К 9 мая, одной из наиболее неоднозначных дат в современной российской действительности, предлагаю к прочтению перевод статьи, написанной «по горячим следам», в марте 2022 года, одним из видных французских публичных интеллектуалов Режисом Дебре, в которой он рассматривает войну в Украине через призму кризиса исторической памяти. Имя Дебре, увы, почти не известно русскоязычному читателю. Леворадикал 1960-х годов, отправившийся в Южную Америку воевать рука об руку с Че Геварой и попавший в плен, но освобождённый благодаря заступничеству ряда знаменитостей — от Жан-Поля Сартра до Шарля де Голля и даже папы римского Павла VI (что стало почвой для подозрений в его причастности к раскрытию Че), в 1980-х годах он стал успешным государственным функционером (ничуть не отступая от своих левых убеждений), служил во французском Госсовете, был близок к президентам Миттерану и Шираку, а после выхода в отставку активно занялся публицистикой. Его голос и по сей день остаётся одним из самых громких во французском интеллектуальном пространстве. В мысли Дебре можно выделить сквозные темы, в частности анализ механизмов взаимодействия власти, культуры и общества, а также истории и памяти. Свой острый и резкий язык, полный отсылок, метафор, сравнений и неожиданных выводов, Дебре обращает к актуальным событиям: в российском вторжении в Украину он видит вызов европейскому обществу, которое «застряло» в культивировании исторической памяти (от создания памятников до проведения ежегодных конференций, приуроченных к важным датам) и накоплении исторического материала в музеях, а теперь вынуждено перейти к фазе свершения истории здесь и сейчас, и это болезненный опыт. В предлагаемом Дебре анализе европейской и даже конкретно французской ситуации русскому читателю удивительным образом будут видны параллели с ситуацией в России, также связанной с культом истории, однако по другую сторону баррикад. Эта короткая статья задаёт вектор размышлений о войне как столкновении двух культур исторической памяти, предельно разных по существу.

Никакой паники. Всё происходит, как и всегда. Война — это активная фаза, когда приходит в движение история, очнувшись от глубокого сна. Мир — пассивная фаза, когда всюду господствует искусство памяти. Фазы имеют свойство чередоваться. Можно назвать это сердцебиением общества: диастола — время расслабленности, возможности свободно что-либо делать и говорить, систола — время напряжения, когда рука собирается в кулак, а люди — в строй. Сегодня в Европе словно подошли к концу длинные и, как казалось, нескончаемые летние каникулы — мы выходим из режима памяти чтобы, once again, подключиться к режиму истории. Всему своё время. Время хранить наследие и время накапливать вооружения. Время музеям и время ракетам. Когда одно время сменяет другое — все приходят в замешательство, но у европейцев достаточно опыта, чтобы не вздрагивать от новой фазы, нового шага.

Это ещё не полный переворот повседневной жизни с ног на голову, но приказ о мобилизации уже отдан. Тихий час закончился. Моё собственное желание больше ничего не решает, «я» отходит на второй план, его место занимает «мы». Прежние объединения разрушаются и приобретают новые формы. Когда соседняя страна охвачена огнём и утопает в крови, Европа вновь расчерчивает свои границы, территориальные и религиозные, иначе не бывает. Настали плохие времена для сильных умов, диссидентов и ворчунов. Сильные мира сего должны незамедлительно начать всеобщее построение — того требуют сердца людей. В каждом лагере мы не видим и не хотим видеть никого, кроме одного только лидера. Недовольных у нас увольняют, а в России и вовсе бросают за решётку. Сейчас не время для общих размышлений, и тем более для выискивания тысяч оттенков и сотен заметок на полях. Одна сторона против другой, ты выбираешь либо чёрное, либо белое — третьего не дано, и нет больше времени колебаться. Позиции солдат расположились далеко впереди кабинетов экономистов — деньги больше не у руля. Теперь самые серьёзные операции совершаются не на банковских картах, а на карте географической. Сейчас наносятся удары по столь дорогой для нас способности иметь, однако со временем тот огромный пласт культуры, что мы несём в себе, обязательно даст нам понять, что наша главная способность — это быть. Рано или поздно мы увидим это, продравшись через все детали и уточнения, через все мыслительные ограничения, через все «но» и «однако». Когда дело доходит до настоящей войны, это всегда плохая новость для утончённого духа, однако прекрасная новость для правительств, предпочитающих дух грубых расчётов. Они говорят — в конце концов, каждому племени нужен вождь, а значит, если он есть, все обязаны за него держаться. Так что наступает зима для партий и весна для правящей власти — сейчас не до выборов и прочих мелких разборок, пусть лучше все мы единодушно встанем к орудиям. Забудем обо всех внутренних разногласиях, вернёмся к простой и ясной жизни, к естественному порядку вещей: есть хорошие и есть плохие, есть мы и есть они. И каждый на изготовке.

Всё это хорошо очерчивает рельеф ещё вчерашнего старого мира, где над всем доминировал культ памяти, памятников, воспоминаний. Бэби-бумеры, родившиеся в Славное тридцатилетие, не видели войны у себя дома. У них была возможность, если это считать возможностью, увидеть, как История покидает их дом, оставляя после себя лишь воспоминания. На место большого топора, которым она вершила судьбы людей и народов, пришёл маленький перочинный ножичек; история ушла, а взамен мы получили безопасность и благосостояние. Разумеется, в мире воспоминаний тоже происходят конфликты, но они похожи разве что на фехтовальный поединок в конференц-залах и на книжных полках. Так переменилась коммуникация, и нам, активно пожинающим плоды этих перемен, грех на них жаловаться. Ведь отмечать дату, посвящённую войне или революции, куда менее рискованно, нежели участвовать в них. С уменьшением зоны ответственности наша жизнь становится всё более надёжной и предсказуемой. Исполнить свой долг перед историей значит всякий день быть готовым запачкать свою одежду в больших или маленьких битвах, с оружием или без, успех и одобрение которых другими всегда сомнительны; долг перед памятью же исполняется не выходя из своей уютной комнаты, с маркером в руках, для подписи или подчёркивания, под приглушённое звучание «France Musique». Не стоит пренебрегать всеми прелестями многовековой традиции памяти, отбрасывающей старомодностью, всеми этими диссертациями, множеством семинаров и конференций, вялой и тягучей полемикой, сменяющими друг друга бестселлерами на витринах. Среди этой тесноты уже негде и пальцем двинуть, но зато теперь нам не нужно проливать кровь ради спасения Республики — наоборот, она сама теперь заботится о том, как бы спасти наше спокойствие, наши тихие и нескончаемые каникулы. Жить под сенью музеев, а не мечей — таков секрет долголетия. Вот только не вечной молодости, а скорее, наоборот, вечной старости, закостенелости, которая, кажется, охватила теперь всё наше общество. И всё же, соотношение цены и качества всех этих перемен лишь у редкого человека не вызовут восхищения.

Провидение, в случае нашего поколения, проявило себя в согласовании времён, в том, как оказались синхронизированы два заслуженных ухода на покой — наш, который мы совершили после шестидесяти пяти лет добросовестной, пусть и совершенно бесполезной службы, и страны, которая не менее заслуженно решилась на него, тяжко устав за последние несколько веков непрерывных жертв, пусть иногда и спасительных. Разгромленные войска возвращаются в казармы, слегка раздосадованные благодетели — в свои дома. Теперь, чур, бронетехнику и истребители мы будем использовать только чтобы заработать, продавая их далеко за границу, а не чтобы сеять смерть где-то поблизости или, тем более, прямо у себя дома. Так всегда — проживая фазу памяти, мы предпочитаем прикрывать жестокость механизмов, с помощью которых организуем нашу жизнь; в фазу истории неловкость проходит, и мы без стеснения обнажаем наши богатые арсеналы. Мы постоянно наращиваем вооружения, набираем вес, смея надеяться, что таким образом заботимся о будущем. А когда весим слишком мало, принимаемся взвешивать своё славное прошлое. Такова интроспекция экстравертов — в фазе памяти они возвращаются к длинному списку своих деяний, которые они совершили как должно. Она становится фазой справедливого реванша сокровенному. Ведь публичное лицо, при исполнении своих обязанностей, всегда должно держать под замком свой внутренний мир, свои чувства и переживания. Для него, обречённого день за днём с утра до ночи лишь раздавать рукопожатия (по крайней мере, до ковида) будет вполне нормальным, если в будущем его политическое эго решит взять реванш. Например, будут опубликованы его любовные письма. Литература только выиграет от этого, по крайней мере, во Франции — да, пусть не в Америке, где мемуары президента издаются едва ли не раньше того, как он отчитывается об итогах своего правления.

Переход, говоря словами Пьера Нора, «от нации истории к нации памяти», совершался под прикрытием одного и того же слова — история. Оно стало одновременно обозначать как сферу res gestae, уже совершённого, так и сферу res gerendae, того, что нужно совершить, — как поле исследования, так и поле действия. Вот почему обращение к истории иногда провоцирует драку, а иногда — конференцию. В одном этом слове объединилось всё, от строгих научных работ до бесконтрольного безумия. И правда, нужно быть до определённой степени безумцем, чтобы хотеть делать историю — чаще всего это оборачивается подлым обманом, ведь из того, что мы так старательно делаем сегодня, завтра могут сделать совсем не то, ради чего мы прилагали свои старания. Это в равной степени знают и бывшие революционеры, и ветераны великих войн. Совсем другое — иметь дело с историей, заниматься ей; для этого нужно долгое обучение, накопление библиотеки соответствующей литературы… Но человек политический не в праве потратить даже каплю времени на чтение, поэтому он изобретает для себя третий путь: делать-с-историей, в том же смысле как мы говорим, например, «делать с усердием» — делать как Шарль де Голль, делать как Жан Жорес. В этом случае место агента занимает актор — тот, кто может водить смычком по Пантеону как по виолончели, заставляя сердца колотиться от неистового потока прилагательных. Некоторые же выступления перед этой «Нормальной школой мёртвых», если не делают историю, то точно остаются в памяти — взять хотя бы речь Андре Мальро на церемонии перезахоронения Жана Мулена в Пантеоне, такое не забудется никогда.

Уже близится прекрасный день, когда историки скажут, на удивление всем: «Господа, но ведь мы построили уже предостаточно Мест памяти — и это вовсе не те плиты и обелиски из холодного камня, это прежде всего общие места в головах людей, бесчисленное количество которых мы создали за те годы, когда ретроспективное в нашем сознании брало верх над проспективным, и когда будущее переставало манить нас и в повседневных мыслях, и даже в публичных речах». Объявление 1980 года во Франции «Годом национального наследия» стало последним, третьим звонком перед представлением — остались трепетные мгновения ожидания, когда же поднимется занавес. Он поднялся в 1989-м, на праздновании Двухсотлетия Революции. Именно тогда авангард был официально отправлен на покой. Именно во Франции, 14 июля 1989 года, История стала Памятью. Это великое событие было отмечено грандиозными гуляниями на Елисейских Полях, на которые сперва встревоженным, но затем всё же восторженным взглядом взирали главы семи западных государств, которые a priori ещё не могли тогда вкусить всей глубины происходящего. Лучшие похороны должны быть пышными и красочными — Жан-Поль Гуд, режиссёр главных мероприятий того дня, прекрасно справился с задачей. Абсолютно всё тогда было к месту: сценка взятия Бастилии в бродвейском стиле, курьёзный парад в этнических костюмах, попурри из музыки разных народов мира, включая хиты Майкла Джексона, «Марсельеза» в исполнении Джесси Норман — всё это было нужно нам, и не только чтобы подобающим образом распрощаться с эпохой кровавых революций, но и чтобы достойно войти в новую эпоху, в театр великих воспоминаний. Великий переход от занятия изобретением к пользованию изобретениями заслуживает той торжественной панихиды, что была тогда устроена. Зов прошлого теперь уже не будет для нас пинком под зад, напоминающим, что надо действовать, — отныне он будет поводом для выставок или конференций. Новый порядок вещей хорошо сформулировал историк Поль Вен: «Теперь историей Франции нужно интересоваться не потому, что вы француз, а потому что это интересно». Больше никаких настойчивых призывов к действию, докучающих подобно угрызениям совести или так и не переписанному начисто черновику, так и говорящих — вот, ты так близко к цели, ты уже почти дотянулся до ключа, что разомкнёт твои оковы! Всё, мы больше не прислушиваемся к ним, мы сбросили с себя эту тяжкую ношу. Как легко теперь, как прекрасно! Мы наконец перелистнули эту страницу!

Одно можно сказать наверняка: существует две категории воспоминаний — одни обязывают тебя действовать, другие же, напротив, отвлекают, отводят в сторону от действия. Есть прошлое, равняющее по стойке смирно и вкладывающее в руку пистолет, и есть прошлое, что зовёт на прогулку, предлагает бесчисленные туры выходного дня, от замка к замку, с одного вернисажа на другой. Исходя из этого получается, что революционер на самом деле всегда был ещё более убеждённым Господином Раньше-было-лучше, чем любой сегодняшний обыватель, ведь он хотел несоизмеримо большего, чем воссоздать какое-нибудь старинное мощение мостовой — он хотел по-настоящему вернуть былые прекрасные дни и был готов заплатить за это своей жизнью. Для нынешнего духа предпринимательства и практичного мышления такая ностальгия есть не более чем уклонение от своего настоящего, попытка сбежать от реальной жизни здесь и сейчас. Такие люди вызывают лишь насмешку — эти реакционеры от прогресса, называющие своими лидерами различных мёртвых и давно уже преданных земле героев: Сапату, Боливара, Хосе Марти, или же Спартака, Троцкого, Кропоткина. Сегодня мы сохраняем воспоминания, будто предметы мебели; но когда-то для некоторых они были тлеющим пеплом, подув на который, можно было вновь возжечь огонь — делая шаг назад, сделать два шага вперёд. Что мы видим, смотря на улицы Парижа в 1848 году? Желание повторить в лучшем виде 1789-й. А в 1871-м? Отскок в памяти к 1848-му. В 1968-м вновь желание встретиться на бульваре Сен-Мишель с защитниками Коммуны 1871-го и с бастующими рабочими, идущими с острова Сеген из 1936-го. Также вспомним, что после взятия Бастилии во Францию вернулся Древний Рим — «мир находился в запустении с тех пор, как ушли римляне», сокрушался тогда Сен-Жюст. Наставник же Робеспьера был и того старше — им был Плутарх. Во все времена это вызывало жалостливую улыбку у передовых умов, которые кичатся тем, что никогда не оглядываются в прошлое. Так и сегодняшняя научная фантастика учит лишь фантазировать, а не действовать. Она ни разу не стала началом пожара. Реалисты ошибаются, не воспринимая романтиков всерьёз — так может поступать разве что глава полиции, который не привык бояться модернизации. То, что мы теперь называем революционным романтизмом, всегда при этом вспоминая героев Сопротивления, колонизированных, оккупированных, на самом деле всегда было горючей смесью из «я помню, как было когда-то» и «я не могу больше терпеть то, что сейчас». Так что нынешняя популяризация фантастики — отнюдь не пустяк, как нас уверяют элиты. В ней они нашли искусный способ избежать воспламенения общества, планомерно сокращая количество часов истории и мёртвых языков в школах и вымещая человеческие чаянья в фантастические хитросплетения. И «романтика» теперь — не более чем подборка красивых стихов. Ведь если трубадур будет последователен, рано или поздно он дойдёт до того, чтобы взяться за оружие. Каждый раз, когда мечты о будущем начинают ворошить «славное» прошлое, оккупационная власть, впрочем, как и вполне законная, резонно настораживается. Но когда везде господствует настоящее, стражи порядка могут спокойно оставаться в казармах. И сегодня в Париже мы можем спать крепко и безмятежно. Время обещаний — то же самое, что и время памяти.

И всё же кажется, что как раз сейчас, там, вокруг Днепра, достигнута чрезмерная концентрация воспоминаний, причём у обеих конфликтующих сторон. Когда сталкиваются два народа, оба имеющие богатую память и серьёзные надежды на своё будущее, тот из них, что является нападающим, весьма рискует. Так что Владимиру Путину, обращающему внимание, похоже, на историю только своей державы, стоит серьёзно задуматься.

Régis Debray, Des musées aux missiles

Перевод — Михаил Шестаков

Оригинал опубликован издательством Gallimard в серии «Tracts en ligne», №3