Поэтическое интервью с Артуром Назаретяном

Редакторское примечание

Поэтическое интервью — диалог, иногда внутренний, в рамках которого собеседник задает вопросы к конкретным стихотворениям, творчеству в целом, и получает ответы-рецензии на произведения самого же автора. Этот материал помещает данный жанр на перекресток между автописьмом и психоанализом, что оставляет позади фигуру собеседника-аналитика, вне зависимости от того, является ли ей сам автор или внешний рецензент.

Болевой порог

Поэтическое восприятие происходящего — это не столько внутренняя потребность выразить глубоко засевшие переживания, а, скорее, следствие немощности перед лицом событий. Я начинаю обращаться к самому себе, не находя какого-либо отклика среди окружающих людей; любая попытка выстроить диалог с соотечественником вытекает в прямую конфронтацию и в поиск виноватых, перекладывание вины на частных лиц и неприятие своей причастности. Именно поэтому появляется естественное желание самостоятельно, поэтически, осмыслить войну в целом, и Арцахский конфликт в частности.

Война в Арцахе ощущается как данность: она с нами непосредственно с момента рождения, мы несем отпечаток причастности к конфликту, старше нас самих. Мое поколение не ровесник войны, оно не стояло у истоков ее становления; грубо говоря, мы «наследуем» эту войну от старших, от наших отцов. За эти тридцать лет она стала нашей общей с ними «национальной идеей», на которой строилась и держалась наша идентичность, но из-за неумения сторон выходить на открытый диалог, который бы помог избежать новых эскалаций и конфликтов, все свелось к полной апатии и отчуждению людей, и, как итог, — к проигрышу.

Арцахская война носит перманентный характер, а не событийный. Кажется, что она не может закончиться, а лишь переходит из пассивной стадии в активную — и наоборот. Лейтмотивом идет информационный поток, повседневные разговоры, необоснованные утверждения. И даже когда война считается условно завершенной, не отпускает ощущение нарастающей тревоги. Как бы люди не пытались затмить это ощущение — оно чувствуется в воздухе и никакое абстрагирование, изоляция и бегство от себя самого не помогают. Люди избегают говорить вслух о своей боли, волнениях; кажется, что человек берет слишком много на себя.

Это происходит и со мной, ведь я не был непосредственным участником действий, а лишь тихим наблюдателем, пытавшимся понять первопричины и исток боли людей. И именно из-за этого я вдвойне сильнее ощущаю бесправность говорить прямым текстом о происходящем. Меня не покидает ощущение, будто каждый прожитый день взят в долг у смерти. Большую часть воевавших составляли солдаты-срочники, то есть мои ровесники. И какую бы помощь я ни оказывал в гражданской жизни, всегда казалось, что этого недостаточно, что это лишь попытка затмить чувство вины перед тем, кто является непосредственным фронтменом действия.

Из бессилия коллективного вытекает бессилие частное, обретшее (в моем случае) поэтический вид. В стихотворениях я пытаюсь понять и осмыслить войну. Это глупо и эгоистично, ведь любое действие, несущее нематериальный характер, кажется лишним, пустым, поскольку оно не поможет повлиять на ход событий, поскольку война живет отдельной жизнью. И стихотворения, как плевки в воздух — бесцельные, но такие необходимые и нужные во всей этой статичной тишине.

Мы лишь часть

Мы лишь часть большого мясокомбината,

что режет и калечит хрупких нас.

Они говорят такое время —

А мы лишь часть

«великой эпохи».

Старые деды не знают, что придумать получше,

толкая нас на погибель.

«великая эпоха» — это бегство от себя и громкие похороны

по восемнадцатилетнему парню,

совсем одинокому на поле боя.

Это бегство от своей же родины,

попытка найти лазейки и спасение

в маленьких третьих странах,

вроде моей.

Великая эпоха — говорят они,

а мы часть спектакля,

на который особо и не хотелось идти.

Великая эпоха — это смерть без причин,

за проступки отцов и нерешительность дедов,

за слезы матерей по обе стороны баррикад,

за гниль в ногах и осколки в плечах,

за боль утраты и ожиданий сестер,

за зов и немощность горящих костров,

о тех, кто уже не придет,

за страну, гимн и флаг,

что лишь цвета и звуки,

за действие,

частью которого

ты не хочешь быть,

за стыд дыхания своего,

пока один молчит,

за силу одного,

что нет у тебя,

за волю к

творению,

а не горению.

«Великая эпоха»

нас заставляет сгорать,

дотла и пепла,

и плевать,

что тебе хочется

гореть и согревать,

а не умирать —

всем плевать.

Целое для меня ощущается как нечто глобальное, общечеловеческое, в особенности говоря обо всех идущих войнах — они воспринимаются как единый механизм, условный «мясокомбинат», который универсален для всех людей, вне зависимости от их вероисповедания и цвета кожи, только лишь с небольшой разницей в оправданиях для этого насилия — следствия культурного бэкграунда и географического положения людей.

Можно сказать, что мы дошли до той точки, когда глобальная катастрофа воспринимается как нечто повседневное, обыденное; информационный поток затупил наше восприятие реальности: читая/слыша о каком-то бедствии, мы не пытаемся вникнуть в суть происходящего, а принимаем эту новость как лишь небольшую часть «целого» бесправия; одна новость затмевает другую, наслаивается друг на друга, превращаясь в единый ком шума.

Некоторые люди пытаются придать происходящему смысл, которого заведомо нет, именуют наше время «великой эпохой», и даже есть те, кто проводит аналогии с началом прошлого века: у меня есть товарищи, сравнивающие свое творчество с поэзией Серебряного века. Им кажется, что начало нашего века созвучно с началом двадцатого столетия. Почвой тому служат война, условная пандемия и революция (в контексте нашей республики).

Но делать это, проводить любые аналогии — подло. Появляется ощущение, будто мы хотим дать значимости этим бесчеловечным явлениям, как-то утяжелить наше время в глазах грядущего поколения. Ничего великого в этом нет. Есть только боль реальных людей, которые бы отдали все, чтобы это самое «величие» обошло их стороной.

Хранителю мира

Табачный дым тонкой струйкой

огибает болезненный путь

смотрящего вдали караула —

бегающими глазами вслед

угасающему огню —

в глазах,

сердцах

предателя-хозяина проданных земель

и брошенного сада ставшим полем —

канонада

греющих огней,

утраченных часов и дней.

Смерть —

погибель

всех сынов ушла в эпоху книг,

оков не отпускающих мошек сада.

Рая обретенного и утраченного

самим собой.

Ложь,

противное состояние,

сожженный сад,

табачный дым —

щиплет глаза

хранителю мира —

смотрящему вдаль

русскому солдату,

как-то глупо оказавшемся

лишним человеком

на краю обрыва боли,

чужих ему людей.

«Хранитель Мира» — это не образ или метафора, а реальный человек. Речь идет о русском миротворце, оказавшемся на просторах Арцаха в 2020 году и покинувшем его в 2023.  Три года противоречивых мнений насчет его присутствия, постоянные оторванные от реальности дискуссии, распри, затем десятимесячная блокада, вылившаяся в бездействие и окончательную утрату. Если еще годом ранее шли споры вокруг статуса этого «хранителя», то уже сегодня все предельно ясно — он не оправдал наших надежд. За эти три года он прошел путь от «хранителя» до «наблюдателя». Что самое ужасающее, так это то, с какой скоростью эти метаморфозы произошли; люди даже не успели понять и принять сложившуюся ситуацию, как уже пришлось покидать свои родные, отеческие дома.

Я не хочу приводить лобовые утверждения и слова, не хочу обвинять в данном стихотворении всех и вся, просто хочется понять: для чего все это делалось? для чего давались обещания этим людям? В чем была суть их присутствия, если в конце они бездействовали?

Думаю, мы знаем ответ. Я думаю, что все менее прозаичнее, чем кажется, ведь все опять свелось к приказу, голосу свыше. Мы как-то неумело допустили возможным мир, в котором слово одного влияет на жизни тысячи людей.

Я, наверное, поэтому и написал это стихотворение. Я хотел представить, воссоздать эту сцену, когда небезучастный солдат (я искренне хочу верить в его небезучастность), смотрит на страдания людей, но не в праве им помочь.

Почему? Потому что приказ дороже чести.

Военнопленных забыли

Военнопленных забыли.

И это утверждение.

Укор.

Их нет, и кажется никогда и не было.

Посмотри на отражение в зеркале —

здоровый, на первый взгляд, человек.

Пара ног,

пара рук.

и жажда жить,

а не волочиться следом

паровозных слёз

за чьим-то телом.

Их забыли,

их не смогли спасти —

поздно, пропащее дело.

Не спасли —

дело одно, — пускай,

но мы их забыли —

в сто крат хуже

в сто крат позорнее

предать забвению,

еще живые имена.

Военнопленных забыли.

Некоторые нечестивые нелюди,

пытаются меня убедить —

что они это заслужили,

раз уж сложили,

свое ружье,

перед врагом.

Христианская этика?

Гуманизм?

Цивилизация? —

лишь громкие слова,

на фоне коллективного бессилия.

Ты сейчас читаешь эти

строки,

а где-то чей-то сын,

отбывает навязанные

сроки,

просто за то,

что он хотел «быть» на этой земле.

Сострадание к военнопленным, по-моему, — первооснова, на которой зиждется сама идея о гуманизме, поскольку утрата возможности сопереживать неминуемо раскрывает внутреннюю закалку, дает почву для излишней жестокости.

Тема военнопленных если и не табуирована, то очень избегаема обществом из-за ее сложности, ведь всегда «все не так однозначно». Безусловно, существует консенсус насчет сострадания к тем, кто был взять в плен на поле боя: вспоминаются самолеты с частью возвращенных пленников, сцены встреч и воссоединений людей. Во мне есть уверенность, что эти кадры не оставили никого безразличным, но вместе с тем появляется ощущение усталости и «выдыхания» социума. Человек более не в силах сострадать им, видя так много боли рядом стоящих людей; военнопленные отодвигаются назад, на второй план. Им не хватает информационного поля, пространства, чтобы оставаться в умах. И это самое страшное и настораживающее. Эта «апатичность» отупляет восприятие внутреннего духовного аппарата людей, нашу способность к сопереживанию. Но человек не должен свыкаться с данной ситуацией, не должен воспринимать ее как данность, и именно поэтому вдвойне, втройне сильнее хочется писать, говорить и снимать о них, потому что, мне кажется, человек искусства должен вдыхать свою творческую энергию в живые материи, дабы «живые имена» не забывались.

Военнопленных забыли

Смрад, тление и вонь,

вина за нерешительность,

лишние и ненужные слова,

для тех,

кто потерял часть себя,

буквально и не только.

Война,

война,

война,

нескончаемая бойня

мужчин за племя,

семя,

право сеять на своей

земле.

Отец?

где ты, я не вижу

твоей протянутой руки,

кой-обещал ты протянуть,

нечего тянуть липкую

бурду,

и смысла нет

искать счастья и спасенья

в бегстве от войны —

она везде,

огибая делает круг вокруг

земного шара,

и куда бы ты ни шел,

она следуют вслед твоего

брошенного

шага.

Многие могут не согласиться с тем, что милитаризм за последние несколько лет только  прочнее утвердился как сила, консолидирующая массы. Но к сожалению — это именно так. Ощущается глобальное стремление всех государств вооружиться, чувствуется надрыв, с которым они готовы начинать все новые и новые бойни. За последние несколько лет изменился даже глоссарий, появились какие-то новые понятия, всякие «специальные» и «контртеррористические» операции, подменяющие слово «война».

Нарративом, который лежит в основе этих трансформаций, служит крайняя необходимость быть чистым, незапятнанным перед лицом истории. Кажется, что современная тенденция подмены понятий спокойно пустила корни и в милитарное поле; действо обрело гибридный характер — с упором нам навязывают крайнюю необходимость в государстве-защитнике.

Это стихотворение — больше итог моих наблюдений, а не личных переживаний. Мне хотелось запечатлеть насущную проблему, которую многие разделяют сегодня.

Идея стиха навеяна реальной историей моей знакомой, переехавшей из России после февральских событий в Тель-Авив.  Убегая, не принимая навязанную войну, она стала невольным участником другой. И тут возникает логичный вопрос: а возможно ли спастись одним лишь бегством жителям пост-пространства? Может открытый еще в прошлом веке дискурс Фрейда о добровольном обмене нашей свободы на безопасность, — не оправдал себя? И если это так, не будет ли для нас правильнее вернуться к утраченной свободе, раз уж мы нигде не чувствуем себя защищенными?

Я устал

Я устал.

Бесповоротно, беспроглядно.

Бесстыдно, если посмотреть вокруг.

Теплая вода в душе,

горячий чай в блюдечке,

куда смотришь как на дно,

а в отражении видишь размытое

лицо недочеловека,

недосущества,

ринувшегося в него,

лучше пловца

ищущего ответ,

которого нет.

Ты устал, дорогой мой друг?

посмотри вокруг-

война,

погибель,

смерть

и

ампутация конечностей,

недочеловеков,

постоянная миграция,

интеграция

и бегство от невидимого врага,

в надежде найти покой,

кой не найти и обуздать,

сожрать всю землю

руками, с грязью под ногтями,

похоронившего близкого человека,

и твердившего будто, то есть строй,

вошь, моль и гниль плывет в глазах,

ища ответа на вопрос,

почему ты устал,

если ты жив и здоров?

В армянском языке есть прекрасное слово, характеризующее то, как я отношусь к происходящему — լճացում, — что буквально переводится как «застой». Но оно происходит не от глагола «стоять», а от слова «пруд». Я так и представляю наше положение: как некий образный смрадный пруд, покрывшийся тиной, — кажется, что он на грани и вот-вот станет болотом. Если он еще не стал. Мы в нем погрязли и продолжаем увязать еще глубже, все наши действия и движения для спасения, лишь сильнее втягивают нас в глубь, на это дно. И даже, если погружающийся человек здоров (ментально и физически), то выплывать из него придется уже нездоровым, с печатью боли и сожаления за свое бездействие, — немощность перед лицом тянущегося беспорядка.

Эта усталость естественна, оправдана, — постоянное эмоциональное напряжение меня истощает, обезличивает. Появляется чувство неполноценности. Лицо обретает нездоровый цвет, что удивляет некоторых людей. Ведь, по их мнению, не стоит пропускать через себя всеобщую боль. Для них абстрагирование есть механизм самозащиты, помогающий не перегружать и не истощать психику, как им кажется, вещами и мыслями непосредственно не касающихся их существа. Эта позиция мне тоже ясна, человек должен оберегать себя, чтобы оставаться  способным добивать остаток дня, недели, года.

Но, наверное, это моя главная проблема (как и большинства небезучастных людей): что все происходящее, в какой бы то ни было степени затрагивающее меня или нет, проходит через меня, через мои мысли, через мое тело. В эту мутную воду непостоянства нужно погружаться с головой, поскольку это единственный способ не осточертеть, сохранить людской облик. В противном случае, начинаешь принимать это зло, и мало того — его оправдывать.

А это уже конец той самой витальности, которая делает нас людьми.

Ты устал, дорогой мой друг

Мне хочется оставаться человеком, несмотря на время, в котором мы живем. Мне хочется сопереживать людям, помогать им, какую бы форму эта помощь ни имела. Я не хочу затуплять свое восприятие потреблением и бегством, не хочу искать окольных путей, чтобы не видеть происходящее. Хочется быть более осознанным. Поэзия всегда обладала силой трогать сердца людей; и насколько бы странным это ни звучало, я верю, что она не утратила это свойство. Ни беспощадный капитализм, ни потребление, ни массмедиа — не могут затмить человеческое творчество, потому что в только оно и остается достоверным, чистым, подлинно медиативным свидетельством об эпохе и жизнях уже давно ушедших людей.

Эти стихи есть итог моих мыслей, пограничных ощущений. Мы должны посмотреть на войну не сверху, не с позиции птицы-наблюдателя, для которой все сводится к контурам и размытым границам, а с высоты своего роста, ведь за этими контурами, территориями, сферами влияния стоят обычные человеческие жизни. Сто двадцать тысяч вынужденных переселенцев не должны восприниматься как часть некой статистики. За каждой единицей стоит личность, с уникальной био-графией и личной трагедией. Смотреть на них нужно с высоты своего роста, на равных, — именно тогда эта цифра оживает и обретает тело. Поэтому,

Говорить нужно с людьми, а не с фантомами истории.