Перевод Антона Чернова, Марии Курчатовой

Салазар и великие португальцы

Зачем-то в последнее время ведется идиотская дискуссия по поводу того, что Салазара не включили в “список предложений” — как это назвали на телевидении, — из которого телезрителям предстоит выбрать величайшего португальца всех времен. Случайно несколько дней назад мне пришлось беседовать с руководителями государственной телерадиокомпании, и в разговоре я заметила, что, по-моему, не включать политика в этот список — абсурдно. Ответили мне, как бы извиняясь, что список считается “открытым”, а значит, я, если пожелаю, могу его туда включить. Не сказать, чтобы я этого желала или не желала.

Кроме того, речь шла не о серьезной аналитической программе, посвященной вопросам истории, а о развлекательной передаче — кстати, весьма забавной, — так что я выкинула это из головы. И не думала до тех пор, пока не обнаружилось, что некоторые люди, которые прежде казались мне умными, выходят на площадь, выражая поддержку решению не включать это имя в список, как будто его присутствие в нем равносильно одобрению. Мне же, хотя от Салазара меня и тошнит, его отсутствие в этом перечне представляется нелепым. Сам он и его режим давно должны бы стать предметом серьезного анализа, но этого не происходит, если не считать обсуждений в узких академических кругах, да и там вся полемика носит исключительно номиналистский характер, то есть сводится к вопросам использования прилагательного “фашистский”. Вопреки мнению Мануэла де Лусены, одного из главных специалистов по этому периоду, я полагаю, что не бывает фашизма без фашистского движения, однако на этом основании не следует делать никаких выводов относительно моего мнения о Салазаре. А что до термина “фашист”, то после революции 25 апреля его стали употреблять не в строгом смысле, а просто чтобы обозвать какой-то кличкой тех, к кому питаешь отвращение или ненависть.

Так оно и шло, пока телевизионная пограмма не сорвала наконец, сама того не желая, покров с фигуры Салазара. Стыдливость телевизионщиков в данном случае кажется тем более странной, что на горизонте общественных движений нет — да и не может быть — ветерка в сторону реставрации салазаровского режима. И те “националисты”, которые собираются иногда в парке Эдуарда VII и что-то кричат, воздевая руки, хотят не восстановления Нового Государства, они хотят положить начало активному и яростному движению, которое, возникни оно, действительно носило бы фашистский характер. Однако малочисленность группы явно демонстрирует, насколько незначительно распространение ультраправых идей в стране.

Бояться возрождения Нового Госудаства может только тот, кто не знает истории. Страна, в которой установилась салазаровская диктатура, в большей своей части была аграрной, католической и неграмотной. Условия, ставшие причиной краха Республики, обеспечили успех диктатора. Крестьянской нацией управлять нетрудно. И там, где республиканцам, горстке якобинцев, надо было грести против течения, Салазару можно было просто воспользоваться попутным ветром. Правда, чтобы уж действовать наверняка, он создал политическую полицию, призванную искоренить последние ростки республиканского движения, еще окончательно не зачахшие в Лиссабоне, и раздавить в зародыше коммунистическую партию. Но репрессии, проводимые этим новым органом, ни в какое сравнение не идут с тем, что происходило в те же годы в Италии, в Германии и в СССР. И совсем не из–за мягкотелости диктатора, а просто потому, что в них не было нужды.

Когда в 1928 году Салазар был назначен министром финансов, 80% португальцев жили в деревне и кормились крестьянским трудом. В стране, склонной к буколическим мечтаниям, редко говорят об изъянах сельского люда. А их немало. Крестьяне — это легион жадных и хитрых лицемеров, недоверчивых и неспособных рисковать. Что, в общем, если вспомнить в какой нищете они живут, вполне понятно. И если добавить к этому ум и определенную культуру (почерпнутую, впрочем, в семинарии), получится почти полный набор качеств диктатора. Когда в 1932 году он был назначен председателем Совета министров, вся страна стала его вотчиной. И тогда, как это сделал бы любой крестьянин, Салазар принялся командовать, будто одержимый. Опасаться, что теперь возможно восстановление такого строя и с таким политиком во главе, может только безумец.

19 ноября 2006 года

Институциализированная ложь

“Ах так? Ну тогда все: беру больничный!” — повторяют бесчисленные государственные служащие, когда решают позлить начальство или когда им просто-напросто надоедает работать. Показаться откровением это может лишь тому, кто далек от чиновничьего мира. Тридцать лет проработав в государственной системе, я каждый раз удивлялась наглости, с которой мне адресовали эту фразу. Не стану отрицать: есть образцовые служащие (я сама с некоторыми знакома), но, если принять во внимание тот факт, что никого в этой системе уволить нельзя, станет понятно, почему здесь царит безнаказанность. Наверное, что-то подобное творится и в частном секторе, где я уже слышала, как произносят с усмешкой: “Сеньор N сегодня бюллетенит”, но там, я думаю, подобное вранье так просто не проходит.

Меня всегда удивляло, как легко в Португалии получить фальшивую медицинскую справку. Взять, к примеру, случай в Гимарайнше несколько лет назад, когда десятки школьников внезапно дружно “заболели”, откуда следует, что врачи разных специальностей готовы обманывать под самым ничтожным предлогом. Есть еще один, особый, случай: справка от психиатра. Депрессии, фобии, панические атаки не проконтролируешь, поэтому психиатр может, например, решить, что пациенту, страдающему фобией, полезно съездить к морю, или посидеть с внуками, или сходить после обеда в кино. И в этом случае вообще непонятно, что делать.

Корня у этой проблемы два: во-первых, португальцы не считают зазорным дурачить свое государство, во-вторых, орден медиков Португалии не в состоянии призвать к порядку сословие, для которого этические нормы должны быть хлебом насущным. Ибо, не знаю, известно ли это вам, но обманывать некрасиво. Однако кто же возьмется объяснить это народу, привыкшему запросто получать отпущение грехов в исповедальне, и кто станет призывать господ докторов служить моральным примером? Как гласит пословица: “Или по справедливости, или уж налетай, расхватывай”. В этом случае — налетай, расхватывай. Государство как нечто сугубо абстрактное при этом идет куда подальше. Иначе, что же, нам уж и больными нельзя сказаться, когда заблагорассудится? Можно, ответит большинство моих соотечественников.

Такой вывод следует из заявления, распространенного недавно профсоюзом технического персонала государственных учреждений, которое стало ответом на новый указ-закон, установивший, что каждый государственный служащий, по примеру работников частного сектора, в случае болезни обязан предоставить по месту работы справку из учреждения Государственной службы здравоохранения, а не просто писульку от своего приятеля. Эта законодательная мера основана на двух предположениях: во-первых, считается, что мнимый больной с меньшей охотой пойдет в поликлинику или обратится в приемный покой больницы, чем отправится к частному врачу, во-вторых, ожидается, что докторá в государственных учреждениях, не связанные с пациентами личными отношениями, не будут столь щедры в раздаче фальшивых справок.

Эта мера, несмотря на то, что является вполне разумной, мгновенно вызвала негативную реакцию профсоюза, который, как ни удивительно, выступил в защиту частной медицины и заявил, что “государство таким образом оскорбляет, называя лжецами, заболевших сотрудников и врачей, которые их лечат”. Не желая, видимо, отставать, профсоюз работников государственной администрации также выступил против указа, объяснив это тем, что новое постановление повлечет за собой, среди прочего, рост бюрократии (вот так-то, а мне казалось, что чиновникам это было бы на руку). Вместо того чтобы признать общеизвестное, а именно, что в частной медицинской практике совершается множество махинаций, эти организации предпочли защитить существующее положение вещей, которое в конечном счете вредит тем служащим, которые действительно больны.

Не часто приходится хвалить наше правительство, но в вопросе о медицинских справках я всячески приветствую его решение. Если португальцы не желают вести себя достойно, а орден медиков не может пресечь практику выдачи фиктивных справок, такое постановление оправданно. Не видеть этого может только слепой. Руководителям профсоюзов следовало бы посетить офтальмолога. Кто знает, вдруг их болезнь еще поддается лечению.

8 октября 2006 года

Индивидуальная налоговая декларация — это право

Среди вопросов, касающихся государственного бюджета, возможно, есть и более важные, чем те, о которых я хочу поговорить. Возьмем, к примеру, тот факт, что Португалия — страна с самым значительным ростом налогов за последние 20 лет во всей Организации экономического развития и сотрудничества, или то, какие меры наши государственные бухгалтеры предусмотрели нынче в отношении инвалидов, пенсионеров и других незащищенных членов общества. Если я все–таки настойчиво твержу о своем, то только потому, что считаю: португальцы практически не обращают внимания на вмешательство государства в их частную жизнь.

Как я ни старалась уберечься, моя независимость была поставлена под удар после замужества в 1995 году. Прежде я знала всего две формы брака: церковный и так называемый фактический брачный союз, и мне в голову никогда не приходило беспокоиться по поводу правового статуса своего собственного и семейного имущества. В первый раз (в двадцать лет) я вышла замуж с установлением существовавшего тогда по умолчанию режима совместной собственности на имущество, приобретенное в браке; во второй раз, в самый разгар Революции, мы, спорившие обо всем на свете, имущественные вопросы обсуждать не стали.

Могут, конечно, спросить, почему я решила при всех своих странных порывах выйти замуж. На самом деле это никого, тем более государства, не касается: меня прежде всего заботят недопустимые последствия, к которым приводит эта ситуация. Год назад я купила место в гараже, и, когда пришла к нотариусу, чтобы зарегистрировать покупку, он сообщил мне, что необходимо предъявить удостоверение моего мужа, что было, по-моему, полной глупостью, ведь муж к этому никакого отношения не имел и никак не участвовал: деньги были мои, место это я покупала для себя, и в конце концов, может быть, я хотела сохранить это в тайне. Все, что я была готова предъявить, — это свидетельство, выданное мне в нотариальной конторе Лиссабона № 20, удостоверявшее, что брак был заключен с установлением режима раздельной собственности на все имущество супругов. Ни чиновник-бюроктрат, ни присутствовавший там адвокат во все это вникать не собирались, им нужно было только одно: документ моего мужа. Та же история повторилась и во второй раз: судья из Вила-Реал потребовал, чтобы я подписала какую-то бумажку, когда мой муж унаследовал некую двенадцатую часть чего-то в Дору, о чем я слыхом не слыхивала и слышать не хотела.

Итак, в обоих случаях мелкие тираны требовали от нас чего-то несуразного, если не противозаконного: в первом случае — от меня, чтобы я невесть что доказала при помощи документа моего мужа, во втором — чтобы он убедил меня подписать непонятно что, не имеющее ко мне никакого отношения. Вдобавок государство своими нелепыми законами о наследовании вынудило меня написать завещание и государство же отняло у меня право на индивидуальную налоговую декларацию. Поскольку у нас с мужем один бухгалтер, мы решили эту проблему так: наш бухгалтер заполняет общую декларацию для виду, а каждый из нас платит причитающиеся с него налоги отдельно. Затем мы написали в Министерство финансов (хотя в то время нам это было материально не выгодно) о том, что хотели бы участвовать в налогообложении как два независимых лица. Если у меня есть идентификационный номер налогоплательщика, если у меня есть свой личный доход, почему — черт возьми — я сама не могу заплатить за себя налоги?

Похоже, что вся эта аномалия, чего и следовало ожидать, имеет своим источником Конституцию, согласно которой налоговые органы должны иметь дело с доходом семьи как финансового целого, на основании чего соответствующие специалисты постановили, что декларации супругов должны подаваться совместно. Мне всегда было сложно употреблять местоимение первого лица во множественном числе: слово “мы” вызывает во мне дрожь, которая в подобной ситуации еще и усиливается. А исток всего понять просто: во-первых, он основан на мифическом понятии “семья”, во-вторых, на привычном представлении о том, что, поскольку женщина с практической стороной жизни совладать не может, ей нужна защита и поддержка. Все это — анахронизм. Министерство финансов могло бы решить вопрос в одну секунду: достаточно было бы написать “утверждаю” на документе, разрешающем супругам при согласии обеих сторон заполнять налоговую декларацию индивидуально.

29 октября 2006 года

Перевод Антона Чернова

Тайный замысел мужчин

В последние годы я то и дело принимаю участие в заседаниях бесчисленных магистрских, докторских и профессорских диссертационных советов, но никогда прежде мне не приходилось сталкиваться с аргументом, вроде того, что я услышала недавно: мол, при выборе между кандидатами мужского и женского пола со схожими резюме (или схожими на первый взгляд, ведь в таких случаях одинаковых людей не бывает) следует отдать предпочтение женщине, поскольку у нее — маленькие дети (хотя маленькие дети были и у кандидата-мужчины). Это утверждение породило горячую дискуссию, поскольку я отказалась признать, что при присуждении ученой степени или звания существенным фактором являются дети.

Данный аргумент очевидным образом связан с недавней полемикой по поводу введения квоты участия женщин в политической жизни. Как я уже говорила, мое мнение по этому вопросу изменилось. Теперь для меня нет ничего хуже, чем быть избранной в Парламент в составе группки самок. И уж тем более я бы не согласилась, — возможно, потому что однажды уже победила в государственном конкурсе кандидатур в Университет Лиссабона, в котором помимо меня участвовали мужчины, — чтобы меня судили по какому-либо критерию, кроме заслуг. Так или иначе, я считаю, что любая позитивная дискриминация — будь то по полу или расе — наносит ущерб тому, кого она призвана защищать.

Чего я хочу и чего нам, женщинам, следует хотеть, так это чтобы к нам относились как к равным. У мужчин, повсюду усердно пропагандирующих квоты, есть тайный замысел: они хотят нашего участия в политике в составе избранного по особым правилам презираемого гетто, надеясь, что в быту все останется как в Средние века. То есть надеясь, что по-прежнему забирать детей из школы, водить их на прививки и помогать с домашним заданием будут женщины. Эти пройдохи готовы — а что поделаешь! — соперничать с нами в государственных конкурсах и у избирательной урны, но с одним условием: чтобы дома им не пришлось и палец о палец ударить. Из чего следует, что перемены должны касаться мужской склонности к безделью. А это тем сложнее, чем меньше в наши дни мужчин, в открытую признающих себя шовинистами. “Либералы”, с которыми мы, женщины среднего класса, общаемся, старательно маскируются. Но не следует заблуждаться: быт — это поле решающей битвы.

Как это нелегко, я знаю по опыту. В 1968 году мой первый муж, обожавший детей, уехал на год учиться в США, а я осталась одна с двумя нашими отпрысками, четырех и пяти лет от роду. Родственники с обеих сторон посчитали это абсолютно нормальным. Но не так было, когда в 1971-м я решила поехать в Оксфорд. Каждый из нас оставался один с детьми примерно равное время: он — 270 дней, а я — 252. Но все сочли мой поступок исключительно негуманным. До сих пор находятся люди, которые спрашивают, как я могла “бросить” детей. По-видимому, никто не расценивает наше отсутствие, в обоих случаях с целью профессионального роста, одинаково. Воспитанная, чтобы быть домохозяйкой и прежде всего матерью, я страдала сильнее, чем было необходимо. Единственной причиной, по которой мне в голову не пришло отступить, была уверенность, что без профессиональной карьеры я бы покончила с собой. Так вот, мертвая мать, согласитесь, хуже матери отсутствующей.

Меня поражает, что тридцать лет спустя молодым женщинам до сих пор так трудно заставить — к сожалению, приходится использовать именно это слово — мужей исполнять отцовские обязанности. Поэтому я настаиваю: чтобы научиться быть “мамами”, мужчинам следует брать годовой отпуск на своей, как принято считать, драгоценной службе, и тогда они поймут, почем фунт лиха. Если урок будет усвоен, квоты для женщин окажутся не нужны. Нет, не за счет надписи на лбу “измученная мать” мы хотим продвигаться по жизни. Мы хотим на равных соперничать в общественной сфере, что предполагает равенство полов в быту.

Перевод Марии Курчатовой