Гитис Норвилас. «Милош — вор»

Перевод с литовского Марии Чепайтите

Тот, кто утверждает, будто он
прав на 100 процентов, это
страшный злодей, паскудный
разбойник, прохвост величайший.

(Старый еврей из Прикарпатья.)
Ч. Милош. Порабощенный разум[1]

На Милоша я подсел летом — то ли 1995-го, то ли 1996-го года. Читал его “Порабощенный разум”, половины не понимал, но было интересно. Именно с этой книги началось мое пагубное знакомство с Милошом. Тогда я считал, что мой разум тоже порабощен, но еще не подозревал, кто этот тиран… Горе мне — теперь я знаю! Читал я в деревне, в Крекенаве — как сейчас понимаю, — на родине (хотя родился и вырос я в Йонаве), летом, скорее в августе, на “склепе”. Так мы называли кирпичную пристройку бабусиного дома: внизу, под землей, был большой погреб, в котором, кроме торпед кормовой свеклы, гранат картошки, снарядов морковки, кровавых сгустков свеклы и другого земледельческого арсенала, хранился и оставленный родственницей и постепенно пустевший ящик консервированного горошка, а наверху мы держали зерно, насыпанное в мешки. В кровати, которая стояла рядом с этими мешками, я и проводил свои скорбные и бессонные ночи… Читал я, наверное, как раз на этих полных жизни бумажных мешках из–под суперфосфата.

Вообще-то я не скрытен, могу сразу выложить карты на стол. Чтоб было ясно, в чем я обвиняю всеми уважаемого лауреата Нобелевской премии, и чтоб не возникали пустые интриги, скажу, что Милош украл, спер, приватизировал, узурпировал, свистнул (называйте как хотите), нет, не велосипед (что было бы вполне понятно; с кем не бывает?), а часть моего детства и отрочества, часть их пространства, их космоса. Согласитесь, что это уж слишком.

Бесконечно кружащиеся в “Земле Ульро”, “Долине Иссы”, “Поиске отчизны”: Шетеняй, Калнабярже, Сирутишкис, Швянтибрасис, Невежис, Ляуда, Сурвилишкис, Трускава, etc. — все они, казалось, где-то в другом месте, точно не здесь, не мимо них я проезжал на велосипеде почти каждую неделю, уж точно раз в месяц. Когда я понял, что это все рядом, — когда “слиплись” все эти места, действующие в книгах и в реальности, — у меня был шок — физический, телесный. А душа немедля оставила меня, и я уже видел себя сверху, уменьшающегося… Я даже начал худеть. И обметало всего, уж точно не от клубники или пыльцы. Я был обворован, облапошен. Облапошен прошлым. Прошлым Милоша и его личным призраком. Жуткий театр теней, в котором мне была уготована роль осветителя, рабочего сцены, хоть я не рвался на этот спектакль и билета не покупал. Совсем так же я себя чувствовал, когда в переполненном троллейбусе карманник разрезал мне со спины зимнее пальто и из внутреннего кармана, того, который у сердца (!), вытащил бумажник со всем содержимым. Неделю голодал. Хорошо, что хоть сердце тогда не вырезали! А вот пан Милош — безжалостно — сердце, со всеми желудочками и предсердиями. Смотрит, покружит и опять: Шетеняй, Калнабярже, Сирутишкис, Швянтибрасис, Невежис, Ляуда, Крекенава, Трускава, Сурвилишкис… И не стыдно. Что, не мог родиться где-то в другом месте? Например, в Эйшишкес, Шальчининкай или Тургяляй. Ведь Милош — лауреат, а лауреты могут все…

Мне нечего терять, вот напишу прописными: ЧЕСЛАВ МИЛОШ — КАРМАННИК. ОБВИНЯЮ ЕГО: В ЦИНИЗМЕ, ВОРОВСТВЕ, ЖЕСТОКОСЕРДИИ, УНИЧТОЖЕНИИ УЛИК, В ИЗМЕНЕ РОДИНЕ И КОВАРСТВЕ, В ФАЛЬСИФИКАЦИИ ПРОШЛОГО. И НИКАКИХ ОБЛЕГЧАЮЩИХ ВИНУ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ!

Сварганил все профессионально. Брал наиболее ценное. И никаких следов. Я прав на 100 процентов, и мне наплевать, что там говорит этот старый еврей из Прикарпатья. Между прочим, рядом с этой строчкой в “Порабощенном разуме” я приписал карандашом: “Хочу в Карпаты”. И откуда такая удаль, такие невероятные желания? А? А сейчас я не хочу в Карпаты, мне и тут плохо — хочу только справедливости. Описал, перечислил нобелиат все городки, поместья, зарегистрировал, будто какой землемер, и вот тебе — все приватизировано! Попробуй теперь объясни кому-нибудь, что и ты там ходил-бродил, валялся на траве и слонялся по лугам, и корову тоже перевязывал, да и промокшего под ливнем телка вел домой, а в его глазах-прудиках лодочкой бултыхалась мировая скорбь, а вместе с ней — мир и покой… Отчего здесь до сих пор нет табличек “Тут гулял Норвилас”? Согласитесь — недоразумение. Как мне себя после этого чувствовать? Поэтому и вырос я таким чувствительным. Сам не пойму, с чего я такой отходчивый?

Вся долина Невежиса, по Милошу, — Иссы, на 100 процентов — мерзкие, непроходимые дебри. Ивняк, вербняк, заросли крапивы. Какая там задумчивая река, как писал еще более подозрительный тип[2]? Невежис — хтоническая (это слово, кстати, редакторская программа компьютера заменяет — как верно, какая прозорливость! — на “хроническая”), подземная река. Он всегда кормился утопленниками, глотка у него глубокая, жадная, как колодец, — не заткнешь. Наносит раны, а зализывать их приходится самому. Так уж принято. Чаще всего мы ранили пятки о раковины моллюсков, которыми обросли камни на дне. Мы на них наступали, купаясь… Исса — гадюка, которая ползет по телу Срединной Литвы, по страницам памяти. Весной эта Исса выходила из берегов широко, как какой-нибудь выпивоха из местного бара, растекалась, разбухала, как утопленник под корягой. Залитые поймы будили воображение, возбуждали и будоражили, словно женщина, поправляющая морщинку на колготках. Вот, например: залит школьный стадион Крекенавы, торчит только скелет футбольных ворот — такие затихшие воротца в космос, сквозь которые туда-сюда проплывают утки, лебеди… Живая, сносящая крышу инсталляция. Хотя все вхолостую — в Крекенаве так и не родилась команда водного поло. Безобразие.

Невежис — вена, артерия, с кучей заводей, аппендиксов и пересохших русел. Старик этот Невежис. Хроник. Гонит с севера на юг вялые, как сама смерть, воды. А когда в детстве спускали мелассу с Паневежского сахарного завода, по Невежису плыла целая армия покойников: щуки, лещи, краснопёрки… как подводные лодки, всплывшие на уровень перископа.

Все эти делегации поэтов, интеллигентов разных мастей и пород, тетенек и дяденек от всяческих союзов, которые едут и едут поклониться Милошу на его отчизну — в Шетеняй (как и Кафке, Достоевскому, Шиллеру, Пушкину), — похожи на тех рыб. Такие мирные, такие жалкие. Зарятся на чужое добро, прихвостни. Едут, чтоб посмотреть, за каким хлевом пускал струйку великий литератор. Пялятся на бревна, трутся вокруг дома, щелкают камерами, нюхают воздух… Голову закинут и вдыхают глубоко. Что они там чуют? Да, Блез Сандрар, “дальше длится никому не интересный литературный канкан”[3]. А я-то тут причем? Мне бы справедливости… или премии три сразу! Чтоб горе залить.

Шетеняй, Калнабярже, Сирутишкис, Швянтибрасис, Невежис, Ляуда, Крекенава, Трускава, Сурвилишкис… В этом ареале прошла вся “моя” эпоха, а весной 2014 года, когда умерла бабуся, которая была для нас — трех братьев-парубков — второй матерью, эпоха эта закончилась, эпоха Крекенавы. Все отдалилось, и сейчас, я знаю, остался только миф об этом времени.

То, о чем пишет Милош, — исчезло, пропало, обратилось в прах. Не поверишь, если расскажут. Другое время, другое и бремя: колхозное время, потом — время разоренных ферм, наконец, время ангаров, построенных на деньги ЕС… Почему я должен ему верить: от тех времен, от первой половины ХХ века, не осталось ни следа. Только жалкие вкрапления. Кажется, что писал он о доисторических, мифических временах. Поместье Калнабярже, которое было летней резиденцией Столыпина, сейчас напоминает холмы, горы на последней стадии выветривания. Правда, тут руку приложил Кедайняйский огуречный принц[4]…

Что не может обыграть человеческая память, то тут же захватывается природой, которая сортирует вторичные отходы культуры, и они бесследно исчезают в ее чреве, в ее кишках. И это хорошо. Иначе не было бы мифов, не из чего было им возникать. То время, XIX — начало ХХ века, помнит резной шкаф, который еще стоит в доме бабуси — вместо ручки у него голова льва, и, чтобы открыть дверцу, надо сунуть палец ему в пасть и потянуть. Всегда было боязно его открывать — открывать прошлое и должно быть боязно. Этот шкаф прабабушка Барбора в начале ХХ века купила прямо из поместья, в Слободе, у опустившегося (уж очень он спирт любил) помещика Завиши, которого люди называли Завишкой. Кто знает, может, и сам Милош видел этот шкаф. Да нет, обойдемся без этнографии и краеведения. Наплевать мне на краеведение, требую порядка и справедливости!

Последний, видишь ли, гражданин Великого Княжества Литовского… Кто паспорт видел, где документы? Прошлое, чай, на то и есть, чтоб его фальсифицировали. А налоги он платил в казну ВКЛ? Покружит, покружит и опять: Шетеняй, Калнабярже, Сирутишкис, Швянтибрасис, Невежис, Ляуда, Крекенава, Трускава, Сурвилишкис… Любой, даже последний жулик, признает — противно. И еще как. На 100 процентов. А мое великое княжество (ВКН — Великое Княжество Норвиласа), как я и говорил, в Крекенаве — совсем рядом. Запах Милоша и досюда доносится… Хорошо, что здесь похрюкивает свиноферма, где толкутся грудинки, лопатки, корейки и ветчинки, — ее адская вонь перешибает все.

Иногда кажется, что у меня вместо крови пульсирует жидкая глина или торф, чернозем… Паскудный индоевропеец, колобок от землепашцев… А Милош — шляхта: столовое серебро, скатерти… Звучит. Хочется переливания крови. Как проклятие какое-то. Болтал бы себе по-польски, тренькал фарфоровыми тарелками. Но чем сейчас заменить эту глину — жидкими кристаллами, антифризом?

В прошлое можно засунуть, окунуть лишь палец, как в вагину тьмы и смерти — тепло, уютно, темно, приятно скользко, но никогда не знаешь… Уж не говоря о том, что история — это идеология, вранье. Аутентичными могут быть только крошечные фрагменты, вещицы. История нужна как строительный материал для создания иллюзий, личных или коллективных. Кстати, самая большая иллюзия — государство… А поскольку, как говорит Милош, “в словах историков нет отчаяния матерей и страдания детей”, и ему еще кажется, что это “может быть, и правильно”[5], я, тогда еще первокурсник-историк — наверняка без сомнений, — подчеркнул эту фразу карандашом и приписал: “Поэтому и не буду историком”. И не стал.

Нет, не обо мне эта песня. Нет. О Милоше. Да — он вор. Как и вся Польша… Видишь: Шетеняй, Калнабярже, Сирутишкис, Швянтибрасис, Невежис, Ляуда, Крекенава, Трускава, Сурвилишкис…

Хотя не буду отрицать — Милош так мне нравится! Ну так, знаете… Его брови и поэзия, особенно ее катастрофичность. Как только строчки о конце света и что все очень плохо — мне ужасно нравится. Только у такого паскудного Невежиса могли родиться такие препаскудно катастрофичные строки и их автор. Черт возьми, от этого еще мерзее становится. Вот бродил он по тем же берегам, слонялся под теми же заборами, чтоб… Ну чего он тут околачивался? С девицами соловьев слушал? Вот уж этих мерзких и невзрачных птах у Невежиса пруд пруди, как мух на навозе. Интересно, а кто был первой любовью Милоша? Надеюсь, не та девушка, из–за которой я забывал даже закупочные цены на молоко. Сердце мое поработила и, конечно, разбила одна незнакомка (до сих пор не знаю, как ее звать), которая утром возила молоко на сдачу. И в холод и в жару на велосипеде, в коротеньких шортиках. Сдавал молоко и я. Старался подгадать, чтоб встретились на пункте, хотя бы разминулись… В моих бидонах болтались еще не растаявшие комки замерзшего молока. Я сдавал больше всех, но меня это не спасало, ей это было безразлично, как и мои длинные хипповые волосы, а со временем и у меня чувства остыли, будто от этих комков замерзшего молока… Что скажешь, Милош? А? Почему меня ничто не спасает? Почему все остывает? Следы, могилы, печи, воспоминания, ноги, руки… Понятно, от твоего любовного сезона до моего — большое расстояние. Но кто знает — может, эта кровь-с-молоком девица весь ХХ век каждое утро ездит сдавать молоко? С тем же самым бидоном, в тех же потрепанных шортиках… Светловолосая. Покойная. И повторяется все, как в застрявшем фильме. Ведь никто не проверит. Встает это ПРОШЛОЕ, садится на велосипед, нарочно не смазывает ни цепей, ни колес, чтоб больше скрипели, покоя не давали, и едет… По проселочной, по щебенке, потом по асфальту — а дорога все та же.

Октябрь 2014

[1] Чеслав Милош. Порабощенный разум / Перевод Владимира Британишского. — СПб.: Алетейя, 2003. (Здесь и далее — прим. перев.)

[2] Майронис (Йонас Мачюлис, 1862-1932) — литовский поэт, драматург, теолог, католический священник. Автор прославленного стихотворения “Дорогая Литва” (1920), в котором упоминается река Невежис.

[3] Цитата из поэмы Блеза Сандрара “Панама, или Приключения семи моих дядьев” (“Le Panama or les aventures de mes sept oncles”, 1918).

[4] Имеется в виду Кедайняйский консервный завод, построенный литовским олигархом Виктором Успасских.

[5] Чеслав Милош. Порабощенный разум. Там же.