ИЗ ЦИКЛА «ФРУКТОВЫЕ САДЫ»

1

Под вечер поют со мной

ангелы, сердцу внимая…

Песнь созрела, немая:

голос, почти что мой,

возносится и, возможно,

уже высотой пленён;

нежно и бестревожно —

чему причастится он?

2

Ночная лампа, тихая подруга,

едва ли в сердце ты рассеешь тень;

(я мог бы заблудиться там); но с юга

на склоны сердца светит нежный день.

О спутница ученья, с давних пор

ты ждёшь, когда читатель-фантазёр

помедлит, оторвавшись от страницы,

и на тебя поднимет взор.

(И Ангел в простоте твоей таится.)

3

Не бойся увидеть явь,

если Ангел спустится с неба;

на скатерти подле хлеба

морщинки тихо расправь.

Он грубую пищу примет

из рук твоих в свой черёд

и к чистым устам поднимет

бокал, что всяк смертный пьёт.

5

Видно, так повелось когда-то,

будто яблоко виновато

в том, что вкусно оно.

Ах, если б только это одно!

Иные на ветке его оставят,

другие в мраморе прославят,

но хуже всего — неброско

вменять ему кокон из воска.

6

Не изведать, сколь над нами странно

властвует Незримое, когда

наша жизнь незримому обману

говорит незримо «да».

Медленно, в довлеющем беспутстве,

наше я скользит от нас — и вот,

сердцу остаётся в свой черёд

быть Великим Мастером отсутствий.

7

ЛАДОНЬ

Г-же и г-ну Вюлье

Ладонь моя, ложе звёзд,

что взмыли в небесные дали

и в складках спрятали сны,

земную измяв постель.

Они ль надо мною, те ль,

чей мир безмерен и прост,

вершат, не зная печали,

неугасимо ясны,

извечную карусель?

О ложа ладоней, остыл

удел ваш, когда исчез

неощутимый вес

этих медных светил.

9

Коль бога воспел — забудь:

бог тебе молчанье оставит.

Всякий неведомо правит

к молчащему богу путь.

В этом тайном обмене,

от которого в сердце дрожь,

наследство ангела — пенье —

ему по праву вернёшь.

10

Только Кентавр от века прав:

мчится, время в себя вобрав,

и мир, едва начавшись, влеком

могучим его естеством.

И Гермафродита тело

от века свято и цело.

Ищем, как потерянный кров,

половины этих Полубогов.

11

РОГ ИЗОБИЛИЯ

О дивный Рог, отколь

склонились вы над нашей

благословенной чашей,

земную почтив юдоль?!

Цветы, цветы, цветы

летят и стелят покров

ликующей пестроты —

ложе для спелых плодов!

И полнятся без конца,

мир оживляя старый,

этой блаженной карой

хмельные наши сердца!

О щедрый Рог чудес,

вы — сон, воскресший въяве!

О, как трубит о славе

охотничий рог с небес!

12

Как дымчатая тайна

муранского стекла

горит необычайно,

кристальна и тускла,

так нежною рукой

хранишь ты сновиденно

во мгле хмельного плена

прозрачный наш покой.

13

ФРАГМЕНТ ИЗ СЛОНОВОЙ КОСТИ

Кроткий пастырь, чей лик

столь бестрепетно тонок,

твой разбитый ягнёнок

на юных плечах поник.

Кроткий пастырь, чей лик

грезит в жёлтом отсвете

о пастушьем лете.

Стадо — канувший блик,

а ты, словно в темнице,

длишь печальный свой миг

у незримой границы,

ведая, как велик

покой, что пастбищам снится.

15

Любимая вздохнёт —

и внемлет ночь с опаской,

как этой краткой лаской

подёрнулся небосвод.

Как будто в мире сна

вновь стихийная сила

матерински укрыла

любовь, что обречена.

17

Кто храм Любви достроить нам придёт?

Уносит каждый по колонне;

а следом явится на небосклоне

сам бог и в свой черёд

стрелою сокрушит ограду.

(Таков наш господин.)

И плач его средь руин

вторит разладу.

18

Вода, чей вечный бег — само забвенье,

что пьют и дол, и высь, —

в ложбине рук помедли на мгновенье,

в себя вернись!

Кристальный ток любви, без обещаний,

в отсутствие побег,

меж невместимостью твоих прибытий и прощаний

трепещет краткий век.

21

Всему, что приносит встреча,

долг подобает свой,

чтоб, случаю переча,

явился извечный строй.

Услышать нужно так много —

вслушаемся из тьмы:

ведь и сад, и дорога —

это всё мы!

22

Стихли Ангелы — нам ли в ответ?

Мой как будто внемлет печали.

Пусть увидит хотя бы отсвет

на лиможской эмали.

Красно-сине-зелёная плавь

для округлого ока.

Коли слишком земная — представь

небеса издалёка.

23

Когда постится папа — как часто,

в молитве долу простёртый,

по святому закону контраста

притягивает он чёрта.

Так мало помнят порой

о равновесьи природы;

скрещаются в Тибре воды,

игра полна контригрой.

Роден однажды сказал,

ненастному ветру вторя

(мы в Шартре шли на вокзал),

что в слишком чистом соборе

бушует внутренний шквал.

28

БОГИНЯ

Сквозь полуденный сон

сколько раз пролетела,

ни намёком на тело

не осенив балкон.

Но, природе внятна,

по привычке незримой

полнит свой контур мнимый

грозной явью она.

31

ВНУТРЕННИЙ ПОРТРЕТ

У памяти в тишине

нет над тобою власти;

силой прекрасной страсти

тебя не присвоить мне.

Присутствием назови

это нежное пламя,

что медленными кругами

струится в моей крови.

Не надобны мечты:

не видеть тебя — не больно;

родиться было довольно,

чтоб стала чуть ближе ты.

32

Как припомнить мир, что прожит,

милой жизни тишь и всплески?

Разглядывать, быть может,

на ладони арабески

этих линий и морщинок,

что хоронишь ты,

в руке замкнув, как инок,

сердце пустоты.

33

Возвышенное — разлад.

Что-то нас покидает без

следа, будто наугад

причастившись небес.

Искусство, странный обряд:

во встрече — прощанья тишь.

И музыка: тот последний взгляд,

которым себя осветишь!

34

Как много есть портов и в тех портах —

дверей, что заперты пред чьим-то оком.

Как много окон,

откуда жизнь твоя видна впотьмах.

Как много окрылённых есть семян,

что из грядущего летят с ветрами

и в светлый день сквозь пламя

узрят, как их цветеньем будешь пьян.

Как много жизней, что растут всё шире;

и, воспарив над ними, жизнь твоя,

родная в этом мире,

сколь странного полна небытия.

36

Когда б во всякий час

мелодии звучали

и, утолив печали,

одолевали нас.

Воспой исчезновенья

в искусстве и любви;

быстрей мгновенья

уход его яви.

37

Взлетит, совлекая вес,

птица-душа пред нами;

нега иных небес

качает её волнами,

пока внимаем во мгле

заоблачным отсветам.

Проникнемся на земле

её проворным приветом.

38

Для Ангелов, быть может, кроны — корни,

что пьют лазурь небесных вод,

а корни бука где-то в толще горней

плетут немой ветвистый свод.

Не видится ли им земля яснее,

прозрачней, чем небесный дом?

Земля, где, в плаче пламенея,

журчат ключи над смертным сном.

39

Друзья мои, вы все, как прежде, рядом;

как тот прохожий, что явился мне

непостижимой жизни тихим взглядом,

задумчиво распахнутым вовне.

Сколь часто ускользает между век

наш взор подобьем жеста или слова

и прерывает чей-то тайный бег,

мгновеньем яви одарив другого.

О незнакомцы! С ними в наши дни

сама судьба вторгается негромко.

Явись, взгляни, родная незнакомка,

моё шальное сердце мне верни.

41

О эта запоздалая тоска

по тем местам, что я любил так мало!

Когда б хоть издали моя рука

в забытом жесте снова их встречала!

Тихонько повторить шаги свои

на том пути — сегодня странном, —

остаться там наедине с фонтаном,

коснуться нежно дерева, скамьи…

Стоять в пустой часовне, как бывало,

вдали от всех, кто видит в этом толк;

и у кладбищенской плиты устало

умолкнуть среди тех, кто так умолк.

Не для того ль даровано нам время,

чтоб в нём благую весть мы обрели?

Кто был силён — земное принял бремя;

кто плачет — не познал ещё земли.

44

ВЕСНА

I

О мелодия сока,

что в оркестре дерев

гудит и бродит до срока, —

наш недолгий напев

ты вознесёшь высóко.

Два-три такта и — кода:

приближая покой,

длится песня исхода

из обители той,

где изобильна природа.

Когда умолкнем, за нами

другие вступят волной…

Но как тебе, о пламя,

дар принесу я свой —

сердце, полное снами?

II

Как всё вокруг шумит

и к радости готово;

вот-вот всего земного

нас очарует вид.

И, зрелищем таким

захвачены, невольно

мы вымолвим: довольно! —

и взоры заслоним.

Но сомкнуто кольцо;

и вновь глядим упрямо,

пожалуй, слишком прямо

шальной игре в лицо.

III

И соки поднимаются по венам,

являя старикам высокий год,

что бредит о порыве дерзновенном

и медленно готовит в них исход.

Их тело (глубоко оскорблено

жестокостью природы, что забыла,

как для артерий, чья скудеет сила,

стремливый нрав невыносим давно)

противится восстанию и в гордой

привычке застывает, — так, одно,

себя хранит по-своему оно,

земле подыгрывая твёрдой.

IV

Этот сок убивает

стариков и забывших о звёздах,

в час как нездешний воздух

улицы овевает.

Те, кто не может боле

за спиною почуять крылья,

призваны к высшей доле —

стать землёю и былью.

Эта властная нега

их пронзает навылет,

и тех, кто не мнит побега,

ласка вмиг обессилит.

V

Кто б негу пил до дна,

когда бы не умела,

чуть касаясь тела,

страх внушать она?

Чуждый силе свет,

что себе довлеет:

тихо в мире веет —

и спасенья нет.

VI

Скрипачка-смерть, что рыщет

зимою на ветру,

в дома приходит, ищет

отца или сестру.

А после долгой стужи,

когда вздыхает сад,

резвится смерть снаружи

и машет всем подряд.

VII

Адамов древен бок,

что Еву в мир приводит;

куда она уходит,

когда наступит срок?

Не станет ли опять

Адам её гробницей?

Не так ли сохранится

на ней его печать?

45

Неужто хватит света,

чтоб мир открылся зренью?

Не новостью ли этой —

дрожащей тихой тенью —

мы с ним сопряжены?

Той самой, с нами схожей,

что кружит в нежной дрожи

вкруг странной тишины.

Так листья, тени лета

над лугом и тропой,

вдруг явят жест простой,

и в нём сольёмся где-то 

с небывшей чистотой.

46

Сквозь позолоту дня

везут кирпич телеги,

розовым тоном неги

то клича, то кляня.

Неужто значит эта сень,

что жизнь, начав сначала,

новой тайной связала

нас и завтрашний день?

50

ОКНО

I

Не геометрия ль твоя,

окно, всех форм начало,

легко безмерность бытия

в себя вписала?

Любимая предстанет нам

всего прекраснее, доколе

обрамлена тобой; не то ли —

явленье вечности глазам?

Упразднены случайности. В юдоли

любви вместилось бытиё,

и малый мир вокруг неё

весь в нашей воле.

II

Окно, ты мера стольких ожиданий,

что сбылись не раз,

когда нетерпеливей всех созданий

к жизни жизнь влеклась.

Разделишь и притянешь снова

изменчивой волной:

как зеркало, вдруг явишь нам другого

среди прозрачности земной;

ты проба той свободы, что довлеет,

судьбе наперекор;

вмещён тобою, нами овладеет

немыслимый простор.

III

Тарелкой ставший отвес;

нам снова пищу внесли:

ночную сладость земли,

дневную горечь небес.

Текучая смена блюд,

что сдобрила бирюза, —

пускай же не устают

насыщаться глаза.

Пестрятся яства, что грёзы,

пока созревают сливы;

глаза мои, ешьте розы

и лунные пейте разливы!

52

И давний вид, и звоны с колокольни,

и чистый вечер в тающей оправе, —

так зреет в нас, тем тише, чем невольней,

приход какой-то новой, нежной яви…

От века живём в плену у странных ошибок,

меж древним луком и слишком острой стрелою:

меж миром, который для ангела слишком зыбок,

и Той, что слишком внятна, чтоб явить былое.

53

Такие разные позы

слова принимают в нас;

но кто достиг хоть раз

безыскусности розы?

Коль этой странной игрою

увлечёшься всерьёз,

разве ангел порою

тебя избавит от грёз.

54

В зверином взгляде открой

живого мирные воды,

безучастный покой

невозмутимой природы.

Хоть страх и зверю знаком,

блаженствует зверь на воле,

кормясь в изобильном поле,

и вкус его здешней доли

лишён тоски об ином.

59

Моих прощаний совершён обряд,

чья тишь во мне с младенчества звучала.

Но возвращаюсь вновь — начать сначала,

и вновь на волю мой отпущен взгляд.

Я наполнять его не устаю

той радостью, не знающей о мраке,

с какой любил на свете только знаки

отсутствий, что влекут нас к бытию.

ИЗ ЦИКЛА «ВАЛЕЗСКИЕ КАТРЕНЫ»

16

Так покойно в ночи, что мнится:

небеса истекают вниз

и заставят сейчас измениться

на ладонях предвечный эскиз.

Лишь поёт каскад, под вуалью

сновидений нимфу тая…

Внемли: здесь выпита далью

явь небытия.

31

Дороги, по которым никуда

нельзя дойти;

ты скажешь: верно, сбились навсегда

они с пути,

не ведают ни завтра, ни вчера,

среди лугов ничто не манит взора —

лишь пустота простора

и пора.

32

Чья богиня, чей бог

растворился в просторе,

чтобы таял наш вздох,

ясноликому вторя?

Скажи, для чего

наполнило щедро

его естество

эти дали и недра

любовью и сном?

Забыв о Сезаме,

в его тело войдём

и уснём его снами.

33

Это небо, куда

смотрят вечно глаза

тех, кто пасёт стада,

тех, кого ждёт лоза, —

разве не стал судьбой,

взглядом, что в нём исчез,

этот ветер небес

голубой?

А за ним — тишина,

глубока, словно гул:

бог, что выпил вина

и уснул.

35

Здесь повестям земли

послушно небо внемлет;

восходит память и дремлет

средь вершин, вдали.

Но вдруг перед чутким стражем,

растрогана и чиста,

предстанет земля пейзажем

и сомкнёт уста.

36

О бабочка, взлелей

внимательный взор природы:

лучатся буквиц изводы

в летучей книге твоей.

Иная на розе вдруг

замрёт, забытая всеми:

читать покуда не время.

А сколько ещё вокруг

сполохов, бликов, мерцаний:

кружит голубая тьма —

клочки прохлады ли ранней,

любовного ли письма,

что кто-то порвал, почти

закончив и вновь не веря,

пока адресат у двери

не решался войти.

РОЗЫ

I

Мы свежестью твоей поражены,

царица-роза,

доколе счастьем тишины

под лепестками тайно дышит грёза.

Неспящее согласье, чей исток

сокрыт во сне; чьё сердце пусть и

молчит, но ласк бессчётных шепоток

струит в блаженнейшее устье.

II

Ты, роза, приоткрытой книги явь:

несчётные страницы

благих часов оставь

грядущим. Книга-чаровница,

весь мир, закрыв глаза, читать готов

тебя, как сны…

И бабочки вспорхнут с твоих листов,

одною мыслью смущены.

III

О роза, вещь, лишённая предела,

виденье бесконечных век,

что бесконечно вширь слывёт, о тело,

исчезшее в избытке нег,

святое вещество раскрытой дали —

струящийся покой;

в стране любви, где шаг дано ступить едва ли,

блуждает запах твой.

IV

Ведь мы же сами предрекли тебе

налиться полной чашей!

Чем зачарованней, тем краше

открылась ты своей судьбе.

Преизобильная, стократно станешь внове

единственным цветком —

удел того, кто полн любови…

Но ты не знала о другом.

V

Забытьё посреди забытья,

где ласка ласку лелеет…

Твой сумрак себе довлеет

и млеет, негу струя, —

и млеет, нежно и немо,

отраженьем своим озарён.

В тебе сочиняется тема:

Нарцисса блаженный сон.

VI

Одна, и в ней — все розы вместе,

и нам не надобно иного:

одно, прекраснейшее слово,

что в книге мира веет вестью.

Лишь ей дано раскрыть уста нам:

поведать наши упованья

и паузы очарованья

в сем расставаньи непрестанном.

VII

Скрылась, словно светило,

свежесть оставив мне, —

тысячу век смежила

в ласковом сне,

жар моих век врачуя.

Тысяча дрём, что желанней

блазни, в коей брожу я

лабиринтом дыханий.

VIII

Множась, точно мечты,

из невместимой грёзы,

облачённая в слёзы,

клонишься к утру ты.

Сладостных снов побеги —

желанья смутную суть, —

лелеешь образы неги:

и щеку, и грудь.

IX

Пылает, предана нездешним негам;

её назвать бы надобно ковчегом,

где спит Святая Роза… Спит, рождая

тревожный запах, нагота святая.

Последняя возлюбленная, коей

осталось грезить в омрачном покое,

забыла искус Евы, первой дщери, —

и бесконечно дарит нам потерю.

Х

Подруга тех часов, когда сердцами

владеют горечь, страх и непокой,

ты веешь утешительными снами,

и сонмы ласк плывут во мгле мирской.

И кто отринет жизнь, презрев в испуге

и даль надежд, и памяти слова, —

тот, верно, позабыл о ревностной подруге,

что рядом тихо ткёт покровы волшебства.

XI

Я существом твоим отсель

так полон, роза света,

что не пойму, в тебе ль, во мне ль

взыграло сердце это.

Тобой дышу, о, жизни дух,

и прочь бегут недуги,

и чую: я достойный друг

такой подруги.

XII

Ах, кому же, царица,

грозите, смутясь,

вы шипами?

Слишком тонкое ль пламя

заставило вас

к нам с оружьем явиться

в сей час?

Для кого эти жала,

этот колкий покров?

Разогнал я немало

врагов,

что искали утех.

Вы же раните — нрав ваш скверен! —

только души тех,

кто вам верен.

XIII

Хранишь ли, роза, верность нам, пылая,

на жизненном пути,

чтоб в нашей памяти, сухая, но живая,

вновь радость обрести?

Счастливую, тебя ловил я взглядом

— хоть саван твой суров —

в углу шкатулки, с милой прядью рядом,

иль в книге, что полна заветных слов.

XIV

Лето: стать однолетком роз,

времени бег наруша;

чуять, сколь исполнены грёз

их расцветшие души.

С каждою, что вот-вот умрёт,

вместе молиться —

с той сестрой, чей уход

в розах и в жизни длится.

XV

Изобильна, одна,

ты миром средь мира стала;

твой запах — твоё зерцало

без дна.

Благоуханье вокруг бесконечной чаши —

век незримых кулисы.

Не было в жизни нашей

гениальней актрисы.

XVI

Тебя не выразить. Нам ближе

твои явленья.

Украсят стол другие; ты же —

пресуществленье.

Приняв тебя, простая ваза

вдруг станет чудом света:

точь-в-точь обыденная фраза,

что ангелом пропета.

XVII

Сама — свой тайный покров,

ты страннее всех в мире странниц.

Твоя речь без слов, твой тревожный зов —

это танец.

Ветеркам вопреки,

кружат лепестки,

благовонно-легки

и незримы.

Роза, музыка глаз! —

ты в бессчётный раз

ускользаешь от нас,

нелюдима.

XVIII

Разделишь с нами всё, что сердцу снится.

Но как души твоей постигнуть весть?

Став сотней бабочек, прочесть

могли б мы все твои страницы.

Есть розы — словари; затеряны в аллее,

они в чести

у тех, кто любит все листы переплести.

Нет, розы-письма мне милее.

XIX

Неужто, роза, образ ты явила,

как полниться собой без силы,

стократно умножаясь в хрупком теле,

чья цель — вовек не знать о цели?

Жизнь розы, преданной отраде,

сочтёт ли кто трудом?

Так Бог, в окно беспечно глядя,

возводит дом.

XX

Потаена, ужель

душа твоя, о роза,

что медленная грёза,

вершит в пространстве прозы

воздушную карусель?

Притворщик-воздух сей

вещам податливо служит —

иль вдруг, поникнув, тужит,

всё горше, всё мрачней.

А сам вкруг плоти твоей

заворожённо кружит.

ХХI

Ужель не головокруженье —

вращаться в точке притяженья,

чтоб завершаться, ставши кругом?

Порыву своему, как вьюгам,

себя предав, исчезнешь вдруг.

То целый свет свершает круг,

чья ось — покой беспечной позы:

округлый мир округлой розы.

XXII

Вновь выходите вы,

землю мёртвых храня

и неся, что волхвы,

прямо в золото дня

это счастье потерь.

Те ль не пыль и не прах,

в чьих пустых черепах

столько знанья теперь?

XXIII

О гостья поздняя, что горькой ночью рада

в астральный прятаться простор,

знакомы ли тебе наивные услады

твоих сестёр?

Неспешно числишь дни, безвидный взор вперяя

в свой верный кокон, точно в твердь,

и тихо явишься, рожденьем повторяя,

как нежно медлит смерть.

Ты ль внемлешь существом своим неисчислимым

всеобщего смешенья глас:

ничто и бытиё в ладу неизмыслимом,

что скрыт от нас?

XXIV

Милое диво, роза, дано ль

нам проститься с тобою?

Разве пристала розе юдоль,

сброшенная судьбою?

Время вернуться. Взгляни,

разделившая с нами

дни этой жизни: эти странные дни

длились чужими снами.

Перевод с французского Олега Комкова.

Публикация подготовлена при поддержке Междисциплинарной научно-образовательной школы Московского университета «Сохранение мирового культурно-исторического наследия».