От чего-то захотелось написать сейчас — возможно, от недавнего интервью Г. Суперфина, возможно, в жанре вольного комментария. Так или иначе, написать стоит давно. Не манифест, но прогноз.

Рассуждение о возможном архивном повороте в отдельно взятой одной восьмой части суши.

Мне шесть лет назад выбор института определили как понимание, что “по сю сторону” места и принятия нет и не будет, так и идея архива как радикальной гетеротопии, делающей из альтернативности и деконструкции интеллектуальную задачу. Не знаю, кто там идет в историки-архивисты от Скотта и Дюма — удивляюсь, почему архив упорно не читается в ключе фуколдианского пафоса, со ссылкой на собственную архивную работу Фуко с письмами заключенных и на его формулировку о восстановлении в этой работе языка побежденных. Соотношение деконструкторской теории с идеей и практикой архива — вообще большая тема, которую уже давно прорывают много откуда; но тут акцент хочу сделать не столько на деконструкции, сколько на “потусторонности”. Это не апология монашества — это давняя интуиция, подтвердившаяся опытом: чтобы увидеть смысл и интерес в архивной гетеротопии, надо развидеть их во всем остальном. Нет смысла приходить в архив “на часок” — архив требует, чтобы вы там поселились. Впрочем, ненамного больше смысла и в том, чтобы поселиться там без собственного артистизма, деконструирующего и гетеротопизирующего. Историк как некрофил — весьма уместная метафора. Она подразумевает, что историк-архивист — это никакая не работа, а поиск альтернативных способов существования и сосуществования.

Конечно же, такого рода альтернативность держится внутренней неформальностью. Нехватка фукольдианского пафоса в среде последней (впрочем, может, и его неартикулированность за пресловутым resistance to theory — в качестве скорее общего места и хорошего тона, чем позиции) — труднопреодолимая вещь. Так или иначе, если человек и не рождается теоретиком (теоретик-эссенциалист — эффектная вышла бы смесь), то становится им до того, как становится студентом. В какой-то момент возникает желание не просто понимать, что ты пытаешься делать то же, что делал Фуко, но и прямо говорить об этом. Все–таки настиг соблазн жизни — университетской. Хотя университет как гетеротопия и альтернативность — это уже сложнее. И кто знает, чем в итоге…

Но проблему жизни стоит тут просклонять и иначе — как то, что фактически отсутствовало в Историко-архивном времени моего студенчества. Жизни не в значении “посюсторонности” (с ней как раз был полный порядок — потому она и добавляла во все вместе болезненной бессмысленности, в лучшем случае прямо на ходу сублимируемой в скоттообразную и радующуюся существованию medievalism studies суррогатную романтику), а в значении прихода за “потусторонностью”. Может, артикулированный Фуко и правда тут как-то помог бы. Но поздний Фуко, как известно, был феноменологом. Потому не очень понятно, как и для кого его артикулировать, если его тексты про письма заключенных не накладываются на опыт “невозможности жизни” (Адорно), пронизывающий вплоть до немоты и лишения языка.

Похоже, что шесть лет назад этот опыт был менее распространен, чем сейчас. Но если тогда его можно было связать с индивидуальными повышенными альтернативностью и мрачностью, то в последнее время чем дальше, тем труднее понимать, куда уйти от архива, если не в… Архивариусы. Зима будет долгой — надо подготовиться.

В последнее время много написано о психологических последствиях государственного насилия. Со своей стороны, не очень люблю психологический дискурс — в конце концов, ему, кажется, никуда не удалось деться от “проговорить проблему” как базовой задачи; у нас, увы, если с чем и полный порядок, так это с проговоренностью — и деваться оттого тем более некуда. Что-то придумывать если и можно, то начиная от фрейдовской констатации, что перед творческой личностью психоанализ бессилен. Проблема не в том, что вас побили и с полным правом могут побить еще, а в том, что вы как бы не совсем есть. В том, что надо как-то идти и смотреть по сторонам, потом куда-то возвращаться, как-то и о чем-то при этом говорить и думать, участвовать и действовать. В чем, как, зачем, с кем, от чьего лица?

Невесело наблюдать, как твоя собственная проблема, закрученная до философии архивной гетеротопии и восстановления языка, быстро и верно становится общей. Как субкультурность становится требованием выживания — единственным путем проживать такую повседневность, которая может быть только эксцессом.

Если нет лучшей основы для патриотического нарратива, чем история больших дат, то нет и лучшей основы для субкультурности, чем архив. Насколько существенно при этом, что ему не хватает артикуляции еще и на Фуко, если в нем есть гетеротопия; если неформальность и субкультурность в нем удерживают друг друга так, что вы, наконец, появляетесь, проявляетесь и хоть как-то да обретаете язык… Насколько сам захочешь говорить о Фуко и не будешь доволен тем, что просто пытаешься делать то же самое, никакого зазора между архивом и теорией, равно как и между разными субкультурностями, уже не чувствуя… Да и насколько силен соблазн жизни, если безвременье наступило, а архив — это единственное безвременье, которое ведет к чему-то более интересному, чем шизофрения.

17.08.2019