То что книга Симоны де Бовуар “Второй пол” (“Le deuxième sexe”), которую она написала в 1949 году, произвела революцию в понимании положения женщины в обществе и гендерных отношений в целом, революцию, подобную той, что вызвало открытие Коперника, давно уже никем не оспаривается. Однако, как это часто бывает, из–за похожих тектонических сдвигов в тени остались другие произведения этого автора, а между тем они не менее важны для истории. Мало кто вспоминает о ее книге “Старость” (“La Vieillesse”), написанной в 1970 году и ставшей прорывом в рассмотрении феномена старения и старости…

Симона де Бовуар представляет в ней различные облики старости в зависимости от возраста, ее книга — это и мозаика впечатлений и размышлений, которые меняются на протяжении ее жизни. Писательница приводит цитату из Пруста: “…Теперь я понял: старость — это то, о чем мы стремимся как можно дольше сохранить самое абстрактное представление…”

Слова эти вынесены на форзац обложки книги “Старость”, и там же — высказывание самой писательницы, столь четкое и емкое, что я не могу не привести его почти целиком:

Да люди ли старики? Глядя на то, как обращается с ними общество, в этом можно усомниться. Общество допускает, что их потребности и права отличаются от тех, которые есть у других его членов, выделяя старикам лишь прожиточный минимум, злонамеренно принуждая их прозябать, хворать, ютиться, изнывать от одиночества и отчаяния. А чтобы избавить общество от угрызений совести, его идеологи сотворили мифы, которые порой противоречат друг другу, но при этом все мифотворцы утверждают: старый человек — это вовсе не один из нас, это нечто иное: почтенный мудрец, с заоблачных высот взирающий на мир, или сумасшедший дед с невнятной и нескладной речью. Но и в том и другом случае он — изгой. И таким образом мы не только представляем реальность в искаженном виде, мы склонны решительно ее игнорировать: старость — это постыдная тайна и запретная тема. Когда я упоминала, что собираюсь написать книгу о старости, собеседники чаще всего восклицали: “Ты что! Это же так печально! Так удручает!”

Старость всегда было принято считать чем-то вроде болезни. На протяжении всей истории человечества люди мечтали о вечной молодости, и эти мечты дожили до наших дней. Пусть “большинство сообществ не позволяет старикам околевать под забором” (геронтоцид, вызванный лишениями), но ведь старики, за редкими исключениями, — это та “общественная категория, которая исключена из участия в делах глобальных”…

Автор очень тонко подмечает, что на уровне социума проблема старения гораздо сильнее угнетает мужчин, нежели женщин (хотя на уровне индивидуального опыта, наверное, женщинам приходится тяжелее — они дольше живут). Рассуждая о старости, мы имеем в виду, прежде всего, старость мужчин: ведь это они привыкли меряться силой. Именно ее и утрачивает состарившийся вожак обезьяньего стада, именно его лишают жизни — а дряхлых самок не трогают.

Один из разделов книги — “Старость в современном обществе” — открывается ярким заявлением: “Положение, в котором в наше время оказались старики, просто скандально”. Шокирует параллель между общепринятым эвфемизмом “третий период жизненного цикла” и выражением “третий мир”; выходит, третий период жизни — в нашем обществе — это “третий мир”!

Автор обращает внимание на трагический парадокс, который заключается в равнодушном отношении общества к проблемам престарелых: “близкие среди стариков есть почти у всех, и, глядя на них, каждый член общества вроде бы должен сознавать, что таким будет и его собственное будущее. Тогда чем же объясняется это равнодушие? Те, кто находятся у власти, навязывают человеку статус старика, но значительная доля вины за это ложится и на большую часть активного населения. В частной жизни дети и внуки нередко не дают себе ни малейшего труда облегчить участь своих престарелых родственников”.

Выдвигая требование установления межпоколенческой гармонии и обосновывая этическую ущербность дефицита или полного отсутствия этой гармонии, Симона де Бовуар обращается к труду Ж.П. Сартра “Критика диалектического разума”, где такого рода гармония в первую очередь “подразумевает то, что Другой является средством для достижения трансцедентальной цели”. “Для того чтобы охарактеризовать в целом отношение активного поколения к старикам, недостаточно говорить только об отсутствии гармонии, — отмечает она. — Здесь следует учитывать и отношение детей к родителям, а поскольку мы живем в мужском мире и старость является, прежде всего, проблемой мужчин, надо учитывать и отношения, которые сын поддерживает с отцом опосредованно, через мать”. Старость для Симоны де Бовуар не является понятием общим, “чистым”, бесполым — она всегда маркирована половой принадлежностью. Это утверждение писательница подкрепляет ссылкой на работу З. Фрейда “Тотем и табу”, где подробно рассматривается неоднозначность отношений между отцом и сыном: с одной стороны, отец для сына является объектом восхищения, сын отождествляет себя с отцом и стремится занять его место, и это желание пробуждает в нем ревность и даже ненависть. В мифологии персонаж (Эдип) убивает отца; Симона де Бовуар “уточняет” Фрейда: это убийство, говорит она, — чисто символически — но все же присутствует и в наше время.

В той же части трактата автор проводит ошеломляющее сопоставление положения детей и стариков: “В определенной мере положение старого человека равнозначно положению ребенка, с которым взрослые точно так же не стремятся установить взаимопонимание. О ребенке часто говорят: “для своего возраста он…”, и то же самое зачастую говорится о пожилом человеке. Подразумевается тут следующее: он пока еще или уже не человек, но ведет-то себя по-человечески. К пожилым людям предъявляются требования соответствовать тому облику, которое сформировалось в обществе, им навязывают ограничения, касающиеся поведения или манеры одеваться; при этом наиболее жесткими являются требования по соблюдению приличий, затрагивающие область половых отношений.

Сфера секса в трактате “Старость” подробно не рассматривается, однако то, что Симона де Бовуар касается ее в этом контексте, весьма характерно. Тем самым она нарушает еще одно табу: в то время, когда писалась ее книга, интимную жизнь престарелых людей обсуждать было не принято, да, впрочем, и сейчас, спустя несколько десятилетий, эта тема, несмотря на сексуальную революцию и либерализацию дискуссии о половых отношениях, все еще относится к “запретным”.

Сексуальная революция признала право на секс за юными членами общества, одновременно поставив определенные запреты перед старыми людьми. Как же объяснить то, что молодые люди, отстаивая свое право на личную жизнь, отказывают в нем собственным родителям? Что это — обыкновенная ревность? Или перенос собственнических отношений в интимную сферу? Если это так, то это желание “кастрировать” старшее поколение сродни символическому акту убийства. Представители молодого поколения даже и не скрывают того, что они не прочь заполучить дом, машину или сбережения своих родителей, при этом единственным и, очевидно, достаточным оправданием этих притязаний для них становится то, что они молоды, а это старичье пусть поскорее передохнет! Жан Бодрийяр определил такого рода насилие как “фашизм биологической молодости”, а Симона де Бовуар в этой связи в качестве иллюстрации приводит роман Бориса Виана “Сердцедер”, на страницах которого в гротескном виде изображается посягательство детей на права представителей старшего поколения: автор описывает аукцион, где родители имеют возможность приобрести для своих детей живой лот — старичка-игрушку.

Статистическая информация, которой Симона де Бовуар оперирует со сноровкой социолога-эмпирика, конечно же, успела устареть. Процесс старения в западной цивилизации, который в период создания книги только брал курс на ускорение, за четыре десятилетия, истекшие с момента выхода труда “Старость”, перешел в галоп. Неписаное правило, касающееся того, что родители, заботясь о детях, ожидают, что выросшие дети позаботятся о них в старости, не устояло под натиском реальности. Негуманное отношение к пожилым людям, на которое обращает внимание Симона де Бовуар, только усугубилось. Несколько лет назад, к примеру, многие пожилые обитатели французских домов для престарелых из–за беспрецедентной жары, обрушившейся на континент, скончались, и персонал был вынужден длительное время хранить тела в холодильнике, ожидая, когда дети умерших приедут их забрать. Не жертвовать же ради этого каникулами! Так уж теперь повелось, что времени нет даже на то, чтобы поинтересоваться, как у стариков дела, а чтобы их проведать… Видимо, процесс старения в будущем приведет к тому, что забота о пожилых людях будет отдана на откуп предпринимательству и станет одной из наиболее прибыльных отраслей экономики…

Другой раздел книги — “L’Être-dans-le-monde” (“Бытие в мире”) — это попытка заглянуть во внутренний мир стареющего человека, не ощущающего собственного старения, но осознающего его опосредованно, через восприятие окружающих, а стратегий и тактик, направленных на то, чтобы уйти от осознания собственного старения, не счесть. Вот и сама Симона де Бовуар, недоверчиво вглядываясь в зеркало, однажды произносит: “Мне уже сорок?…”

Сам по себе возраст еще ни о чем не говорит, утешаем мы себя: человеку столько лет, на сколько он себя чувствует. Для автора это всего лишь “игра в прятки с невеселой истиной: старость — это диалектическое равновесие между тем, как тебя воспринимают окружающие, и тем, что ты уясняешь для себя из этого восприятия”… “Можно довольно рано провозгласить себя стариком, а можно и до конца верить в свою вечную молодость… Старость — это самая неожиданная вещь из всех других, ожидаемых нами”, — пишет Симона де Бовуар. Спутница и единомышленница Жан-Поля Сартра — отнюдь не Grande Sartreuse, как прозвали ее злые языки, использовав для этой словесной игры не только имя Сартра, но и репутацию монастыря Гранд-Шартрёз, который по сей день слывет обителью аскезы и безмолвия, Симона де Бовуар превзошла экзистенциалиста Сартра в понимании женщины и человеческого существа в целом, вторглась в “мужскую” прежде сферу философии и социологии и оставила там свой неизгладимый след. Конечно же, их жизни связаны одной судьбой, не зря их прозвали Кастором и Поллуксом…

Нельзя, впрочем, с полной уверенностью утверждать, что на протяжении всей жизни между ними сохранялась и интимная связь. У каждого из них были свои романы, которые другой стороной вроде бы были санкционированы, однако при этом сопровождались обоюдной пылкой ревностью. Симоне де Бовуар довелось испытать и гонения, вплоть до потери места преподавателя в лицее Мольера, — причиной этих гонений явилось обвинение в растлении одной из слушательниц лицея. С именем Симоны до Бовуар связывают и трагедию еврейской девушки, павшей жертвой Холокоста. Испытывая, по всей вероятности, к Симоне влечение, она надеялась на ее помощь, но так и не дождалась ее: нацисты уже вели широкомасштабную охоту на евреев…

В послевоенные годы как за Сартром, так и за Бовуар с подачи левых сил закрепилась слава участников движения Сопротивления. И лишь недавно обнаружились свидетельства того, что их героический имидж порой создавался искусственно, “задним числом”. Однако при всей противоречивости этих фигур, достижения обоих авторов в области интеллектуального творчества неоспоримы. Эти люди всегда находились в поиске, они были ориентированы на социальные проблемы, и им действительно удалось сказать свое веское слово в сфере общественной жизни…

Но вернемся к тому, на чем мы остановились. Итак, парадоксальность осознания старости проявляется в том, что, не ощущая собственного старения и старения людей, с которыми общаемся каждый день, мы бываем поражены тем, как изменились наши знакомые, встретившиеся нам после многолетнего перерыва. Шок становится еще сильнее, если он внезапен: ты вдруг обнаруживаешь, что окружающие видят в тебе старика. “Меня просто передернуло, когда мне в пятьдесят лет передали слова одной из моих коллег: ▒Да ведь эта Симона де Бовуар уже старуха!’ Вот как бывает — воспринимаем себя и других sub specie aeternitatis[1], и вдруг — словно пропасть разверзается перед нами. Нам не дано познать свой облик, мы только пленники игры зеркал”. Мы не видим себя со стороны, пишет Симона де Бовуар, и все же есть в нашей жизни периоды абсолютной гармонии. Ребенок, любимый родителями, счастлив. А потом наступает пубертат, и картина распадается… Старческая неуверенность в себе аналогична той, которую чувствует человек на пороге взросления. Психиатры называют и то и другое кризисом идентификации. Однако разница между двумя упомянутыми состояниями колоссальна. Подросток сознает, что он вступил в переходный период: его организм претерпевает изменения, доставляя немало неудобств. Стареющий же человек осознает свой возраст через призму отношения к нему других, даже если внутренние изменения неощутимы, он протестует против того ярлыка, который на него пытаются навесить или же просто перестает понимать, кто он есть на самом деле…

После выхода книги “Старость” на Симону де Бовуар посыпались упреки в том, что тема подана слишком обезличенно — куда интереснее было бы, если бы автор дал побольше примеров из своего опыта старения! Принимая во внимание приведенные выше цитаты, вряд ли можно назвать эти упреки справедливыми. На эти нападки Симона де Бовуар ответила со свойственной ей резкостью: “Я тут вижу нечто сродни людоедству, а вовсе не любознательность!” Несомненно, книга “Старость” была написана ею на материале самых беспощадных раздумий о себе самой, а окончательно все акценты были ею расставлены в 1972 году, в четвертой книге мемуаров, получившей название “Подводя итоги” (“Tout compte fait”).

Книгу “Старость” венчает мысль о том, что общепринятое противопоставление жизни и смерти ошибочно: “На самом деле жизни следует противопоставлять, скорее, старость, чем смерть. Смерть — это то, что превращает жизнь в судьбу, переводя ее в абсолютное измерение… Старость же делает человека карикатурой на самого себя”.

Существует лишь один способ сделать так, чтобы старость не стала жалкой пародией на всю предшествовавшую жизнь, пишет Симона де Бовуар: надо следовать поставленным целям, вселяющим смысл в наше бытие, — общаться с людьми, следовать определенной системе ценностей, заниматься общественно-политической, интеллектуальной деятельностью, посвятить себя творчеству. Не слушая моралистов, давать волю страстям, которые не позволят замкнуться в себе. Жизнь имеет смысл до тех пор, пока мы связываем ее с кем-то еще, и связывает нас любовь, дружба, сострадание. Это заставляет нас мыслить и действовать…

Присутствует в книге и утопическая клаузула — и автор прекрасно сознает ее невоплотимость: “Можно только мечтать о том, чтобы в придуманном мною идеальном обществе старость отсутствовала как таковая”… И — заключительный аккорд: “Общество печется об индивиде лишь в той мере, которая оправдывает издержки. Это хорошо знает молодое поколение. Страхи, которые испытывает вчерашний подросток, вступая во взрослую жизнь, симметричны боязни старика быть из нее исключенным. Но если юноша, испугавшись рутины, которая вот-вот его затянет, пытается защитить себя и берет в руки булыжник, то старому человеку, покинутому обществом, изнуренному, неимущему, остается лишь смотреть на все со стороны: ▒глаза — чтоб только плакать’. А между этими двумя состояниями — жернова, которые перемалывают безропотных людишек, даже не помышляющих о спасении. И пора нам уже осознать, в каком положении находятся старики, и не тешиться иллюзией благополучия, восторгаясь щедрой социальной политикой, ростом пенсий, увеличением числа мест в комфортных домах для престарелых, организацией для них культурной программы… Порочна вся система в целом, она требует кардинальных изменений”.

[1] С точки зрения вечности (лат.).