Дэвид Гребер: Мне кажется, что если собраться довести это до его логического завершения, то единственным путём к подлинно демократическому обществу также будет упразднение в государстве капитализма.

Марина Ситрин: Мы не можем иметь демократию с капитализмом. Демократия и капитализм не работают вместе.

(Здесь, через Джона Дж. Миллера)

Так всегда бывает с историей. Всегда кажется, что всё кончено. Но этого никогда не случается.

(Менциус Молдбаг)

Гуглить «демократию» и «свободу» вместе очень поучительно, в тёмном смысле. В киберпространстве по крайней мере ясно, что только отчётливое меньшинство считает данные термины положительно связанными. Если судить об этом с точки зрения Гугл-паука и его цифровой добычи, то наиболее распространённой ассоциацией является дизъюнктивная, или антагонистическая, опирающаяся на реакционное понимание того, что демократия представляет смертельную угрозу свободе, почти гарантируя её окончательное уничтожение. Демократия для свободы — то же, что и Гаргантюа для пирога (вы, конечно, видите, что мы любим свободу до урчания в животе и слюноглотания.)

Стив Х. Ханке авторитетно излагает это в своём коротком эссе «О противостоянии демократии и свободы», ориентированном на американский опыт.

Большинство людей, включая большинство Американцев, были бы удивлены, узнав, что слово «демократия» не фигурирует ни в Декларации Независимости (1776), ни в Конституции Соединённых Штатов Америки (1789). Они также были бы шокированы, узнав причину отсутствия слова «демократия» в учредительных документах США вопреки тому, во что пропаганда заставляла общественность верить, Американские отцы-основатели были скептичны насчёт демократии и озабочены ею. Они знали о зле, которое сопутствует тирании большинства. Создатели Конституции пошли на многое, чтобы обеспечить то, что федеральное правительство не было основано на воле большинства, и, следовательно, не было демократическим.

Если создатели Конституции не приняли демократию, тогда чего же они придерживались? В какой-то степени создатели соглашались с тем, что целью правительства является обеспечение граждан трилогией прав Локка: на жизнь, свободу и ответственность.

Он уточняет:

Конституция — это прежде всего структурный и процедурный документ, который определяет кто и как должен осуществлять власть. Большое внимание уделяется разделению властей и сдержкам и противовесам в системе. Это был не картезианский конструкт или формула, нацеленная на социальную инженерию, но щит для защиты людей от правительства. Короче, Конституция была разработана для того, чтобы управлять правительством, а не людьми. Билль о правах устанавливает права народа на защиту от посягательств со стороны государства. Единственное, что граждане могут требовать от государства, согласно Биллю о Правах, — это суды присяжных. Остальные права граждан — это защита от государства. В течение примерно века после ратификации Конституции частная собственность, контракты и свободная внутренняя торговля были священными. Масштабы деятельности правительства оставались весьма ограниченными. Всё это весьма соответствовало пониманию свободы.

По мере того, как дух реакции вонзает свои ситские щупальца в мозг, становится трудно вспомнить, как классическое (некоммунистическое) прогрессивное повествование могло когда-то иметь смысл. О чём только думают люди? Чего они ожидали от формирующегося, сверхдержавного, популистического и людоедского государства? Разве возможная катастрофа не была вполне предсказуема? Как вообще возможно быть Вигом?

Идеологическая достоверность радикальной демократизации, разумеется, не ставится под сомнение. Как исчерпывающе детализировали мыслители (от христианского прогрессивного) Уолтера Рассела Мида до (атеистического реакционного) Менциуса Молдбага, она настолько точно соответствует ультра-протестантскому религиозному энтузиазму, что её способность оживлять революционную душу никого не должна удивлять. Всего через несколько лет после того, как Мартин Лютер бросил вызов папскому эстеблишменту, крестьянские повстанцы начали вешать классовых врагов по всей Германии.

Эмпирическая достоверность демократического прогресса гораздо более запутана, а также действительно сложна (а, точнее сказать, спорна или, вернее, заслуживающая основанной на данных строго аргументированной полемики). Отчасти это объясняется тем, что современная конфигурация демократии возникает в русле гораздо более широкого модернистского течения, научно-технические, экономические, социальные и политические нити которого неясно взаимосвязаны, спаянны ложными корреляциями и последующими ложными причинно-следственными связями. Если, как утверждает Шумпетер, индустриальный капитализм имеет тенденцию продолжать демократически-бюрократическую культуру, которая завершается стагнацией, но, тем не менее, может показаться, что демократия «ассоциирована» с материальным прогрессом. Легко неверно истолковать запаздывающий показатель как положительный причинно-следственный фактор, особенно когда идеологическое рвение придаёт ему предвзятость. Точно так же, поскольку рак поражает только живых существ, он может с очевидной причиной быть связан с жизненной силой.

Робин Хэнсон (мягко) замечает:

Да, многие тенденции были положительными в течение столетия или около того, и да, это говорит о том, что они будут продолжать расти в течение столетия или около того. Но нет, это не означает, что студенты эмпирически или морально неправы, считая «утопической фантазией»то, что можно «покончить с бедностью, болезнями, тиранией и войной», присоединившись к современным политическим поискам в духе Кеннеди. Почему? Потому что позитивные тенденции последнего времени в этих областях не были сильно вызваны подобными политическими движениями! Они были связаны главным образом тем, что мы разбогатели в результате промышленной революции, события, которые политические движения старались, как правило, держать в пределах среднего.

Простая историческая хронология предполагает, что индустриализация поддерживает прогрессивную демократизацию, а не следует из неё. Это наблюдение даже породило широко распространённую школу популярного социологического теоретизирования, согласно которому «созревание» обществ в демократическом направлении определяется порогами достатка, или формированием среднего класса. Строгая логическая корреляция идей того, что демократия есть принципиально непроизводительна в том, что касается материального прогресса, как правило, недооценивается. Демократия потребляет прогресс. Если смотреть с точки зрения Тёмного Просвещения, то подходящим методом анализа для изучения демократического феномена является общая паразитология.

Квази-либертарианские реакции на вспышку принимают это неявно. Учитывая, что население глубоко заражено зомби-вирусом и впадает в каннибалистский социальный коллапс, предпочтительным вариантом является карантин. Существенная не коммуникативная изоляция, а функциональная десолидаризация общества, которая затягивает петли обратной связи и с максимальной интенсивностью подвергает людей воздействию последствий их собственных действий. Социальная солидарность, напротив, является другом паразита. Отсекая все высокочастотные механизмы обратной связи (например, рыночные сигналы) и заменяя их вялыми инфракрасными петлями, проходящими через централизованный форум «общей воли», радикально демократизированное общество изолирует паразитизм от того, что оно делает, превращая локальные, болезненно дисфункциональные, невыносимые и, таким образом, требующие срочной корректировки модели поведения в глобальные, тупые и хронические социально-политические патологии.

Трудно будет найти работу, на которой вам бы платили за то, что вы отгрызаете части тел других людей — урок, усвоению которого способствует кибернетически интенсивный строй с наличием жёстких жёстких обратных связей, основанный на laissez faire. Это также именно тот вид нечувствительной зомбифобной дискриминации, который любая сострадательная демократия осудила бы как мысленное преступление, одновременно повышая государственный бюджет для жизненно важных проблем, проводя кампании по повышению сознания от имени тех, кто страдает от невольного каннибалистического импульса, утверждая достоинство образа жизни зомби в учебных программах высшего образования и строго регулируя рабочие пространства, чтобы гарантировать, что перетасованная нежить не станет жертвой одержимых прибылью, ориентированных на производительность или даже нереконструируемых анимационистских работодателей.

По мере того, как просвещённая зомби-толерантность процветает в убежище демократического мегапаразита, небольшой остаток реакционеров, внимательных к эффектам реальных стимулов, поднимает шаблонный вопрос: «Вы понимаете, что эта политика неизбежно ведёт к массовому расширению популяции зомби?» Доминирующий вектор истории предполагает, что такие возражения против неприятностей маргинализуются, игнорируются и, где это возможно, замалчиваются посредством социального остракизма. Остатки либо укрепляют подвал, запасаясь сухими продуктами, боеприпасами и серебряными монетами, либо ускоряют процесс подачи заявления на получение второго паспорта и начинают упаковывать свои сумки.

Если всё это, по-видимому, выглядит так, будто находится в отрыве от исторической конкретности, то Греция в качестве примера последней подойдёт как нельзя лучше. Как микроскосмическая модель смерти Запада, разыгрывающаяся в реальном времени, греческая история гипнотизирует. Она описывает дугу в 2500 лет, которая далека от аккуратной, но неотразимо драматичной, от прото-демократии до совершенного зомби-апокалипсиса. Выдающееся её достоинство состоит в том, что она прекрасно иллюстрирует демократический механизм в момент смерти, отделяя отдельных людей и их местное население от последствий их решений, борясь с их поведением с помощью крупномасштабных систем перераспределения. Вы сами решаете, что делать, но потом голосуете за последствия. Как можно сказать этому «нет»?

Не удивительно, что за 30 лет членства в ЕС греки охотно сотрудничают с мегапроектом социальной инженерии, который удаляет все коротковолновые социальные сигналы и перенаправляет обратную связь через грандиозные схемы Европейской солидарности, гарантируя, что вся экономически значимая информация будет перемещена красным цветом через отстойник тепловой смерти Европейского центрального банка. В частности, он вступил в сговор с «Европой», чтобы уничтожить всю информацию, которая может содержаться в греческих процентных ставках, тем самым фактически отключив всю обратную связь по выбору внутренней политики.

Это демократия в совершенной форме, которая не поддаётся дальнейшему совершенствованию, так как ничто так точно не соответствует «общей воле», как законодательное упразднение реальности, и ничто так точно не соответствует действительности, как соединение тевтонских процентных ставок с решениями о расходах в Восточном средиземноморье. Живите как эллины и платите как немцы — любая политическая партия, которая не смогла подняться к власти на этой платформе не заслуживает того, чтобы скрести для стервятников объедки в пустыне. Это абсолютно беспроигрышный вариант, почти по всех мыслимых смыслах этого выражения. Что может пойти не так?

Более того, что пошло не так? Менциус Молдбаг начинает How Dawkins Got Pwned (то есть захвачен посредством уязвимости, которую можно использовать против него) с изложения правил проектирования гипотетического «оптимального меметического паразита», который был бы «как можно более опасным». Он будет очень заразным, очень болезненным и очень стойким. Действительно, уродливый жук. По сравнению с этой идеологической супер-чумой рудиментарный монотеизм высмеивался в заблуждении Бога — это было бы не хуже, чем умеренно неприятный насморк." То, что начинается как абстрактное мемное мастерство, заканчивается как грандиозная история размаха в режиме Тёмного Просвещения:

Я убеждён, что профессор Докинз — не просто христианский атеист. Он протестантский атеист. И он не просто протестантский атеист. Он кальвинистический атеист. И он не просто кальвинистический атеист. Он англо-кальвинистический атеист. Другими словами, он может быть описан как пуританский атеист, атеист-раскольник, атеист-нонконформист, евангельский атеист и т.д и т.п.

Это кладистическая таксономия помогает проследить интеллектуальную родословную профессора Докинза, которая берёт своё начало 400 лет назад, в эпохе гражданской войны в Англии. За исключением, конечно же, темы атеизма, образующие элементы его взглядов можно встретить среди рантеров, левеллеров, диггеров, квакеров, людей пятой монархии или представителей любых других из более экстремальных английских традиций диссидентеров, которые процветали во время Кромвельского междуцарствия.

Честно говоря, эти чуваки были уродами. Маниакальными фанатиками. Любой мейнстримный английский мыслитель 17, 18 и 19 веков, узнав, что эта традиция (или её современный потомок) является сейчас доминирующей христианской конфессией планеты, расценил бы это как признак надвигающегося апокалипсиса. Если вы уверены, что они ошибаются, то вы уверены больше, чем я.

К счастью, сам Кромвель был сравнительно умеренным человеком. Крайние ультра-пуританские секты так и не смогли прочно закрепиться у власти под Протекторатом. Ещё более удачно, Кромвель состарился и умер, а вместе с ним умер и кромвелизм. Законное правительство в Великобритании, как и Англиканская церковь, было восстановлено, и раскольники вновь стали маргинальной окраиной. И, честно говоря, это было чертовски хорошее избавлением.

Однако вы не можете удержать хорошего паразита. Община пуритан бежала в Америку и основала теократические колонии Новой Англии. После военных побед в Американском восстании и Войне за независимость американский пуританизм был уже на пути к мировому господству. Его победы в Первой мировой войне, Второй мировой войне и Холодной войне подтвердили его глобальную гегемонию. Вся законная господствующая мысль на Земле сегодня происходит от американских пуритан, а через них и от английский диссентеров.

Учитывая рост этого «действительно уродливого жука» до мирового господства, может показаться странным придираться к такой касательной фигуре как Докинз, но Молдбаг выбирает свою цель по изысканно продуманным стратегическим причинам. Молдбаг отождествляет себя с дарвинизмом Докинза, с его интеллектуальным отречением от авраамического теизма и с его общей приверженностью научной рациональности. Тем не менее он критически признаёт признаёт, что критические способности Докинза внезапно и часто комично отключаются в тот момент, когда они могут поставить под угрозу ещё более общую приверженность гегемонистическому прогрессивизму. В этом смысле Докинз очень показателен. Воинствующий секуляризм сам по себе является модернизированным вариантом авраамического мета-мема на его англо-протестанстской, радикально демократической таксономической ветви, специфической традицией которой является анти-традиционализм. Крикливый атеизм «Бога как иллюзии» представляет собой защитное притворство и последовательное обновление религиозной реформации, руководимой духом прогрессивного энтузиазма, который игнорирует как эмпирические, так и разумные свидетельства; в то же время иллюстрируя раздражительный догматизм, который соперничает с чем-либо, что можно найти в более ранних богоборческих формах.

Докинз — не просто просвещённый современный и неявный радикальный демократ, он впечатляюще авторитетный учёный, точнее биолог, и, таким образом, эволюционист-дарвинист. Поэтому точку, в которой он достигает предела допустимого мышления, определённого меметическим супер-багом, довольно легко предвидеть. Унаследованная им традиция низкоцерковного ультрапротестантизма заменила Бога Человеком как объектом духовного облечения, и «Человек» находится в процессе растворения дарвиновскими исследованиями уже более 150 лет (Как приличный человек, коим, как я думаю, вы являетесь, вы считаете, что Молдбаг зашёл уже слишком далеко и уже бормочете себе под нос что-то вроде «не упоминайте расу, не упоминайте расу, не упоминайте расу, пожалуйста, о, пожалуйста, во имя духа времени и дорого без-божественного прогресса, не упоминайте расу ") но Молдбаг, уже цитирует Докинза, который цитирует Томаса Хаксли "… в соревновании, которое должно проводиться мыслями, а не укусами. Высшие места в иерархии цивилизации, несомненно, не будут в пределах досягаемости наших смуглых кузенов» — замечание, которое Докинз не обделяет вниманием: «Если бы Хаксли родился и получил образование в наше время, он был бы первым, кто съёжился вместе с нами от его викторианских сантиментов и елейного тона. Я цитирую это только для того, чтобы проиллюстрировать, как движется дух времени».

Становится только хуже. Молдбаг, кажется, держит Хаксли за руку и (фуу!) делает эту штуку с поглаживанием ладони пальцем. Это уже не ванильно-либертарианская реакция — становится не на шутку темно и страшно. «Если говорить серьёзно, то каковы свидетельства для подобного братства? Почему, собственно, профессор Докинз считает, что все неогоминиды рождаются с одинаковым потенциалом неврологического развития? Он не отвечает. Возможно, он думает, что это очевидно.»

Каково бы ни было мнение о соответствующих научных заслугах человеческого биологического разнообразия или однообразия, несомненно, не подлежит сомнению, что только последнее допущение является допустимым. Даже если прогрессивно-универсалистские представления о человеческой природе истинны, они удерживаются, не потому что они истинны, или достигаются посредством какого-либо процесса, который проходит тест смеха для критической научной рациональности. Они воспринимаются как религиозные догматы со всей пылкой интенсивностью, которая характеризует существенные элементы религиозной веры, и подвергать их сомнению — это дело не научной неточности, а того, что мы теперь называем политической неправильностью и когда-то знали как ересь.

Поддерживать эту трансцендентную моральную позицию по отношению к расизму не более рационально, чем придерживаться доктрины первородного греха, которая во всех отношениях является её несомненной современной заменой. Разница, конечно, в том, что первородных грех — это традиционная доктрина, поддерживаемая воинствующей социальной когортой, не имеющая значительного представительства в среде публичных интеллектуалов и деятелей медиа, совсем немодная в доминирующей мировой культуре и широко критикуемая, если не высмеиваемая, без какого-либо непосредственного предположения, что критик выступает за убийство, воровство и прелюбодеяние. С другой стороны ставить под сомнение статус расизма как высшего и определяющего социального греха — означает добиваться всеобщего осуждения со стороны социальных элит и вызывать подозрения в мысленных преступлениях, которые варьируются от апологетики рабства до фантазий о геноциде. Расизм — это чистое или абсолютное зло, чьей собственной сферой является бесконечное и вечное, или зажигательные греховные глубины гипер-протестантской души, а не мирские рамки гражданского взаимодействия, социального научного реализма или эффективной и пропорциональной законности. Диссимметрия аффекта, санкции и грубой социально власти, присутствующей в старых ересях и их заменах, как только это замечено, является раздражающим индикатором. Царит новая секта, и она даже не особенно хорошо скрывается.

Тем не менее даже среди самых закоренелых избирателей истерического освящения или положительного расового мышления едва ли достаточно, чтобы придать радикальной демократии ауру глубокой болезненности, которую обнаруживает Молдбаг. Это требует религиозного отношения к государству.