Create post
Журнал «Иностранная литература»

Рождение либерализма из духа трагедии. Александр Мелихов (ИЛ №10 за 2014 год)

Аристарх Нескупов
panddr
Фуркат Палван-Заде
+1

Наша страна неизменно видела свое призвание в том, чтобы мыслить универсально. Моя страна не должна связывать свое призвание, подчинять свою традицию и свой образ мыслей европейской цивилизации, которая на самом деле скорее занята уничтожением всех духовных ценностей; полагаю, разоблачив ее, наша страна снова может занять место духовного наставника и проводника — впрочем, она никогда и не теряла указанной роли, ведь никто не мог в этом смысле ее заменить. Когда миллионы людей во всем мире разочаровались в нашем народе, они вмиг осознали масштаб той надежды, которую они на нас возлагали; сколько бы мы ни твердили, что и они на нашем месте поступили бы точно так же, они не хотели видеть себя на нашем месте, на месте народа, породившего стольких святых и героев. Для нас теперь нет особой необходимости производить на свет великих людей, ведь у современного мира совершенно другие устремления, а мы идем в ногу со временем, и нужно всегда идти в ногу со временем, даже если время вообще никуда не идет. Мы теперь обычные люди, как все, славные ребята, середнячки, но от нас-то ожидали вовсе не среднего уровня, от нас хотели, чтобы мы в чем-то превосходили их. Для восстановления нашей страны мы должны восстановить ее духовные ценности, величайшие оргáны нашей страны только и ждут легкого прикосновения дружеской руки к волшебной своей клавиатуре, и тогда их величественный глас вновь заполнит собой всю землю.

Вы думаете, это проповедует, мечась и стеная, какой-нибудь крикогубый евразиец или ветеран КПСС, променявший интернационализм на национальную соборность? Нет, все это выбранные места из лекций французского католического писателя Жоржа Бернаноса “Свобода… для чего?” (СПб, 2014), прочитанных в разных интеллектуальных аудиториях в 1946-1947 году. Этот реакционный романтик не счел победу над Гитлером победой свободы над тиранией: “католический” означает “вселенский”, подчеркивал он, а самая безжалостная тирания, наложившая свою железную пяту на современный мир, — это тирания экономического детерминизма; вы думаете, мы не стали бы продавать своих граждан Америке, — либо одетыми, либо в чем мать родила, на выбор, — если бы на международном рынке их бы оценили в подобающую долларовую сумму?

“Теперь уже совершенно бесполезно противопоставлять диктатуры демократическим странам — ведь и в демократических странах имеет место экономическая диктатура”. “Капиталистический либерализм, как и марксистский коллективизм, превращает человека в своего рода промышленное животное, подчиняющееся детерминизму экономических законов”. “Я знаю, термин ‘экономический человек’ сразу же создает недоразумение. Людям невольно представляется славный малый, который экономит, складывая денежки в чулок. Но человек, о котором идет речь, вовсе не экономен, мы видели тому доказательство. Большего расточителя не сыскать. За несколько лет кровавой оргии он промотал несметное богатство, неисчислимое множество человеческих жизней. И жаждет продолжения”. “Экономика хочет контролировать человеческий мир, и потому мир никак не устанавливается”.

Бернанос хотел бы видеть человеческое общество не локомотивом, несущимся неведомо куда по неведомо кем проложенным рельсам, а “произведением искусства, видоизменяемым по произволу его творца”. Только кто же должен быть этим творцом? Какая-нибудь политическая система или партия? “Но системы и партии сегодня нужны лишь затем, чтобы успокаивать дураков. <…> В настоящее время я не знаю системы или партии, которой можно было бы доверить правильную мысль, хоть слабо надеясь, что назавтра ее не исказят до неузнаваемости. У меня правильных идей немного, я ими дорожу и не отдам их в общественный приют (чуть не сказал: в публичный дом, ведь проституирование идей во всем мире превратилось в государственный институт). Стоит отпустить гулять без присмотра любую идею, как Красную Шапочку, с косичкой за спиной и корзиночкой в руке, — и на первом же углу ее изнасилует какой-нибудь одетый в форму лозунг”.

Хорошо у них было во Франции: у нас только заикнись против тоталитарной власти рынка и диктата экономической эффективности, как тебя тут же обвинят в том, что ты стоишь за фашизм и ГУЛАГ. Им, католикам, легче живется еще и в том отношении, что у них хоть какой-то светлый морок да брезжит в безбрежном мраке: “Кроме Церкви Христовой, некому защитить человека, его дар воображения, способность страдать, взыскательность, словом — его свободу”. У нас же даже верующие в Христа не очень-то верят в Церковь как в орудие защиты против соблазнов века сего, — что уж тогда говорить о неверующих!

И все–таки для защиты нашего дара воображения кое-какое оружие у нас есть: сам этот дар. Ведь ради чего умные люди примыкают к тому или иному политическому стаду? Чтобы почувствовать себя правыми и красивыми: ум редко кому позволяет до конца забыть, что вклад единицы в любое массовое движение неуловим, а сами политические программы всегда писаны вилами — еще хорошо, если по воде, а не по крови и слезам, так что всерьез на практические результаты своего примыкания надеются лишь дураки да параноики, а умные люди всего только верят, что это красиво.

Однако я могу предложить позицию, несущую результат ничуть не худший в практическом отношении, то есть нулевой, а эстетически, на мой взгляд, куда более привлекательную — трагическое одиночество. Трагическое мировоззрение, которого я придерживаюсь, не допускает ни моральной правоты (все моральные ценности противоречат одна другой), ни политической целесообразности (исторические процессы неуправляемы и непредсказуемы), зато красоту оно не отменяет, а, напротив, выдвигает на первое место — хотя бы потому, что ничего другого просто не остается.

Так и будем же без утилитарных софизмов с чистым сердцем восхищаться тем, что нас восхищает, и отвращаться от того, что нас отвращает. “Куда ж нам плыть?” — вопрошает смятенный интеллигент, и я ему отвечаю: “Плыви, куда влечет тебя свободный ум”.

Но это же безответственно?! Отвечаю: к катастрофам XX века привели именно ответственные толпы, одиночкам это было бы не по силам.

Лучше думать о том, красиво это или безобразно, чем о том, реакционно это или прогрессивно.

* * *

Если бы мы сегодня пожелали найти замену советскому клише “все прогрессивное человечество”, надо было употребить словосочетание “все модернизированное человечество”. Слово “модернизация”, однако, означает всего лишь “осовременивание”, уподобление каким-то современным стандартам. При этом стандарты, как всегда, задают сильнейшие, победители, поэтому модернизироваться всего-навсего означает уподобляться сильнейшим. То есть в период расцвета арабского халифата или монгольской империи модернизация требовала бы уподобиться монголам либо арабам, а лет через сто, возможно, потребует уподобления китайцам либо индусам.

Лично же я склонен считать современными всех, у кого хватает сил выживать в современном мире, быть тем или иным способом конкурентоспособными. В биологическом мире конкурентоспособность обеспечивается самыми разными и даже противоположными доблестями, а с чьей-то точки зрения даже пороками — индивидуальной силой или плодовитостью, агрессией или робостью, напором или уклончивостью, коллективизмом или эгоцентризмом, стремительностью или неторопливостью, броскостью или скрытностью, способностью наедаться впрок или умением довольствоваться малым, — не странно ли, что в социальном мире конкурентоспособность начинает определяться лишь объемом ВВП или производительностью труда? Если бы в какую-нибудь эпоху весь животный мир уподобился тогдашним победителям — скажем, саблезубым тиграм, мамонтам или динозаврам, — жизнь на земле давно прекратилась бы, ибо не раз оказывалось, что к новым вызовам лучше готовы не те, кто блистает на авансцене, но те, кто на заднем плане влачит незавидное на первый взгляд существование.

Драгоценно разнообразие не только доблестей, но и того, что сегодня представляется слабостями, ибо они, возможно, тоже доблести, еще не дождавшиеся своего вызова, — они составляют фонд рецессивных аллелей человечества, всего человечества, а не только прогрессивного. Энтузиаст-модернизатор, стремящийся всех причесать под одну передовую гребенку, подобен энтузиасту-агроному, желающему сравнять с землей бесполезные снежные вершины, не догадываясь, что они-то и собирают влагу для орошения.

Отсюда, в частности, следует, что высшая цель национальной политики многонациональных государств, квазиимперий, возможно заключается вовсе не в том, чтобы подогнать все народы под единый “современный” стандарт, но, напротив, в том, чтобы сохранить заповедники “архаики”, в которых еще теплятся такие устаревшие качества, как уважение к старшим, преданность семье, готовность производить на свет и воспитывать большое количество детей, презирать алкоголь и наркотики, и так далее, и так далее: может оказаться, что именно захолустная архаика, а не торжествующая современность когда-нибудь вытащит человечество из очередного экзистенциального болота, в котором его обитатели утратят один пустячок, без которого жизнь невозможна, — азарт, готовность к смертельному риску.

Иными словами, уверенность, что жизнь не тягомотина, но захватывающая драма, участие в которой стоит тех страданий, которые она несет.

В борьбе с экзистенциальным ужасом, с ощущением собственной мизерности человечество давным-давно изобрело такое мощное оружие, как трагедия: да, человек бессилен перед роком, но как же при этом прекрасен! И жизнь — да, она ужасна, но и как же грандиозна! И ощущение грандиозности наших бед служит нам таким утешением, что мы вот уже столько веков отправляемся в театр, чтобы со светлыми слезами в тридцатый раз полюбоваться несчастьями Гамлета и Антигоны.

Трагическое мироощущение в принципе не знает, что такое единственно правильная позиция, в трагедии каждый из соперников по-своему красив и по-своему прав. Зато трагический взгляд на жизнь заставляет непримиримых противников уважать и видеть красоту убеждений друг друга, а потому на корню убивает их страсть к окончательным решениям серьезных вопросов.

Если даже это окончательное решение носит гордое имя Модернизация.

* * *

И напоследок, на случай, если кому-то мои соображения покажутся недостаточно либеральными. Трагическое мироощущение либерально по своей природе, поскольку отказывает человеку в какой бы то ни было высшей инстанции, обрекая его тем самым на ежедневный и ежеминутный личный выбор. Отличие трагического либерализма от либерализма оптимистического с его лозунгом “Модернизация — светлое будущее всего человечества” прежде всего в том, что трагический либерализм не обещает ничего светлого. Он обещает лишь грандиозное.


Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma
Аристарх Нескупов
panddr
Фуркат Палван-Заде
+1

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About