АННА АХМАТОВА И ПЕРЕВОД

В июне Анне Ахматовой исполнилось 133 года. Именно поэтому с особым трепетом я залезла в пыльный архив, где хранятся номера древней советской «Иностранной литературы», и открыла №3 за 1956 год — ведь к нему, возможно, прикасались те руки, что прикасались к рукописи великого поэта. Да, в этом номере напечатаны стихи румынского писателя и поэта Александру Тома в переводе самой Ахматовой (это она великий поэт, не румынский Тома!). Это ведь совершенно очевидно — ценность творчества автора в этой истории существенно уступает ценности творчества переводчика, ради которого любой из нас готов глотать пыль архива, да и не только.

Мне стало очень интересно — а что за история стоит за этими несколькими стихотворениями, почему великая поэтесса переводила мало известного кому-либо (кроме румынского Союза социалистических писателей) в то время поэта, сейчас и вовсе прочно забытого? Пришлось лезть и дальше в архивы — к Анатолию Найману, верному другу и жизнеописателю Ахматовой. Найман в самых первых строчках своих знаменитых «Рассказов об Анне Ахматовой» объясняет совершенно недвусмысленно, почему и зачем: «Вскоре после революции у нее на глазах произошло то, что гордо и глубокомысленно стало называть себя переориентацией интересов поэзии. Однако внешняя убедительность формулы, апломб, с которым она произносилась, были призваны, в первую очередь, обмануть читателя, внушить ему законность измены тому, отказа от того, что делает стихи поэзией. Частное мнение, особый взгляд, словом, личное отношение поэта ко всему на свете одно гарантирует подлинность всякой его строчки, когда поэт всечеловечен, как Пушкин, его личные стихи получают права представительствовать «за всех», говорить «от имени всех» — точнее: каждого. То есть: и я помню чудное мгновенье, и от меня вечор Лейла, и вообще он все это «про меня сказал». Но и когда поэт индивидуалистичен, даже эгоистичен, как Бальмонт или Игорь Северянин, у него нет выбора: он говорит только от себя и за себя, предлагая читателю любоваться его исключительностью или же пренебрегать ею. Новая установка: говорить «от имени народа», «за всех людей» — разворачивала взгляд поэта, теперь он должен был направляться не внутрь, а вовне». Ахматова вовне не очень-то умела — ее «внутри» было гораздо больше, чем современное ей «вовне».

Все то же вечное: чем проще — тем лучше, глубинный народ не поймет, традиционные ценности — все из того же источника, из цепляния за старый, привычный порядок, страх нового — новое усложняет жизнь и меняет власть. Поэтому Анне Ахматовой, будучи уже признанной великой поэтессой, приходилось подрабатывать, чтобы жить так, как она привыкла — женщиной она была не простой и с далеко не самым легким характером и нравом. А уж особенно трудно стало после 14 августа 1946 года, Постановления ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград», припечатавшего Ахматову представителем «пустой безыдейной поэзии» и исключившего ее из Союза писателей и лишившего тем самым разных льгот и средств. Писатели и поэты, и, конечно, чиновники и работодатели, разделились тогда в очередной, далеко не первый и не последний раз (!), на «поддерживающих» и «не поддерживающих» (удивительно, как быстро все забывается — спустя несколько лет пришлось воссоединяться обратно перед другим начальством, позор позором, а денюжки вот они). Кстати, про это постановление, когда его пытались позднее отменить, сотрудники тогда еще живого ЦК говорили: «Постановления ЦК пока ещё никто не отменял!» — и где все эти постановления?

На самом деле, по рассказам Наймана, Ахматова переводы как таковые не очень любила и в принципе осуждала, ей казалось, что переводы, грампластинки, репродукции снижают ценность культуры, вроде как доступность, отсутствие необходимости пострадать предполагает поверхностное знакомство с проявлениями глубин человеческого духа и способствует духовному разврату. Выучи язык, пострадай, попотей — а потом читай Вергилия в подлиннике, только так читают высокодуховные по-настоящему персонажи. Да, ей, великой поэтессе было свойственно присущее многим российским интеллигентам неприятие нового, возможно потому, что все новое в ее жизни часто несло негатив, к сожалению. Можно только вообразить, как бы она отнеслась к Интернету — наверное, величаво плевала бы в экран и цитировала Данте. Поэт — тоже человек, и любим мы его за стихи, за яркую индивидуальность, и он не обязан быть кумиром, имеет право быть самим собой.

Тем не менее, именно перевод был основным источником заработка для Ахматовой в послевоенный период — она переводила и классику, но только ту, что любила, и со странным удовольствием — стихи рабоче-крестьянских поэтов со всего света. Как свидетельствует Найман, «… к переводу Ахматова относилась как к необходимой тягостной работе и впрягалась в этот воз даже не пушкинской “почтовой лошадью просвещения», а смирной ломовой, трудящейся на того или другого хозяина. Каким бы уважением или симпатией ни пользовался поэт, которого она переводила, он был мучитель, требовал сочинения русских стихов, и непременно в больших количествах, потому что она зарабатывала на жизнь главным образом переводами. Свои стихи она писала, когда хотела: то за короткий период несколько, то за полгода ничего, — а переводила каждый день, с утра до обеда. Потому-то она и предпочитала браться за стихи поэтов, к которым была безразлична, и еще охотней — за стихи средних поэтов: отказалась от участия в книге Бодлера, не соглашалась на Верлена». В переводе Ахматова была профессионалом — поэтому и боялась браться за тех, кого любила, качество работы, которую она сдавала редакторам, было идеальным, безупречным — она называла себя, слегка кокетничая (да, она была во всех отношениях живой человек) ученицей великого Лозинского! Удивительно, но стихи Александру Тома, напечатанные в №3 «Иностранной литературы” за 1956 год, она выделяла как особо удачный свой перевод! Вот греческую коммунистку Риту Буми-Папа (такие были поэтессы!) она называла «Папа Гриша», за приличный гонорар и бесхитростность.

К переводимым ею иностранным поэтам Ахматова относилась при этом вполне иронично: «А в другой раз, когда свою часть прочитал я — правда, это был уже Тагор, — она, отвлекшись, как я заметил, посередине чтения, спросила подчеркнуто светским тоном: «Это уже перевод или еще подстрочник?» Про то же однажды сказала: «Это мы пишем или нам пишут?» И объяснила: «Из карамзинских, наверное, историй. Дьяк докладывает воеводе новости; тот, в шубе, важно сидит слушает и наконец задает этот вопрос»». И с уважением к чужому писательскому труду — она просила после ее смерти переводы не перепечатывать. Ведь они были результатом коллективного труда — создателя подстрочника, редактора, порой и соавтора, и из чего и чьего конкретно Ахматова создавала конфету уже не знает никто. Были у Ахматовой и переводы, которых она стыдилась — например, после постановления о журналах и второго ареста сына она вынуждено писала верноподданические стихи и делала безликие переводы о мире во всем мире — сейчас ее, возможно, осудили бы, но тогда никто не решился. Записка «Моя книга переводов: “Голоса друзей”. Когда гонорар? Деньги на Ордынку. Данные по сберкн. у Ники» не требует комментариев — Ахматова человек, а не пароход и не памятник.

В знак уважения поэту, исполняя ее волю, я выкладываю здесь только снимок стихов из антикварного №3 за 1956 год:

А чьи же стихи переводила Ахматова для «Иностранной литературы»? В последовательности черных значков на бумаге встретились две типичных судьбы творческих людей из Восточной Европы ХХ века, вряд ли даже знакомых друг с другом. Александру Тома (1875 — 1954) происходит из мест, где когда-то сражался с турками загадочный Дракула, но из самой типичной семьи — настоящая фамилия его была Москович, звали Соломон, папа Лейба Москович был бакалейщиком. Жили они в местечке Урзичени, вполне уютно и весело, большой семьей. Мальчик получил хорошее образование, в юности увлекался романтизмом и символизмом, писал стихи в стиле знаменитого Михая Эминеску, ненавидел уютный быт родных мест и увлекался Французской революцией — ему хотелось чего-нибудь великого. Эти увлечения привели его в Коммунистическую партию Румынии, в левые марксисты, где он получил прозвище Святой Томша, что совершенно не помешало ему писать романтические стихи под псевдонимом Эндимон и переводить на румынский язык стихи первой королевы Румынии Елизаветы, тусоваться с королевскими деятелями культуры — потом пришлось скрыватьпозор .

Поэт он был несомненно талантливый — его перевод Тартюфа в 20-х годах пользовался большим успехом, также как и актуальные сатиры под псевдонимами Ханку и Фальстаф, он много переводил и издавал замечательные детские журналы. Фашистский режим Антонеску, установившийся в 1933 году, сказался на судьбе поэта — его еврейское происхождение и коммунистические увлечения привели к преследованиям, давлению, его сын ушел в подполье и присоединился к Красной Армии, а сам Тома был включен в список запрещенных еврейских писателей.

В послевоенной Румынии Тома наконец был вознагражден за все свои страдания и колебания — на праздновании своего 75-летия он позволил себе признаться, как велика была его роль в «тщательном, мастерском культивировании обновленной, простой, ясной формы, хорошо подходящей для социалистического реализма и революционного романтизма». Он страстно полюбил руководителей мировой революции и великого Сталина, естественно: «Только титанические руки Иосифа Виссарионовича Сталина, как доверенного лица своего народа и всего человечества, могут остановить чудовищную атомную бомбу в полете, могут охватить ее, могут задушить ее, могут погасить ее», — заявил он на праздновании (вот оно, решение актуальных проблем!). Бывший Фальстаф-Эндимон активно включился в организованную его сыном травлю румынского писателя Теодора Аргези — за отстаивание ценности личности, а не коллектива. Увы, триумф длился не очень долго — после смерти Сталина пришло другое поколение, Тома отправили управлять государственным издательством Editura de stat pentru literatură și artă, где он доводил молодых поучениями и тихо умер, когда ушло его время.

В предисловии к переводам Ахматовой Евгений Долматовский написал: «В сокровищницу мировой культуры Румыния может положить многогранный, переливающийся всеми оттенками света алмаз — поэзию Александру Тома. Анна Ахматова мастерски перевела несколько стихотворений поэта, написанных в разные годы. Эти переводы — лишь малая часть долга советских поэтов Александру Тома…» (Тома успел перевести на румынский и Долматовского). Но где этот алмаз теперь? Увы, огранка в лице Анны Ахматовой пережила сам камень — точнее, они поменялись местами, Тома стал поэтом, которого переводила для банального заработка сама Анна Ахматова. Вот и подумаешь сто раз, что лучше — колебаться с линией, получать премии и быть забытым даже внуками, или не идти на компромисс с самим собой и остаться в веках? А сейчас ведь все Тома и Ахматовы как на ладони, и забвение может прийти в любой момент…

Копался в архивах Призрак Редакции