Самопознание утвердилось в качестве ценности с очень давних времен. По преданию, которое приводит Платон, семь мудрецов, собравшись вместе, посвятили Апполону Дельфийскому «в качестве начатков мудрости» свои изречения, в том числе «познай самого себя». Изречения были высечены на колонне Дельфийского храма.

Однако на уровень сверхценности самопознание воздвиг не кто иной, как Георг Вильгельм Фридрих Гегель — весьма популярный философ и при жизни, и впоследствии.

Правда, согласно его воззрениям, прежде всего познать себя должен не столько человек, сколько окончательная, базовая субстанция — абсолютный дух. Но в данном случае это не суть важно, поскольку разговор пойдет о самопознании в принципе. И цель этого разговора — убедиться, что даже в качестве простой ценности самопознание оказывается под большим вопросом, а в качестве сверхценности и подавно.

«Познай самого себя» — утверждает Гегель — есть абсолютная заповедь. «Всякая деятельность духа есть только постижение им самого себя», — продолжает он. В этом заключен смысл и истории, и философии, и самой жизни. В любом истинном познании абсолют познает самого себя. Стремление познать себя — источник его жизнедеятельности.

Если вернуться к философии, то в ней, по мнению мыслителя, дух или Бог стоит лицом к лицу с самим собой. И познание абсолютного есть ее высшая цель, причем, если на поверхности дело выглядит так, будто это мы познаем абсолютное, на поверку это все–таки оно само — через нас — познает себя. Короче говоря, самопознание — первейшее из занятий, если вообще не единственное, которому надо предаваться. Так ли это?

Сразу начнем с главного. Самая основа познания состоит в том, что познается внеположное, отдельное от нас. То, с чем мы разделены. Разъединены. Разлучены. Собственно, именно потому его и нужно познать, что оно есть нечто, от нас отличное, стоящее перед нами как другое. Познают так называемые объекты. В числе этих объектов могут быть и субъекты, но такие, которые мы обнаруживаем снаружи себя.

Самая основа познания состоит в том, что познается внеположное, отдельное от нас

Соответственно, самопознание — это, по большому счету, оксюморон или ошибка в определении. Стоять лицом к лицу с самим собой и не нужно, и невозможно. Во всяком случае, единственно возможный вариант самопознания — это познание своих внешних проявлений, начиная с разглядывания в зеркале своей физиономии и заканчивая выявлением в себе наследственных склонностей, черт характера, предрассудков среды, привычек, травм детства etc.

Гегелю, разумеется, этого мало. Он объявляет такое самопознание (напомним, единственно возможное) низшим, примитивным. И в известном смысле он прав. Это действительно — в силу своей условности — самопознание в кавычках. Здесь познается лишь моя внешняя сторона, то есть наименее моя часть меня, кто бы я ни был — человек, абсолютный дух и или кто-то/что-то еще.

Единственно возможный вариант самопознания — познание своих внешних проявлений

«Самопознание в обычном, тривиальном смысле исследования собственных слабостей и погрешностей индивидуума представляет интерес и имеет важность только для отдельного человека, а не для философии», — пишет Гегель. Впрочем, добавляет он, даже отдельному человеку такое самопознание мало что даст, если не выведет к его сущностной, внутренней, имманентной природе. Нет, говорит мыслитель, познать себя нужно именно в своей глубине, в своей сути, свободной от посторонних примесей. Познание самого себя «не имеет значение только самопознания, направленного на способности, характер и склонности индивидуума, но значение познания того, что подлинно в человеке, подлинно в себе и для себя, — познание самой сущности как духа». «Нужно подняться, — призывает философ, — от рассмотрения случайных особенностей людей к пониманию великих человеческих характеров, в которых подлинная природа человека проявляется в ничем не искаженной чистоте». То же самое касается и абсолюта: «Логика должна стать изображением Бога, каков он есть в своем вечном существе, прежде создания природы и конечного духа».

Однако наше «ядро» — это как раз то, с чем мы неразделимы. То же самое, разумеется, касается и «ядра» абсолюта. И эта неразделимость отнюдь не проблема. Наоборот, то, с чем мы составляем одно, именно в силу нашей с ним неразделимости познавать не нужно. Ведь познанием мы добиваемся освоения объекта, а то, с чем мы одно, нами, стало быть, уже освоено и даже более чем. Познавая объект, мы превращаем его из чужака в знакомца. Благодаря познанию объект становится нам ближе. В свою очередь, то, с чем мы одно, не только нам не чужое, оно ближе нам на порядок даже по сравнению со знакомцем. Оно близко нам до неразличения его и нас, до ликвидации его и нас как разных сторон. Нас нет по отношению к тому, с чем мы одно. И это только половина факта. Ведь и его нет по отношению к нам. То есть познавать здесь некому и нечего!

Познавая объект, мы превращаем его из чужака в знакомца

Да, мы можем придерживаться какого-то предубеждения, которое важно выявить, чтобы от него избавиться. Однако неверно подавать дело так, будто мы с этим предубеждением составляем одно. Ведь причина, по которой от него нужно избавиться, предварительно его выявив, состоит как раз в том, что оно «прилепилось» извне, что оно не присуще нам, взятым в своей чистоте. Мы с ним — разное, просто мы «прозевали» момент, когда оно проникло в нас (оставаясь инородным телом) и стало нами пользоваться, стало вещать от нашего имени, будучи, в действительности, чужаком, самозванцем.

Итак, пусть формально дело выглядит так, будто мы составляем единство со своим предрассудком, все же он — нечто наносное, не наше. А для Гегеля, напомним, главное познание — это познание себя именно в своей «беспримесности», что есть абсурд и нонсенс. Философ пишет о «познании духа в его абсолютной бесконечности», в его независимости от «некоего другого». Хотя главные условия познания весьма недвусмысленны: познаваемое должно быть конечно и предполагать «другое». Во-первых, чтобы осталось место для познающего (чтобы было перед кем предстать внеположностью). Во-вторых, должно также иметься то, с чем его можно сопоставить и соотнести, ведь познание, главным образом, и заключается в вышеупомянутых соотнесении и сопоставлении.

Именно чужеродные напластования добавляют нам «чтойности»

Если вычленить и удалить из нас (или из кого и чего угодно) все лишние напластования, все сторонние влияния и все, обусловленное средой, то останется нечто такое, что, вообще-то, уже нельзя обозначить как нечто. «Чем-то» мы являемся именно в силу сторонних влияний, и именно лишние, чужеродные напластования добавляют нам «чтойности». Если из чего-то убрано все стороннее, это означает, что для стороннего наблюдателя здесь ничего нет. Сторонний наблюдатель видит лишь привнесенное этой самой стороной, которую он занимает. Да, осталось самое главное, изначальное, абсолютное, но на внешний, познающий взгляд не осталось ничего. По крайней мере, ничего такого, по поводу чего возможно собрать сведения, над чем можно произвести вычисления, что можно сопоставить с чем-то еще. Одним словом, ничего объектного. Вот что нам, а заодно абсолютному духу, предлагается познать, и, согласитесь, это та еще задачка даже для последнего. При этом самому Гегелю она неподъемной не показалась. Как тут не вспомнить его убежденность в том, что именно через его философию абсолют постигает себя вполне.

Правда, у мыслителя получился своего рода логический круг: познание абсолютом самого себя посредством философии Гегеля состоит главным образом в познании того факта, что он, абсолют, охвачен манией самопознания.

Разумеется, под видом выше сформулированной философ решил несколько иную задачу. Он не стал познавать то, в чем нет ничего объектного и что лишено какой бы то ни было «чтойности». Тем более, что это невозможно. И тем более, что есть проверенный метод, как бы позволяющий совершить невозможное. Метод этот называется объективацией, против которой в отношении себя сегодня так решительно выступают женщины, и совершенно правильно делают. Действительно, есть только один путь познать себя в своей сердцевине, в своей глубинной сути — вынести ее из себя вовне. И вовремя закрыть глаза на то, что сама процедура объективации — это не что иное, как оскопление, выхолащивание, уплощение того, что объективируется.

«Широк человек, я бы сузил», — говорит Дмитрий Карамазов в известном литературном произведении. Наверняка, сходным образом он бы высказался и насчет гегелевского абсолютного духа. Объективация и есть нечто вроде такого «сужения», подладки в целях удобства восприятия, в результате которой производится объект, которого не должно быть (на последнее обстоятельство, собственно, и закрываются глаза). Почему не должно быть? Потому что объект — внеположен, а упомянутая сердцевина, неважно — наша или абсолюта, должна быть неотъемлемой, в противном случае, какая же это сердцевина. Превращая в объект то, чья природа — не быть объектом, быть с нами единым целым, мы его практически убиваем, получая вместо живого организма труп. И, похоже, именно препарирование, ах, простите, познание этого трупа подается главным из всех возможных занятий. Более красивыми словами, конечно. При этом каким-то непостижимым образом нужно верить, будто, копаясь в этой мертвечине, познаешь не кого-то, а самого себя, как будто между собой и собой пролегает граница, как будто с самим собой нужно знакомиться, словно с чужаком.

«Широк человек, я бы сузил», — говорит Карамазов. Объективация и есть нечто вроде такого «сужения»

Кстати, вынесенное из себя вовне всегда будет частью: всего себя сразу опредметить нельзя. И познание этой части было бы познанием себя, пусть и частичным, если бы не одно «но». Если я есть я, если я себе равен, если я составляю с собой единство, тогда часть из меня выделена искусственно. И ее познание будет познанием того, чего, в действительности, нет. Да, можно познать нечто по частям, но только разделенное-в-себе нечто. И такое знание останется не более, чем знанием частей. Ведь пока есть части — нет целого, а когда есть целое, то… нет уже частей!

Пока есть части — нет целого, а когда есть целое, то… нет уже частей!

Сам Гегель, правда, снимает с себя ответственность за создание объекта, которого не должно быть, отрицает свою к этому причастность. «Это не я», — как бы говорит он: дух сам отчуждает себя. Происходит его самоотражение в некой внешней форме. Зачем? Якобы все с той же целью познать самого себя. Во всяком случае, подобного рода овнешнение, согласно Гегелю, представляет собой существенный элемент опыта самопознания.

Есть основания предполагать, что Гегеля самого не все устраивало в его же идее отчуждения духом себя вовне. Ведь уже при произнесении этого слова — отчуждение — веет холодком, не так ли? К тому же, согласно некоторым его утверждениям, познавательная деятельность как раз и преодолевает это отчуждение, возвращая объективированное назад — так сказать, домой, в неразделимость. Но тогда получается, что абсолютом движет стремление отнюдь не к самопознанию, но к обретению единства, а познание является лишь инструментом обретения этого единства. Которое было нарушено ради самопознания. Благодаря которому оно может быть восстановлено…

Уже при произнесении этого слова — отчуждение — веет холодком

Не будем задерживаться на этой неувязке, но вынесем из нее существенный момент. Познание, включая сюда и самопознание (отвлечемся на секунду от того, что оно невозможно), и в самом деле не может быть целью. Это всегда и только средство, инструмент. Причем весьма ограниченного действия и весьма умеренной результативности. Провозглашая знание, а если конкретнее, то «знание духом себя в качества духа», высшей целью, Гегель не просто игнорирует его инструментальный характер — он идет на поводу у своего же инструмента, не держит его, что называется, в узде.

Познание — это всегда и только средство, инструмент

В силу своего служебного характера познание, разумеется, является необходимостью, а не свободой, рутиной, а не радостью. Никакого наслаждения в нем, вопреки Гегелю, нет и быть не может. Всякое наслаждение связано с единением (то бишь если и познанием, то в библейском смысле: «Адам познал Еву, жену свою»), правда с единением лишь поверхностным, поскольку в наслаждении присутствует момент потребления, а в подлинном единении он попросту неуместен. Что-либо отщипнуть можно лишь от другого, чужого, потреблять же неотличимое от нас смог бы разве что Гегель, да и то лишь в своих представлениях. Расхожая идея радости, связанной с познанием или открытием нового, с одной стороны, подразумевает скорее приобщение, нежели изучение, с другой, свидетельствует о роковом разрыве с тем, что можно было бы обозначить как «истинные радости». Впрочем, признаем данный абзац проходным, поскольку связывающих познание с радостью слишком много, и они победят хотя бы своим числом.

В наслаждении присутствует момент потребления, и в подлинном единении он попросту неуместен

Уже упоминалось, что познание есть форма освоения противостоящего нам объекта, приближения его к нам. По сути, познавательная активность — это попытка «залатать» тот разрыв, который имеется между нами (а также любым другим субъектом) и объектом. Однако залатать не значит преодолеть.

Познание призвано решать проблемы, возникающие в разделенном бытии (например, на меня и остальной мир). При этом главной проблемы оно не решает. Главной проблемой является, разумеется, сама разделенность.

Через познание мы стремимся взять под контроль то, что обнаруживаем заодно с собой. Очевидно, что это полумера. Мы, впрочем, этого не понимаем (даже когда понимаем) и преувеличиваем возможности знания. Это нормально — было бы удивительно, если бы субъекту, то есть порождению разделенности, был ведом правильный путь к ее преодолению.

По сути, познавательная активность — это попытка «залатать» тот разрыв, который имеется между нами и нашим объектом

Как бы я ни изучил свой объект, между ним и мной сохранится перегородка. А значит мы с ним по-прежнему отчуждены друг от друга. Преодолеть отчуждение между познающим и познаваемым знание не то что не поможет, — скорее, оно его только закрепит. Невозможны двое, между которыми царит полное согласие. Если есть двое, значит, между ними — конфликт. Пока субъект и объект суть две отдельности, первый неминуемо будет испытывать сложности со вторым — обнаруживать в нем недостаточно исследованные места, познавать его повторно в связи с происходящими в нем или в субъекте изменениями, уставать от требующего напряжения контроля и так далее. Снятие этих сложностей будет снятием субъект-объектного разделения как такового (нехорошо пользоваться понятием, введенным в оборот тем, кому оппонируешь, ну да ладно).

Если есть двое, значит, между ними — конфликт

Таким образом, проблема вовсе не в том, что мы знаем недостаточно, что нечто познано не до конца, а в том, что, проявляясь в наличии нас и этого нечто, имеют место раскол, разлом, разлад — не-целостность бытия.

Отсутствие конфликта между двумя выразится в их друг от друга неотделимости, в том, что они окажутся продолжением друг друга. Однако в той мере, в какой я и нечто продолжаемся друг в друге, оно — не мой объект, а я — не его субъект: познавать здесь нечего и некому.

За жаждой познания стоит дискомфорт разделенного бытия и желание его преодолеть. Увы, но таким способом он может лишь смягчиться. А в случае с самопознанием дискомфорт можно даже усугубить, внеся в свою жизнь еще больше разделения, поскольку теперь оно пролегает не только между тобой и внешним миром, но и между тобой и тобой. Путем дробления себя на познающего и познаваемое и без того изнуряющей фрагментации бытия становится явно больше. И она еще более изнуряет.

Да, бывает такое, что кто-то оказывается разлучен не с чем иным, как со своей сутью, основой. Но поможет ли в таком случае ее познание? Даже познанная, она останется снаружи. Знание не обеспечивает соединения. Разумеется, в иных случаях этого и не требуется. Так, если я все знаю о ноже, мне этого достаточно, мне не нужно составлять с ножом единство (хотя, к слову, в так называемых боевых искусствах говорят, что нужно). Но моя суть тем и отлична от бытового прибора, что я должен быть с ней соединен, причем, что называется, воедино. И это, вообще-то, еще вопрос, бывает ли рассоединение со своей сутью. Во всяком случае, воссоединение с ней происходит, как правило, следующим образом: вдруг оказывается, что человек никогда с ней и не разделялся.

С собой мы составляем именно единое целое. Правда, только с таким собой, в котором нет ничего, привнесенного извне, включая, кстати сказать, и концепт отдельного эго. В самом деле, наша отдельность имеет сугубо внешнее происхождение и поверить в нее — все равно что поддаться на уговоры, несмотря на внутренний протест.

Наша отдельность имеет сугубо внешнее происхождение

Соответственно, лучше выразиться иначе: мы одно целое не с собой, а с тем, что нам не внеположно, с тем, с чем нельзя разделиться, даже ради его познания. «Нельзя» в данном случае вполне может быть заменено на «нет смысла». Нет смысла разделяться с неиным, познавать неиное. Да и нет в нем — в неином — ничего затемненного, требующего прояснений и расчетов, ставящего нас в позицию «напротив» или «лицом к лицу»: ничего, годного для познания. Нечего в нем познавать.

Нет никакого смысла в познании такого себя, которому действительно равен, с которым совпадаешь неслучайным, органичным образом. К тому же такого «себя» как бы и нет — на него не натыкаешься, чтобы озадачиться его познанием, чтобы возникнуть в качестве озадаченного его познанием. Точно так же не натыкаешься и на неиное. В таком случае, «познай себя» звучит как «познай то, не знаю что».

К этому уже подводилось, так что пора сказать как есть: быть единым целым с некоей отдельностью просто-напросто не получится. Строго говоря, быть единым целым можно лишь с единым целым — с тем, что отличается цельностью, целостностью, — конечно, настолько, насколько целостность есть отличительная черта (ни на сколько). Мы — одно с чем-то бОльшим, чем мы. Как это ни парадоксально.

И раз уж под этим бОльшим подразумевается целое, оно не просто больше нас — оно вообще не знает границ (быть в границах — быть частью). А вместе с ними и себя. «Не знает» в данном случае следует взять в кавычки: «не знает» в смысле «не имеет». Прежде всего не имеет, а уж потом не знает. Не знает, потому что нечего знать. Нечего знать, как себя, не о чем или не о ком знать, как о себе.

Чтобы иметь так называемого себя, нужно его — себя — из чего-то выделить. Поэтому себя имеют исключительно части. У целого нет никакого «себя» и это — огромная свобода: не носиться с собой как с писаной торбой. (Ср. Гегель: «Бог есть Бог лишь постольку, поскольку он знает самого себя». Или: «Дух только постольку есть дух, поскольку он есть для духа».)

«Себя» имеют исключительно части

Представление, что целому или единому (в терминологии Гегеля — абсолютному) чего-то не хватает — того же выдуманного «знания самого себя» — возникает по довольно банальной причине: мы подставляем под целое себя. В данном случае — взятых как отдельность и обособленность. Таким «нам» действительно много чего не хватает.

Мы бытуем в мире, который разделен, и безотчетно полагаем, будто наша доля — единственная возможность быть. И столь же безотчетно (хоть и щедро) мы предлагаем то, что ценно здесь, в разделенном мире, — знание! — бытию, которое онтологически выше разделенности. Причем целостность не просто выше разделенности — она ее преодолевает, является ее концом, ее заменой. Целостности не нужно опускаться на ступеньку вниз и раздваиваться, чтобы получить то, то важно лишь постольку, поскольку ты раздвоен, а не един (целен).

Гегель давно умер, но давайте посмотрим друг на друга и убедимся, что дело его живет. И даже процветает. Мы столько знаем о себе, но никогда еще мы не были столь фрагментированы, столь разделены в себе. Лишь абсолют каким был, таким и остался, потому что через философию Гегеля полностью познала себя всего-то навсего им же выдуманная игрушка. Впрочем, якобы познала. Даже выдумка и все равно — якобы.

Разумеется, Гегель не первый и не последний, но он — один из самых ярких апологетов раздвоенности, выноса себя вовне, отчуждения от самое себя, которое нынче принимает самые причудливые формы. «Сегодня мне такой красавчик комплимент сделал, что я сама себя ревную», — сообщает девушка подруге. «С таким автомобилем вы будете завидовать самому себе», — обещает реклама. Казалось бы, это абсурд, бессмыслица, зачем завидовать самому себе? Как будто мы — это не мы, а кто-то сторонний. Что за странная игра — отстраняться от себя как от чужого?

Завидовать самому себе — абсурд, нелепица

Не пора ли ее прекратить? И ради единства с самим собой, ради единства с неиным-по-отношению-к-нам начать процедуру под названием «выдавливание из себя Гегеля»? Хотя бы по капле, а там как пойдет. Впрочем, из такой затеи ничего не выйдет. По отношению к Гегелю лучше применить им же придуманное отрицание отрицания. Хотя и это будет бесполезным, поскольку именно целенаправленными действиями мы разбиваем себя на части. Похоже, что наша целостность (условно, конечно, наша) или наше единство с неиным — вообще не наша забота. И нам лучше поостыть в созерцательном, неактивном режиме.