Один сказал:

— Не больше и не меньше,

как начался раздел Польши.

Второй страстно захохотал;

а третий головою помотал.

Четвертый,

за, за, заикаясь,

преподнёс:

— Раздел. Красотку. И в постель унёс.

Так мы учились говорить о смерти.

1940

 Ян Сатуновский (Яков Абрамович Сатуновский)

   «Айран-манго», то есть, айран со вкусом мангового сока — это  и есть самая берлинская вещь на свете, а не кебабы и техно-рейвы, хотя и они, кажется, придуманы в Берлине. 

   Сейчас я сижу напротив бывшей нацистской тюрьмы Моабит в халяльном гуджаратском (индийский штат) ресторане, попивая айран-манго. Напротив меня 70 лет назад пытали самого известного татарского поэта ХХ века. Именно о нём и о городе, в котором это происходило физически, будет это эссе. Но конкретно о нём чуть позже. 

   Про айран: я не нашёл подобный напиток в кебабных Гамбурга, Кёльна, Нюрнберга и Мюнхена, а в берлинских — он на каждом шагу. Мой турецкий коллега сказал, что пить подобное даже для турка, рождённого в третьем поколении в Баварии, — это бесчестье и надругательство над культурой, но иногда он попивает его, когда никто не видит, потому что не может устоять. Vielleicht, это можно назвать «едой диаспоры», которая [диаспора, не еда], согласно Гейдару Джемалю (рахимахулла) — это «люди, освобожденные от «туземности», то есть с нарушенными почвенными, этническими, клановыми и даже семейными связями». Дальше он пишет, что «корневая система человека, его зависимость от клана, рода, традиции часто воспринимается как сакральная. Но на самом деле именно с «почвы» начинается профанность. Землячество — это арьергард и застой, замыкающий людей в «гетто». Диаспора, наоборот, — это авангард». В некотором смысле, это актуально и даже для её еды, вроде, пиццы, карри, кебаба/дёнера/шавермы, баоцзы или суши, ставшие давным давно интернациональным продуктом. Универсальным, с одной стороны, для продажности, то есть, коммерциализации, а с другой — для бескрайних интерпретаций в поисках подходящего решения для каждого. Не то, чтобы я против этого аспекта глобализации, не то, чтобы я за (хотя сложно быть немецким националистом в плане кухни, это какой-то совсем бессмысленный национализм в духе американского). Мне лишь стало интересно, почему я ел за свою жизнь шаверму/кебаб в Нюрнберге, Хельсинки, Люксембурге, Милане, Антверпене, Москве, Ереване, Тбилиси и Стамбуле, но только в Берлине запивал это манго-айраном. Казалось бы, причём тут татарин тевтонских застенок?

   Город, в котором я плачу какие-то бессмысленно большие деньги, с точки зрения человека третьего или второго мира, за аренду комнаты, явно был красивее до бомбёжек Союзниками 45-го. Спрашивается, за что я тогда плачу такие деньги — чтобы видеть за окном помесь Детройта и Мухосранска (я шучу)? Спрашивается, а нельзя ли было Союзникам бомбить аккуратнее или использовать газовое оружие, чтобы просто вытравить всех туземцев? Нет, газовое оружие — это, каждый знает, неэтично, в отличии от ковровых высокоточных бомбардировок или ядерного оружия, закончившего войну. Ах, придётся смириться с убожеством местных улиц. 

  Видите, как хорошо я ассимилируюсь под западного европейца? Меня уже камни волнуют больше детей туземцев, я делаю успехи в интеграции в ЕС. Но если бы я хотел ассимилироваться под восточного европейца, то мне, непременно, надо было вопрошать: «А что берлинцы делали, пока евреев гнали в газовые камеры, что делал этот старик? Что делал этот парниша? Что делала эта девица? Перед кем она раздвигала ноги? Подумаешь, русский солдат, союзник и член антигитлеровской коалиции, паре немок ноги раздвинул, откуда мы знаем, что несколько лет назад та бабища не слала весточки своему арийскому фрицу: “Убей как можно больше жидёнков!”. Если бы Гитлер не вторгся в Польшу, то этот немецкий ребёнок был бы жив, как и эта девчонка!». Хотя нет, русофилия какая-то получается, плохой из меня восточноевропейский интеллектуал. Впрочем, разбомбили не всё — и на том спасибо победителям фашизма. 

   Я плачу за комнату в Моабите — единственном районе Берлина, о котором я слышал задолго до того, как здесь впервые оказался. Но дело не в немецкой литературе, а татарской — именно здесь, с 1943-го по 44-й, сидел самый известный татарский поэт ХХ века Муса Джалиль, или Муса Мостафа улы Җәлил. Неподалёку, в получасе ходьбы от этой тюрьмы, ему отрубили голову в другой тюрьме, Плётцензее, 25-го августа 1944-го по делу «Kurmaschew und 10 andere / Курмашев и десять других» за участие в подпольной татарской антифашистской организации. 

Первым казнили руководителя, самого Гайнана Курмашева, которому на тот момент было 25 лет. По словам присутствовавшего на казни пастора Георгия Юрытко, «татары умерли с улыбкой». В 18 лет его исключили из комсомола за «кулацкое происхождение» в Параньгинском районе Марий Эл, арестовали несколько его родственников, и тот вернулся туда, откуда пришёл в этот мир — в Актюбинск, на Северо-Запад Казахстана. В 20 его призвали в армию — он повоевал вначале с финнами, а после служил в Гомельской области. Как надёжного командира разведчиков его направили в тыл, где арийцы из военнопленных и беженцев из числа поволжских народов — татар, башкир, удмуртов, чувашей — формировали легион «Идель-Урал». Оказавшись в тылу, в лагере в Демблине, в Польше, Гайнан, этот когда-то актюбинский провинциальный мальчишка, вместе с Мусой, когда-то деревенским пацаном из Оренбургской губернии, и прочими, создали подпольную организацию, занимавшуюся разложением легиона изнутри — благодаря ним он не участвовал в подавлении витебских партизан, а почти в полном составе им сдался. Ich schwöre bei Allah, новые люди приходят из ниоткуда. Не уверен, что сейчас судьба курмашевцев кого-либо волнует, кроме очередного дома татарской культуры Татарстана — что же стало с героями былых эпох, от которых не осталось, порой, имён? Сейчас бы влепить сюда пассаж про важность освобождения мира от фашизма, да только разве за пределами кабинетов домов культур до этого есть кому-то дело сейчас по-настоящему, а не риторически? «Спасёт ли память нас от совершения новых военных преступлений?», — как говорят мои колежанки.

Иногда самые прекрасные наши вещи оборачиваются против нас — как когда шпиль церкви Святого Николая / St.-Nikolai-Kirche использовался, ввиду своей высоты, союзниками как ориентир при подлётах в Гамбург во время ковровых бомбардировок города летом 1943-го в рамках операции «Гоморра», которой руководил Командующий корпусом бомбардировочной авиации Королевских ВВС, «бомбардировщик» сэр Артур Харрис. Именно он считал, что намеренное уничтожение гражданского населения не менее важно, чем подрыв промышленных предприятий (само нацистское главнокомандование после войны так не думало). То ли немец, то ли итальянец, то ли коллаборант из числа кого-угодно, прострелил моему прадеду руку в 1943-м году в Украине, после чего тому ампутировали палец и вернули обратно в степь. Для музыканта, уйгурского мультиинструменталиста, это было критично — после этого он перестал «служить» в театре и всю жизнь проработал охранником на заводе. Не уверен, что не особо прагматичные бомбардировки мирняка меня должны заинтересовать или же утешить с тем фактом, что его чуть не убили на чужой войне. Впрочем, меня интересует литература.

   Третьим гильотинировали 38-ми летнего Мусу Джалиля, известного русской литературе как «студент Муса Залилов» — именно так его записал в своём одноимённом рассказе Варлам Шаламов, с которым они вместе делили одну комнату в студенческой московской общаге в 1927-м году. Опубликован рассказ впервые был в 1974-м, когда покойный Муса-эфенди уже перестал быть предателем и стал Героем Советского Союза. Это произошло не сразу. Почти десять лет после того, как ему отрубили голову, до 1953-го года, Джалиль числился «коллаборантом» из-за вынужденной работы на немецкое бюро пропаганды «Tatarische Mittelstelle» в качестве двойного агента и, якобы, отсутствия доказательств его подпольной борьбы. 10 лет будущего Героя Советского Союза считали немецким шпионом. 

   Про советский суд, конечно, сказано многое, но я всегда вспоминаю как Махмуда Ходжамьярова, главного уйгурского чекиста 20-х, убившего одного из лидеров белогвардейцев, атамана Дутова, расстреляли в 30-х. За, как было сказано в документе, попытку установить на территории уйгурских земель Казахстана «национального уйгурского буржуазного государства под протекторатом одного из иностранных государств», за участие в «кульджинской националистической уйгурской организации» и, самое главное, за связь с атаманом Дутовым. Убийцу атамана Дутова расстреляли за «задачу свержения вооруженным путём Советской власти» совместно с атаманом Дутовым. Так и написали. Thermidor, то есть, термидор, контрреволюционное вырождение партии — как сказал бы Троцкий. 

   Но Джалилю-мырза повезло больше — у него были татарские писатели, бельгийские антифашисты, священники из Западного Берлина. Все они свидетельствовали, что Муса Джалиль умер не преклонив колено перед теми, кого называл своими врагами. Называл врагами человечества, и, возможно, Аллаха — я знаю, что он был красным нацменом, но их коммунизм был не коммунизмом выродившейся после партократии, желающей лишь бесплатную колбасу, а коммунизмом почти религиозного толка, некоторым суфийским экстазом. Как минимум, в 20-е — в лихие, жестокие, бесчестные, благородные и омерзительные 20-е.

Думал ли он перед смертью, что он тоже своего рода مجاهد‎/муджахид/воин за дело истины Милостивого и Милосердного, погибающий на غزوات‎/газавате/священной войне? Вспоминал ли, что в священном الْقُرآن‎/Коране Аллах шесть раз повторяет: «…жизнь ближайшая — забава и игра?» (57:20). Думал ли, когда к нему пришёл ангел عزرائيل‎/Азраил, кто присягнёт ему у райских врат: Маркс или Ясауи? Думал ли он забрать с собой в горизонтальную структуру, так же известную как «могила», коммунизм и татарский язык туда, где только кровь и почва, Blut und Boden? По себе знаю — иногда в стихах самое сокровенное скрыто, будто волосы женщины под платком. Разве скажут те, кто имеет право её видеть, какого цвета её волосы? Признаются ли они нам в том, что она — лысая? Или напротив — покрасила волосы в серобуромалиновый? Наше творчество и наша любовь, будь мы плебеи Шри-Ланки или чабаны Северной Евразии — это наше окно в улетающее из рук ничто и зеркало, что давно почернело. Быть может, у других так же. 

   Вернёмся к советским газетам. Реабилитировал Мусу-бея в глазах широкой публики поэт Константин Симонов, опубликовавший в 1953-м году, как говорится, «обширный материал о подвиге поэта». Дальше всё было с его памятью всё то же самое, но наоборот: вместо невысокого человека, одетого в «мешковатый, изношенный вконец костюм из грубого синего сукна», каким его встретил сокамерник-бельгиец, участник Сопротивления Андре Тиммерманс, на первом этаже тюрьмы на Лертер-штрассе — вместо этого, напротив Казанского кремля, нам явлен медный титан. Античный герой, идущий против Рока на верную смерть усилием одной лишь воли. Был ли Муса-эфенди таковым? Полагаю, и да, и нет. 

   Этот татарин, «узник тевтонских застенков», первым делом разделил с бледнолицым Андре дневной ничтожный хлебный паёк. Андре вспоминал: «Он был мне симпатичен, этот человек с черными волосами, усеянными сединой, с раскосыми, ласковыми, живыми и умными глазами, с широким вздернутым носом и открытой, понимающей улыбкой». Такой человек сидел в тюрьме, напротив которой я заказываю чикен-карри в гуджаратском ресторане, попивая айран-манго. Но об этом после. 

   Вернёмся к русской литературе. Вот каким Мусу Джалиля запомнил Варлам Шаламов в московском общежитии 1927-го года — ещё тогда, когда его звали «Залилов»: 

«Муса Залилов был маленького роста, хрупкого сложения. Муса был татарин и как всякий «нацмен» принимался в Москве более чем приветливо.

Достоинств у Мусы было много. Комсомолец — раз! Татарин — два! Студент русского университета — три! Литератор — четыре! Поэт — пять!

Муса был поэт-татарин, бормотал свои вирши на родном языке, и это еще больше подкупало московские студенческие сердца. Муса был очень опрятен: маленький, аккуратный, с тонкими, маленькими, женскими пальчиками, нервно листавшими книжку русских стихов». 

   То есть, он увидел живого человека, тонкого, весёлого и загадочного. Надо учитывать контекст — после того, как тебе присуждали премию Герой Советского Союза (обычно посмертно), из тебя лепили медный памятник не только подле Кремля, но и в словах, в риторике, в мемуарах и в памяти. Ты теперь не человек — ты меч в руках всемирной пролетарской риторической революции. Тобой режут инакомыслящих, тебя выставляют на гербе и говорят: «У нас — герои, а у вас — негров линчуют!». Товарищ Шаламов, прошедший многие сотни дней лагерей, в эту стратегию вписывался плохо. Он хвалил и проявлял высокое уважение Мусе-эфенди по-настоящему. Не к Мусе-поэту — как поэта он считал его начисто бездарным. Но Мусу-воина, поэта не слова, но духа — он ценил так, как ценил мало кого. У Бориса Слуцкого было что-то подобное: 

Памяти товарища

Перед войной я написал подвал

про книжицу поэта-ленинградца

и доказал, что, если разобраться,

певец довольно скучно напевал.

Я сдал статью и позабыл об этом,

за новую статью был взяться рад.

Но через день бомбили Ленинград

и автор книжки сделался поэтом.

Все то, что он в балладах обещал,

чему в стихах своих трескучих клялся,

он «выполнил — боролся, и сражался,

и смертью храбрых,

как предвидел, пал.

Как хорошо, что был редактор зол

и мой подвал крестами переметил

и что товарищ,

павший,

перед смертью

его,

скрипя зубами,

не прочел.

1964

   Так же и у Шаламова. После живого, смешного, немного издевательски ироничного начала, наступает резкий перелом в грядущую смерть. Первым русским стихотворением, которое выбрал выучить наизусть Муса-мырза, был «Узник» Пушкина. Именно «Узник», а не что-либо ещё. Потому что поэты что-то чувствуют — я был бы рад рассказать вам, что именно, но об этом я не могу сказать ни жене, ни отцу, ни самому себе. Колежанки мои называют это: «Смерть мира внутри нас». Кто-то ближе к ней, а кто-то — дальше, но она есть у каждого. Кто-то пишет свою любовь нефтью, ужасом, толчками выплескивающимся глаз, а кто-то — смерть. Казалось бы, где Казань, а где — Берлин? Что тебе, мужчине из числа нацменьшинств, в героической смерти, пока твоя жена и малая дочь остались дома? Неужели завтра не наступит без тебя?

Продолжая цитировать Шаламова:

«В моем рассказе нет никаких телепатических домыслов. По структуре белков не вывести химической формулы героизма. Но воздух, шум времени — понятия вполне конкретные, доступные глазу, слуху и осязанию.

Муса Залилов прожил почти год в тогдашней Черкасске I МГУ. Было, значит, в том воздухе что-то необходимое человеку».

   А что витает в нашем воздухе? Что шумит в нашем времени? Боль или героизм? Когда я сидел в этом же гуджаратском ресторане с одной немецкой профессоршей, много раз бывавшей в Казахстане, та мне сказала: «В Казахстане для всех потомков депортированных нарратив о том, как их выслали из исторической родины, очень важен — они проговаривают его постоянно и себе, и другим. Возможно, дело в том, что я — иностранка, и они считали долгом меня просветить. Но вы поймите — мои предки тоже изгнанники из территории современной Калининградской области, но это мало влияет на мою жизнь сейчас». А я не знал, что ответить. Кажется, она — немка, живёт в Федеративной Республике Германия. А где живу сейчас я? Тоже ли в Германии? Или в Пруссии? Или в Священной Римской Империи германской нации, или что тут было раньше? Возле моего места обитания есть ливанский магазин, в котором работает нигериец, свободно владеющий арабским почему-то. Он научил меня, как будет «спасибо» на его родном языке — на йоруба. Это будет: «У ши». Знакомая дагестанка-коллега, живущая в соседнем квартале, научила меня говорить брат на «дагестанском русском языке» — «уцы» (заимствование из даргинского). Мой коллега, китайский художник, говорит, что на правильном китайском его имя произносится как: «У Ци». Живу ли я в Берлине? 

   Знаю ли я немецкий? Ein bisschen, немного. Когда старичок в самой старой люксембургской церкви спросил у меня, увидев, как я внимательно — для нехристя — рассматриваю витражи, откуда я и откуда я знаю немецкий. Я ответил — потому что большевики депортировали более трёхста тысяч фольксдойче / Volksdeutsche, поволжских немцев в Центральную Азию. Потому что Аллах даровал мне логику, хвала Ему. Говорю, что благодаря этому у нас в Алматы есть немецкий театр, газета и несколько школ с изучением немецкого языка.    

   Я попал в одну из таких школ просто потому, что это было возле дома, и мои предки думали, что немецкий — гораздо более перспективный язык, чем уйгурский. Более «язык бабла и возможностей», чем мой родной. Поэтому я в школе учил немецкий, и немного его у меня осталось в голове. Помню, как по-германски будет: «Труд делает свободным». Ещё помню как сказать: «Мы — чёрный отряд Гайера, и мы хотим бороться с тиранами». Но этому меня не учили в школе. Очень жаль. Тогда я бы охотнее изучал этот язык. 

   Возвращаясь к татарам. Когда я читал этот самый magnum opus Мусы-эфенди, меня тоже поразили, как это пишет историк Шаламова, «любительщина», штампы и подражания, что были в избытке в стихах Джалиля. Скажем честно — Аллах дарует талант тому, кому пожелает, и поэтому дух веет где хочет, и великая литература может родиться из любого места. Аллах дарует поэтический талант то суровым солдатам, то бездомному зимбабвийцу, то лолитоподобной девице, то миллионеру, то отставному вояке, то скупердяю, то бездумному патриоту, то торчку и пьянчуге, то насильнку и злодею, то домохозяйке, то дочери шаха, то сельской русской девчонке, то террористке, то библиотечной многоножке. Талант не приходит автоматически вместе с угнетением. Ещё до полномасштабного вторжения, украинский поэт рассказывал мне, что в украинский лит. процесс приходили ветераны АТО, бывшие страстно героическими и отважными, но с такими скучными стихами, и считали, что раз они знают, как убивать людей, то знают, как складывать слова в стихотворении. Но случай Мусы-бея интереснее. Опять же, при всём моём безмерном уважении к его отваге. Но до тюрьмы он был правильным красным татарином. Доносы, вроде как, не писал, но и мозолящим глаза авангардистом не был.

Но, как сказал поэт Ануар Дуйсенбинов, раз и казахов сжирает хронос, то и правильные татары пред смертью чувствуют ловят дизайн / dasein, и правильные татары чувствуют, как всё, что их окружает, что для них дорого и важно растворится в диффузии после гильотины. 

   Изучать трансгрессию / transgression, преодоление непреодолимого предела, правильных советских поэтов, перед смертью забывших основы правильной советской сталинской контрреволюционной эстетики, вообще часто явление в литературоведении (данный дневник — не оно): этим занималась Полина Барскова в отношении поэтов блокадного Ленинграда и, прошу прощения за странные примеры, Дмитрий Воденников в отношении моей любимой поэтессы Елены Ширман (я и сам к этому немного руку приложил: см. «Евреи и казахи в русской революции»). Потому что нет ничего интереснее, чем трансгрессия.

«Моабитские тетради», или же «Моабит дәфтәре», «Moabit däftäre», «موابيط ضهفطهرئ», тюремный сборник стихотворений Джалиля, так называется потому, что, сюрприз, тетрадей было две. Первая была написана на бумаге из «Taschenbuch für deutsch-türkisch-russisch Wort und Gedicht», или же просто «Карманного словаря немецко-турецко-русских слов и стихов». Записана арабской графикой, которой писали все тюрки-мусульмане от Стамбула до Кашгара. Вторая тетрадь, более поздняя, велась уже новой советской латиницей, призванной заменить тюркам-мусульманам связь с Дар-уль-ислам / دار الإسلام‎, исламским миром связью с миром вселенской коммунистической революции. Потом победило решение установить социализм в отдельно взятой стране, и все тюркские языки начали переводить на кириллицу. Сейчас их обратно переносят на латиницу. Постоянно ломающаяся человеческая многоножка человеческого опыта.

Если верить журналистам, то:

«Судьба у тетрадок сложилась по-разному. «Арабскую» тетрадь из Моабитской тюрьмы вынес Габбас Шарипов, один из товарищей Джалиля, советский военнопленный. В лагере Ле-Пюи во Франции он передал ее Нигмату Терегулову. В марте 1946 г. благодаря Терегулову тетради Джалиля попали к председателю Союза писателей Татарии А. Ерикею. Оба спасителя тетради, Терегулов и Шарипов, по возвращении в СССР, увы, были обвинены в измене Родине. Н. Терегулов погиб в лагере, а Г. Шарипов провел там 10 лет.

На обложке «Арабской» тетради Джалиля химическим карандашом по-немецки (в целях конспирации) написано «Словарь немецких, тюркских, русских слов и выражений. Муса Джалиль. 1943-44 г.». А на последней странице поэт оставил свое завещание: «К другу, который умеет читать по-татарски и прочтет эту тетрадь… Если эта книжка попадет в твои руки, аккуратно, внимательно перепиши их набело, сбереги их и после войны сообщи в Казань, выпусти их в свет как стихи погибшего поэта татарского народа. Таково мое завещание. Муса Джалиль. 1943. Декабрь».

Вторая моабитская тетрадь была спасена бельгийским патриотом Андре Тиммермансом, соседом Джалиля по камере. В 1947 г. он передал ее в советское консульство в Брюсселе. Тетрадь заканчивается стихотворением «Новогодние пожелания», датированным 1 января 1944 г., и словами: «В плену и в заточении –1942.9-1943.11 — написал сто двадцать пять стихотворений и одну поэму. Но куда писать? Умирают вместе со мной».

   Так вот, когда я читал тексты из этих тетрадей, несколько лет назад, больше всего меня поразило самое дурацкое (полагаю, намеренно) тамошнее стихотворение. Называется: «Любовь и насморк». Приведу его целиком, хотя и оно излишне длинное. Написано в марте 1943-го года. В это время в оккупированной Польше (в районе Радома / Едлино — Lager Jedlnia / Edlin) формировались те самые батальоны «Идель-Урал». Муса-мырза как пленник-якобы-коллаборационист оказался в составе редакционно-культурной бригады и совершал поездки по лагерям военнопленных. Он должен был настраивать своих братьев на службу Рейху и борьбу с «жидобольшевистским образованием». Вместо этого он занимался анти-нацистским саботажем, благодаря чему, как было уже сказано, план провалился. Через 6 месяцев его раскроют и бросят гнить в тюрьме. Муса-эфенди понимает, что в любой момент он может оказаться на приёме у офицера СС. И именно в этот момент он вспоминает, как много лет назад пошёл на свиданку с девчонкой, а у него резко начался насморк, и свидание пошло насмарку (прошу прощения за вульгарный каламбур). В общем, цитирую: 

ЛЮБОВЬ И НАСМОРК
   
    Я помню юности года,
    Свидания и ссоры.
    Любил смертельно я тогда
    Красотку из конторы.
   
    И, как поведал бы о том
    Поэт, чуждаясь прозы,
    Моя любовь, горя огнем,
    Цветы дала в морозы.
   
    Схватил в ту пору насморк я
    И, словно в наказанье,
    Платок свой позабыл, друзья,
    Отправясь на свиданье.
   
    Прощай, любовь! Погиб успех!
    Сижу. Из носа льется.
    И нос, как будто бы на грех,
    Бездоннее колодца.
   
    Что делать мне? Что предпринять?
    Не насморк, а стихия.
    "Душа моя" — хочу сказать,
    А говорю: "Апчхи!" — я.
   
    За что страдания терплю?
    Робеть я начал, каюсь.
    Хочу произнести "люблю",
    Но не могу — сморкаюсь.
   
    И вот, расстроенный до слез,
    Вздохнул я очень страстно,
    Но мой неумолимый нос
    Тут свистнул безобразно.
   
    Любовь и насморк не хотят
    Между собой ужиться.
    И хоть я в том не виноват,
    Мне впору удавиться.
   
    Такой не ждал я чепухи!
    Опять щекочет в глотке.
    "Я… я… апчхи… тебя… апчхи."
    Что скажешь тут красотке?
   
    Я за руку подругу взял,
    Я осмелел, признаться,
    Но стал пузырь — чтоб он пропал!
    Под носом надуваться.
   
    Смотрю: девчонка хмурит бровь,
    И понял я, конечно,
    Что, как пузырь, ее любовь
    Тут лопнула навечно.
   
    И слышу, сжавшись от стыда:
    "В любви ты смыслишь мало.
    Ты, прежде чем идти сюда,
    Нос вытер бы сначала".
   
    Она ушла. Какой позор!
    И я с печальным взглядом
    Пошел (подписан приговор)
    К аптекарю за ядом.
   
    "Прольешь, красотка, вдоволь слез
    Ты за мои мытарства!" -
    Я в пузырьке домой принес…
    От насморка лекарство.
   
    И не встречал уж я, друзья,
    С тех пор ее ни разу.
    Так излечился в жизни я
    От двух болезней сразу…
   
    В сырой темнице стынет кровь.
    И горе сердце ранит.
    Нет, даже с насморком любовь
    Ко мне уж не заглянет.
   
    Март 1943

  Комментировать — только портить. Лишь скажу, что меня этот текст вводит в необъяснимый экзистенциальный ужас, будто бы граница между мирами живых и ждущих Судный день на мгновение истончилась. Есть что-то отчаянно-героическое в этой глупости пред лицом надвигающейся мучительной смерти. Isn’t it?

   Сейчас я сижу в гуджаратском халяльном ресторане, напротив тюрьмы, в которой гнил самый известный татарский поэт ХХ века. Прямо напротив этой тюрьмы — но в новом корпусе, ибо старый, где он гнил, снесли — гуджаратские мусульмане открыли ресторан, и я сижу на летке, попивая манго-айран, смотря на колючую проволоку на высоченном заборе из красного кирпича. Из похожего цвета песчаника вместе с белым мрамором сделаны могольские мечети в Нью-Дели, может, мои самые любимые по красоте мечети в мире. Но до Гуджарата, когда я был в Индии и потерял там свой паспорт, я не добрался. Зато штат Гуджарат известен на весь мир благодаря кличке премьер-министра Индии Нарендра Моди: «Butcher of Gujarat», «Мясник Гуджарата», данное ему за бездействие при массовом погроме мусульман в 2002-м году. Но у меня есть сложности со словом «мясник» — у упоминаемого в начале поэта Яна Сатуновского было стихотворение, которое поразило меня в подростковые годы. Он пишет: «… казалось бы, причём тут папа-Йося, который был резник?». «Резник» — это специалист по правильному, кошерному, забою скота. За иудейскую традицию не скажу, но в нашей правильный забой тоже важен — всё должно быть ритуально, быстро и безболезненно. Впрочем, что кошерно или сделано христианами, то и частенько халяльно. Но дело не только в технике, но и в этике того, как ты ешь. Один американский имам шутил, что если ты покупаешь халяль-чикен на украденные деньги, то это не сделает твою чикен халяль. С точки зрения метафизики, ритуальные жертвоприношения, очевидно, тоже важны. Нельзя резать животное, которое ты не съешь, нельзя «играть» с едой. Животное должно быть зарезано ради какой-то цели. В сатанинской современности есть два любимых пропагандистских приёма — «убиты во имя благого дела» и «убьём всех, кого сможем, и чем бессмысленнее эта резня будет, тем лучше». Хотя делают ли «резники» бессмысленные резни? Так или иначе, с тех пор я чаще говорю «резник» аки одесситский интеллигент начала века, чем «мясник», когда хочу сказать «butcher», что из уст степняка с раскосыми глазами звучит смешно. В слове «резник» акцентируется действие, «резать», а в слове «мясник» — собственно, сам предмет воздействия. В Бремене этим языковым метафорам стоит памятник, точнее, тому, как политический режим пропускает тебя через мясорубку. Помню, в детстве меня учили «учиться» на уроках прошлого люди то из одного политического лагеря, то другого. Меня учили, что если мы будем помнить, как было тяжело, то у нас вырастут единые моральные принципы, и это не повторится вновь. Что же, вернёмся к чикен-карри.

   Официант в гуджаратском ресторане, обслуживший меня как брата и заверивший, что их ресторан — халяльный, достаточно взрослый, чтобы быть потенциальным свидетелем тех погромов. Живёт ли он в Берлине, живёт ли он в Германии? Смотрят ли косо на него местные нео-наци, будто бы это арабы или паки бомбили Дрезден? Мой коллега сказал, что в Германии все немного сумасшедшие из-за свободы, что сваливается на нас повсеместно, бесплатно и бездарно. Здесь всё не экзотика, здесь нет ничего экзотического: перс из Техаса выучил русский из интереса к России? Бывает. Якут принимает ислам, чтобы жениться на суданке, и они оба живут в Нойкёльне (берлинском «турчатнике»)? Видали. В Мюнхене в филиппинском или вьетнамском, или ещё каком азиатском, кафе официантка — женщина, говорящая по-русски с фрикативным «г» (то есть, с востока Украины)? Россия экспортирует в Европу украинских беженцев своей войной, а с ними — постсоветскую эстетику, так что с таким я встречаюсь каждый день. Другой мой коллега, впрочем, боится депортации и лицом об асфальт от прусской милицейщины на про-палестинских митингах. Третья ни о чём не думает, не думает о Германии, а пытается понять, как выжить в том бараке, в который её поселили как беженку. 

   Возможно, правы они все — и Германии не существует. Её разбомбили в 1945-м (не то, чтобы не было за что). На её осколках существуют миллионы турков, евреев, русских, казахстанских немцев, арабов, украинцев, поляков, афганцев, румын, болгар и прочих, и прочих. Впрочем, так можно про любую страну уверенно сказать, но мозаичность Берлина меня, конечно, привлекает. Можно днями здесь не говорить по-немецки или даже по-английски, если ты знаешь русский и базовый турецкий, как я. Когда я впервые сюда приехал, мне казалось, что есть какой-то общий этикет или vibe, который я упускаю. Оказалось, что все здесь живут в своих мирах, и никто не заботится о каком-то национальном единстве. Кроме, может, небедных немцев, живущих в «белых» районах города, подальше от центра Берлина. Но когда ближайшая к тюрьме, в которой нацисты убили главного татарского поэта ХХ века, мечеть — индонезийская (турецкая чуть дальше), то это, наверное, что-то должно значит. А может, я провинциал, впервые столкнувшийся с большим городом. Аллаху известно лучше. 

   Заканчивая говорить про татарина тевтонских застенок — а кому он, в итоге, принадлежит? Тем, кто его «создал», или тем, кто его убил, соответственно, определил его судьбу? Или же Муса-эфенди принадлежит лишь Господу и воздуху, который единственный может его помнить здесь? Тот Муса сын Мустафы Джалиль, о котором я написал эссе — это окно в душу реального поэта или зеркало, превратившееся в золу, в которое я смотрю, чтобы разглядеть в нём, что происходит со мной в этом странном городе? Почему главная достопримечательность моего района, о которой я рассказываю людям — это тюрьма, в которой сгноили поэта? Рисую ли я любовь или я рисую смерть? Кстати, вот последнее стихотворение, написанное Джалилем 1 января 1944-го. Через полгода ему отрубят голову: 

НОВОГОДНИЕ ПОЖЕЛАНИЯ

   Андре Тиммермансу

   Здесь нет вина. Так пусть напитком

   Нам служит наших слез вино!

   Нальем! У нас его с избытком.

Сердца насквозь прожжет оно…  

   Дальше понятно. Так мы учились говорить о смерти. Хотя мне кажется это слабым стихотворением, но кто я такой, чтобы судить воина и коллегу? К тому же, всегда можно всё свалить на плохой перевод с татарского.

   В новостях очередные бомбёжки. Я доедаю свой чикен-карри. Запиваю манго-айраном. Лучший напиток на земле. Жаль, что его не продают в Казахстане. А здесь жаль, что сложно найти конину. Но глобализация и История доберётся и до сюда, и до нас. Так мы учились говорить о смерти. Кто-то из нас научился.

     Сейчас я закрываю глаза и вспоминаю, где я прочёл новость о бомбёжке Дамаска Израилем. Я был в мюнхенской пинакотеке и смотрел на ослабшую после рождения «Мессии» таитянку Гогена. Смотрел долго и тихо. Я понял, почему она не хочет открывать свои узкие глаза. Даже до того, как увидел ангела смерти за повитухой. Это итак понятно, что ребёнок Марии должен умереть. Так мы учились говорить о смерти в Германии. Кого-то из нас учил немецкий учитель. Кого-то — другой учитель, подставьте нужного. Кто-то из нас научился.