своего, только в женском обличье. Ты, верно, ее не видел!»

Именно в этот момент, трагедия достигает своей самой высокой ноты, в которой “рок” раскрывает все свои злосчастные карты. 

« — Не видел, Маблунг, не видел, говоришь ты? — закричал Турин. — А почему нет? Ибо смотри: слеп я! Ты разве не знал? Слеп, слеп, с самого детства на ощупь пробираюсь я сквозь мглистый туман Моргота! Посему оставь меня! Ступай, ступай прочь! Возвращайся в Дориат, да сгубит его зима! Да будет проклят Менегрот! Да будет проклято поручение твое! — воскликнул Турин. — Только этого лишь и недоставало. Теперь наступает ночь!»

В момент встречи, греческого “анагноризиса” — узнавания, в котором заключается переход от незнания к знанию, Турин признает, что был слеп всё это время. Всё время, что убегал он от судьбы, прятался от нее под чужими именами, “боролся” с ней своими деяниями и доблестными поступками, и даже признал себя “победившим судьбу” Турамбаром, — был он лишь “игрушкой в руках этой судьбы”, как и его деяния являются лишь пассивным претерпеванием и повторением внутри той цепи, в которую он вписан. 

Подобно Эдипу, он слепо шёл предначертанною тропой. Встреча с истиной приносит ему не свет, но “ночь”, подобно тому ослеплению, которое совершает Эдип, в конце трагедии. И только в этот момент, когда он становится из героя страдальцем, — страдание его становится первым настоящим деянием. 

V. Этический субъект

Оказавшись в конце пути, вместе с нашим героем, можно снова задаться вопросом: так существует ли свобода воли или же субъект всецело определяется Другим, той сетью означающих, в которую он вписан?

Трагический конец этого повествования ставит точку именно здесь: субъект определен Другим, каждый вписан в своё собственное “проклятие” и несет его бремя, пока не исчерпает всё ему предписанное. В этом и заключается то, что Николай Эппле, в лекции об этой повести, назвал “существование в перспективе поражения” — подчиненность субъекта Другому. 

Трагедия, начиная с древнегреческой (Антигона, Эдип), показывает нам путешествие субъекта до предела этой цепи, до точки обнаружения этой радикальной несвободы, подчинения Другому, — абсолютная обусловленность действий и мотивов некоей “патологической” причинностью, в которой уже невозможно сказать, что это “я поступаю” или “я мыслю”. Но обнаружение этой точки радикального отчуждения может стать условием обретения свободы. 

“У Другого нет Другого” или же “У Причины нет причины”, — означает, что Другой сам по себе несостоятелен, отмечен нехваткой, субъект сам становится той точкой, в которой смыкается причина и следствие, только он и делает отношения между ними возможными.

Иными словами, Другой Другого и есть субъект, причиной причины может быть только сам субъект. Действуя “патологически”, подчиненный закону и необходимости, субъект сам играет активную роль в этой причинной необходимости, и обнаружение этой точки может стать основанием свободы субъекта.

Отсюда и вопрос о зле предстает в новой перспективе. Сеет ли Турин повсюду зло или же зло и тень преследуют его? В этической перспективе этот вопрос можно переформулировать иным образом: какую позицию субъект занимает по отношению к собственному наслаждению? Действует ли он заодно с ним, принимая его первертным образом, говоря, что “это не моя вина”, “я не могу с этим справиться”, или же принимает на себя долю ответственности за этот бессознательный выбор? Утверждение, что субъект не просто подчинен своему бессознательному, но является тем, кто это бессознательное выбрал — есть условие самой возможности психоанализа. Анализ подводит субъекта заново к той точке, где обнаруживается возможность выбора. 

Был ли выбор у Турина? Неоднократно повесть демонстрирует нам моменты, в которых у Турина был выбор, однако, каждый раз, Турин выбирал “патологическое”, выбирал свою гордость, силу, мощь, влечение, бремя вины. Тем самым он исполнял волю Моргота, воплощал “проклятие” в себе, полагая при этом, что действует ему наперекор. 

В момент, когда Турин объявляет себя свободным от судьбы и проклятия, именуя себя Турамбаром “победителем судьбы”, он оказывается в наибольшей степени подчинен патологическим мотивам, которые в тот момент скрыты от его глаз. 

Таким образом, свободу можно обнаружить только негативным образом. То есть, следуя за законной или причинной необходимостью до конца, субъект оказывается в точке, где он ощущает нехватку свободы, собственную вписанность в определенный порядок действий, там где он сам становится собственной причинностью. Тогда возникает возможность “свободного” поступка, чуждого склонностям субъекта, в котором он оказывается “чужим в своем собственном доме”. Подобное отчуждение становится условием свободы. 

Является ли самоубийство Турина этическим поступком? Виновен ли Турин? 

В отличие от Эдипа, который ослепляет себя, Турин убивает себя. Отсюда возникает впечатление, что Турин “прозрев”, принимает на себя свой символический долг, который оплачивает собственной смертью. Однако, можно ли сказать, что тем самым происходит “субъективация” героя, присущая этическому поступку? Иными словами, узнает ли он себя в своих деяниях, признает ли Турин, что он виновен?

С одной стороны, трагедия в том и состоит, что она навлечена роком, Турин попадает в тиски необходимости, обусловленной деяниями отца и насланным на него родовым проклятием. Проклятие наслано, означающие приведены в движение. Турин пытается избежать своей судьбы, меняя имена, пытаясь “выписаться” из этой цепи, обнаружив себя как того, кто отбрасывает тень на всех, кто оказывается подле него. 

С другой стороны, каждое такое бегство оказывается провальным, смена имени не помогает, поскольку Я, как шифтер в акте высказывания, остаётся тем же. Несмотря на то, что для субъекта высказывания не может быть уникального означающего, что субъект является каждый раз неуловимой, животрепещущей точкой высказывания. В каждом акте высказывания, в действиях Турина, обнаруживается его место в структуре Другого. 

Можно сказать, что степень причастности субъекта к происходящему ретроактивно определяется посредством его чувства вины по поводу произошедшего. 

Под маской вины являет себя проблеск свободы, другой возможности. Именно в момент, когда субъект захвачен необходимостью или причинностью, он также может явить и свою свободу, которая кроется в расщеплении субъекта. 

Последняя сцена перед самоубийством Турина демонстрирует читателю то, что Маблунг довольно четко охарактеризовал как “одержимость обреченного”: Турин проклинает Моргота, Дориат, Менегрот и повстречавшихся ему эльфов, которые забрали у него последнюю надежду. Он не смеет кинуться в реку, которая забрала Ниниэль, дабы “не осквернять ее вод”, поскольку “злом обернулись все его деяния”. 

Сцена эта демонстрирует злобу на судьбу, на того, кто её отравил, отчаяние от того, что “злом обернулись все его деяния”, но вряд ли это можно назвать признанием собственной доли участия в происходящем, признанием вины. По этой логике, безусловно, его деяния обернулись злом, но всё это не без участия Моргота, и если бы не последний, то доблестные деяния Турина могли бы победить судьбу — Другой, во всём виноват Другой. 

Однако же, на уровне бессознательного, именно желание субъекта обеспечивает “судьбу” или же причинность, — “вина” субъекта обнаруживается только в связи с его желанием. Когда желание Другого становится желанием субъекта, и он начинает “злоупотреблять” собственной причинностью, извлекая из этого свое прибавочное наслаждение. 

В нескольких эпизодах Турина фактически предупреждают о том, что он кажется “попал в сети Другого” и сейчас случится беда. В этих кратких диалогах можно усмотреть мотивацию Турина, в том, что им движет.

В частности, прямо перед разгромом их армии изгоев и перед смертью Белега: 

«— Не к тому ли стремимся мы — привести Ангбанд в ярость? Разве не в радость это нам? — промолвил Турин. — Чего еще ты от меня хочешь?»

«– Тем не менее хочу я возглавлять собственную армию, — молвил Турин, — а если паду я — значит, паду. Ныне стою я на пути у Моргота, и пока стою — южной дорогой он не воспользуется.»

 или же в диалоге с посланцами в Норготронде перед его падением: 

«– Моя судьба всегда была иной, — ответствовал Турин. — И ежели назначено мне претерпеть ненависть Моргота по причине доблести отца моего, так неужто сносить мне еще и насмешки с недобрыми пророчествами от труса, бегущего сражений, пусть и бахвалится он родством с королями? Ступайте прочь, возвращайтесь себе на безопасное побережье Моря!»

Турин “держится” за этого Другого, — его “неблагополучие” важнее для него благополучия своего собственного и своих близких. Иными словами, Турин уже вовлечен в желание Другого, невозможным становится развести его собственное желание от желания Моргота, ведь, по сути, он играет ему на руку, в тот момент, когда думает, что противостоит ему. 

Воображаемая кастрация (в виде проклятия и всех пережитых бед), которую он перенес поддерживает “его я” настолько сильным, что даже собственное имя досаждает ему, так что он, в сущности, безымянен. За эту кастрацию, вопреки видимости, Турин держиться настолько, что она превращает его в инструмент, трансцендентальную функцию по обеспечению наслаждения Другого. 

Действительно же противостоять Другому можно только претерпев кастрацию иного толка, состоящую в отказе от наслаждения (в виде претерпевания и упивания собственным страданием), удовлетворив тем самым вписанную в Другого волю к кастрации. Так субъект может подойти вплотную к тому, что Лакан именовал “высшим нарциссизмом Проигранного Дела”, при котором он сохраняет верность утраченному наслаждению, фундаментальной нехватке, чтобы сохранить желание в качестве подлинного места наслаждения, при условии, что оно остается пустым.

Иным путем может стать реализация себя в качестве а-бъекта, подобно тому объекту-отбросу, которым стал Эдип в конце его пути. 

Ни тому, ни другому пути Турин не последовал: прожив слепым свою жизнь, он окончил ее во тьме, держась за свое отличие в виде проклятия, оставаясь на службе у наслаждения Другого. Отчего повесть эта кажется так мрачна и лишенной всякой надежды. 

* * *

Существует, конечно, еще в Истории Средиземья предание о “Дагор Дагорат”, “Битве битв”, апокалиптической последней битве, которая завершит историю Арды. В этой последней битве, навеянной древнескандинавском Рагнарёком, Турину отведено не последнее место. В ней Турин Турамбар выйдет из чертогов Мандоса и сразится с Мелькором (Морготом), и “черный меч его принесет Мелькору смерть и покончит с ним навеки. И так будут отомщены дети Хурина и все люди”. Так, именно тот, кто наиболее претерпел от Моргота, испив удел человеческий до дна, станет тем, кто поставит точку в его истории. 

Предание это, конечно, напоминает несколько христианское обетование, упование на Царствие Небесное и воздаяние. Бесконечное продолжает длить себя в жизни после смерти. В этом смысле бесконечным становится наслаждение, которое существует в логике “ещё и ещё”. Тогда не лучше было бы, чтобы на самоубийстве Турина была бы действительно поставлена точка? Точка, которая это бесконечное наконец пресекла бы. Бесконечное, которое непрестанно “паразитирует” на конечном, превращая его уже в нечто безразличное как к смерти, так и к жизни, — в живую нежить. 

Из этой перспективы, всё же нельзя отказать в достоинстве Турину, который в наиболее радикальной форме пресекает наслаждение, как свое собственное, так и Другого, выплачивает своей смертью символический долг, хоть и отказывается узнавать себя в своей случайной судьбе. 

(Все изображения: Алан Ли, из книги "Дети Хурина" Дж. Р. Р. Толкина)