Перевод работы Эрана Дорфмана, в которой он рассматривает переплетения скуки и усталости в повседневной жизни с помощью примеров из французской декадентской литературы и философии Мартина Хайдеггера.

Друг мне о чем-то рассказывает. Я изо всех сил стараюсь слушать, но что-то меня отвлекает от его слов. И вот я чувствую странный толчок внутри себя, резко поднимающийся наружу, — я зеваю. Мой друг умолкает и смятенно смотрит на меня. Я тут же извиняюсь: «Продолжай, это очень интересно, просто я немного устал».

Соврал ли я? Действительно ли я устал или просто заскучал? Трудно сказать, но одно ясно наверняка: я не был полностью в настоящем моменте. Что-то меня уносило в неизвестность и зевок был выражением этой непонятной силы. Было выдвинуто множество гипотез, объясняющих назначение зевания: от повышения уровня кислорода в крови до охлаждения мозга. Но для наших целей важна не столько функция зевания, сколько то, что сам зевок свидетельствует: определенная напряженность или трудность быть полностью «здесь»; тайное желание сбежать из текущей ситуации ради какой-то другой деятельности, будь то более или менее энергозатратной, т.е. ради приключений или ради покоя.

Ниже мы рассмотрим скуку и усталость как следствие недостатка или переизбытка раздражений соответственно. Их мы найдем в контексте повседневности в форме повторяющихся механизмов, позволяющих понимать и осмысливать новые события. Скука, таким образом, обусловлена повседневностью, в которой восприятие видит нехватку новых и уникальных событий, тогда как усталость вытекает из слишком насыщенной событиями повседневности. Однако, хоть и скуку можно наблюдать как отчетливое явление и до середины девятнадцатого века, мы будем использовать в качестве примеров «Мадам Бовари» Флобера и «Добычи» Золя, чтобы проиллюстрировать заявление о том, что открытые поздним модерном новые возможности превратили скуку в так называемую «скуку-усталость», т.е. в беспрерывное движение между «слишком мало» и «слишком много». Далее мы более подробно раскроем тему превращения при помощи рассуждений Хайдеггера о скуке, завершая работу мыслями о том, как остановить ход скуки-усталости и открыть разные формы повседневной рутины.

Раскол между повседневностью и событиями

В своей книге Foundations of the Everyday (Dorfman 2014) я утверждаю, что поздний модерн характеризуется расколом между повседневностью и событиями. Повседневное, согласно этой концепции, состоит из всего, что повторяется достаточно регулярно. Каждый день мы просыпаемся, чистим зубы, говорим, двигаемся и т.д. Все эти привычки вместе составляют нашу повседневную жизнь. Событие, с другой стороны, — это то, что возвышается над повторениями: что-то новое, что не случалось прежде. Тем не менее ни одно событие не может быть совершенно новым. События неизбежно состоят из обыденных элементов, так как они разворачиваются в привычном для нас языке, пространстве, теле и т.д. Поэтому в каждом событии имеется лишь определенная степень новизны, и чем оно отдаленнее от нашей повседневности, тем более мы его воспринимаем в качестве необыкновенного, как памятный случай, поражающий своей силой.

Одна из основный функций повседневности состоит именно в понимании новых событий и нахождении адекватных ответов на них. Например, когда мы знакомимся с неизвестным нам человеком, мы опираемся на свои привычки и память, чтобы в полной мере понять и оценить его и решить как реагировать на него. Чем больше этот человек нас впечатляет или пугает — т.е. чем больше мы воспринимаем его как необычного — тем больше времени понадобится, чтобы соединить его с тем, что мы уже знаем. Стало быть нам нужно каким-то образом повторять знакомство в действительности или в памяти, если мы хотим наполнить его смыслом. Нам необходимо постепенно, но не полностью, включать необычное в обычное, иначе уникальность события так и останется слишком чужой моей привычной жизни.

Тем самым повседневность играет важнейшую роль: во-первых, в установлении некой познавательной структуры, с помощью которой новые события могут быть поняты и осмыслены, и, во-вторых, посредством повторения дня за днем дает возможность последовательно перевести остаток нового в область обыденной жизни. Старое и новое тесно связаны: повседневности для поддержания себя необходимы события, а событиям необходимо пространство повседневности, в котором они будут разворачиваться. Следовательно, развитие повседневности — это динамический процесс, сквозь который все наши знания повторяются, вновь подтверждаются и преодолеваются в одно и то же время.

Итак, если все это верно, то откуда же пошел раскол между повседневностью и событиями? Во времена позднего модерна, начиная с середины девятнадцатого века, сама форма повседневности претерпела кардинальные изменения, что привело к почти полной невозможности вплести события в ткань обыденного. Неслучайно то, что именно в это время слово «повседневность» в европейских языках стало употребляться в форме существительного, а не прилагательного [1]. Мир каждодневных привычек так или иначе разделился с миром событий — эти два мира больше не подпитывают друг друга, но, как представляется, впадают в противоречие, находясь в свободном плавании каждый в своей бесплодной замкнутости.

Как такое случилось? Вернемся к примеру встречи с новым человеком. Когда подобного рода встреча происходит в более или менее стабильное время нашей повседневной жизни и мы имеем достаточно времени и удобных случаев, чтобы встретиться снова, то тогда мы с легкостью сможем вплести присутствие этого человека в структуру нашей привычной жизни. Но что происходит, когда мы сталкиваемся с массой людей на улице, в автобусе или на вечеринке и когда шансы встретить их снова приближаются к нулю? Что происходит, когда на нас сваливаются встречи, различные раздражения и возможности? Ответ в том, что нам становится трудно провести различие между старым и новым, обыкновенным и необыкновенным.

C возрастанием потока новизны, которую мы практически не можем воспроизвести, у нас начинает появляться впечатление, что хоть и наша повседневная жизнь состоит из множества новых событий, но ни одно из них не обладает удовлетворительным для нас смыслом. Как раз сама множественность событий в повседневности, как ни странно, увеличивает раскол между двумя мирами, т.к. события воспринимаются как что-то внешнее. Мы ищем новизны в событиях, однако у нас нет ни времени, ни мотивации ее осмыслить, поскольку и другие события тоже раскрывают себя одновременно, будто в бесконечном беге наперегонки.

Этот процесс был изображен с различных точек зрения социологами, мыслителями и писателями в конце девятнадцатого века. К примеру, в 1897 году Эмиль Дюркгейм утверждал, что «безграничные желания ненасытны по своему существу, а ненасытность небезосновательно считается признаком болезненного состояния». В 1902 он охарактеризовал это болезненное состояние как «болезнь бесконечности [mal d’infini], от которой страдает наша эпоха» (Durkheim 1972: 173). Согласно Дюркгейму, на неслыханные до того времени возможности, порожденные разделением труда, должны воплощаться лишь в определенных моральных рамках, иначе человек рискует загнать себя в замешательство и отчаяние.

В 1905 Георг Зиммель удивительно точно описал mal d’infini, найдя ее корни в метрополисе, т.е. большом городе, по следам того как город перегружает своих жителей массой раздражений. Для Зиммеля это не только вопрос о всевозможных удовольствиях, но и вопрос о потенциальных рисках, т.е. об опасных столкновениях с автомобилями, объектами, людьми и т.д. Город полон потрясений, которые вынуждают горожан применять «защитный орган», расположенный, по мнению Зиммеля, в уме, рассудке (Simmel 1997: 176).

Рассудок — это быстрый и точный инструмент, позволяющий человеку моментально оценить с чем он столкнулся, в то время как эмоциям необходимо время, неизменные привычки и спокойная будничность, чтобы тихо и мирно расти. Время всегда в дефиците в городе, и раздражения слишком часто сменяют друг друга, чтобы можно было говорить о рутинных буднях. При встрече с новым человеком нам приходится в тот же миг обдумывать определенный план взаимодействий. По словам Зиммеля, подобное положение дел выливается в равнодушие и ресурсность во взаимоотношениях городских жителей друг с другом, в «блазированность» (от фр. blasé — пресыщенность), сущность которой «есть притупленность восприятия различия вещей»; сами же вещи «представляются человеку с притупленными чувствами однообразно тусклыми и сырыми, ничего не стоящими, недостойными никакого предпочтения перед другими».

Блазированность возвращает нас к началу работы, а именно к зеванию, как сочетанию скуки и усталости. Наличие столь широкого спектра возможностей, никак не интегрируемых в повседневное мировосприятие, приводит к одновременному ускорению и замедлению ритма жизни. Ускорение проистекает из необходимости незамедлительной реакции на раздражения, тогда как замедление исходит от невозможности придать им личное значение, вследствие чего человеку начинает казаться, что хоть и мир полон событий, ничего из этого на самом деле не происходит. Итак, представляется заманчивым ассоциировать ускорение с усталостью и замедление со скукой, но в действительности эти два процесса, как правило, подпитывают друг друга, так что усталость и скука выступают скорее как две стороны одной монеты, нежели как два отдельных явления. Для того чтобы прояснить этот момент, я предлагаю рассмотреть его в свете повседневности с использованием нескольких примеров из французской литературы.

Скука и усталость во французской литературе

Давайте представим три идеально различных состояния отношений между повседневностью и событиями. В первом, который мы назовем гармонией, нет раскола между ними. Повседневность не является отдельной сущностью (существительное), но скорее определенным качеством (прилагательное — повседневное) вещей и явлений; качество, выполняющее роль фона для любого будущего события. В этом состоянии нет ни (психической) усталости, ведь процесс осмысления и включения новых стимулов проходит плавно, ни скуки, т.к. скука предполагает нехватку стимулов; напротив, текущие стимулы воспринимаются как удовлетворительные и приятные.

Второе состояние — скука. В ней тоже появляются новые события, но они видятся чем-то далеким от повседневности, от унылого заточения, из которого хочется поскорее сбежать. В основном это состояние тревожит резко возраставший в девятнадцатом веке средний класс, который, как представляется, и расширил проблематику скуки [2]. Для лучшего понимания подобного состояния, мы возьмем в качестве примера «Госпожу Бовари» — известный роман Гюстава Флобера 1856 года.

Эмме Бовари скучно: не от какой-то приевшейся рутины, но от мужа и от той унылой пасторальной жизни, которую он ей предлагал. Эмма, проведя свою юность в чтении романтических книг, теперь жаждет приключений, роскоши и, прежде всего, высокой любви. Повседневная жизнь кажется ей удушливой темницей не столько из–за монотонности как таковой, сколько из–за того, что она знает о существовании другого мира за пределами обыденного. Она считает, что повседневность может и должна быть преодолена необыкновенным внешним событием, встречей с прекрасным мужчиной. И все же, вскоре после встречи с таким мужчиной, Эмма понимает, что он тоже не может ее удовлетворить, и она вновь впадает в скуку. Героиня романа пытается жить как прежде, но скука толкает ее на поиски нового любовника, героя ее фантазий, чтобы в итоге снова обмануться в своих ожиданиях. Со временем она теряет всякую надежду, становится разочарованной и тревожной впредь до своего трагического конца. Как мы видим, Эмма начинает свою взрослую жизнь в состоянии скуки, уже имея представление о разнице между текущей действительностью (повседневностью) и волнительными фантазиями (событиями). Еще одно важное наблюдение: нельзя сказать, что в конце истории скука полностью ее окутывает; Эмма, скорее, истощена вследствие попыток воплотить свои желания и вознестись над повседневностью. Позже мы вернемся к этому положению.

Всего лишь несколько месяцев спустя публикации «Госпожи Бовари» выходит другое сенсационное произведение, которое привело к скандалу и обвинениям в аморальности — «Цветы зла» Бодлера. Во вступительном стихотворении «К Читателю» перечисляются различные пороки того времени, которые венчает самый опасный из них:

Всех злей, всех гадостней тварь есть еще одна; Хоть корчиться и выть не врождена ей сила, Охотно землю бы в оглодок превратила И поглотила б мир одним зевком она. То — Скука! Отягчив слезой невольной взгляд, О казнях видит сны она, дымя кальяном. И ты ведь сам знаком с тем чудищем жеманным, Читатель-лицемер, — подобный мне, — мой брат!

(пер. Г. Шенгели)

Скука (ennui) является самым ужасным чудовищем именно по причине бесшумности и холодности — «корчиться и выть не врождена ей сила». Одним зевком она весь мир сотрет в прах. И здесь тоже скуке предшествует фантазия: реальность скрывается за дымом кальяна Скуки, освобождая место для грядущего мира — мира приключений, революций, крови и казней. Такой фантастический мир может быть чистой ностальгией по дням Террора, действительно, но, тем не менее, само существование этого мира необходимо для подпитки чудовища Скуки. Таким образом скука рождается не из одной монотонности, а из монотонности и фантазии. C одной стороны скука демонстрирует жесткую повседневность, а с другой — воображаемое событие, которое преодолеет привычный ход жизни.

Но что происходит, когда нет никаких фантазий, когда не удается вообразить любого рода побег от повседневности? Это случай третьего состояния отношений между повседневностью и скукой, который мы назовем скукой-усталостью. В этом состоянии раскол одновременно заостряется и размывается: события становятся частью повседневности, больше не выполняющей репетативную функцию «опривычивания». Во многом скука-усталость — это результат слишком легкого преодоления скуки, если можно так выразиться. К примеру, Эмма Бовари по ходу развития сюжета полностью выматывается тем, что она все больше и больше поглощается жаждой любви, которую она никак не включает в повседневную жизнь. Но проблема в том, что в то время, как Эмма начала свой путь, имея четкое представление о различии между повседневностью и событиями, будни ее «продолжателей» уже и так полны событий, отчего эти люди находятся в беспрерывном движение между скукой и усталостью.

Подобное состояние проиллюстрировано в «Добыче» Эмиля Золя, еще одном французском романе девятнадцатого века, который изображает жизнь парижских буржуа времен Второй империи (1852-1870). Роман начинается с того, как богатая и прекрасная тридцатилетняя Рене вместе со юным зятем Максимом покидает Булонский лес одним воскресным днем. Они едут в экипаже и сплетничают о парижском высшем обществе, когда внезапно Рене говорит: «Ох, как мне скучно, я умираю от тоски». Максим, шокированный таким заявлением, отвечает с негодованием: «Но ведь это безумие… Чего же тебе нужно? О чем ты мечтаешь?… Бог мой, ведь у тебя все есть. Чего тебе еще надо?» И вправду, о чем еще мечтать женщине, у которой все есть? Даже сама Рене не может точно сказать:

«Рене подняла голову. Глаза ее горели неутоленным, пытливым желанием. — Я хочу чего-то другого, — ответила она вполголоса. — Но раз у тебя все есть, — возразил, смеясь, Максим, — значит, другое — это ничто… Чего же другого?» «Я уже сказала, нужно что-то другое, понимаешь? Я не могу придумать, но такое, что ни с кем не случалось, что бывает не каждый день, какое-нибудь неизведанное, редкостное наслаждение…»

(пер. Е. Александровой)

С первого взгляда может показаться, что Рене — это просто утонченная парижская версия Эммы Бовари. Действительно, Рене идет по той же тропе от скуки до усталости и отчаяния: находит любовника, с которым некоторое время была счастлива, и затем постепенно становится неудовлетворенной до тех пор, пока не потеряет и мужа, и деньги, и, в конце концов, свою жизнь. Но случай Рене выводит скуку на новый уровень. Тем «чем-то другим», которого она так отчаянно желает, становится любовная интрижка с ее зятем Максимом. Рене, унывая и скучая от жизни, хоть и у нее было все, о чем только могла мечтать Эмма Бовари, пошла дальше и разрушила последнее сохранившееся в эту оппортунистскую эпоху табу — совершила инцест [3].

Этот роман, как представляется, повествует нам не только о скуке, но и том, что случается, когда человек заходит слишком далеко — туда, где не действуют никакие символические законы. Начиная с этого момента, французская культура отходит от разного рода запретов, что привело к расцвету декадентской литературы: от «Наоборот» (1884) Гюисманса, «Топей» (1895) и «Имморалиста» (1902) Жида до таких современных романов разочарованности Уэльбека, как «Элементарные частицы» (1998) и «Покорность» (2015). Как мы отмечали ранее, в начале «Госпожи Бовари» именно по причине недостатка стимулов Эмма и может четко различать обыкновенное и необыкновенное, повседневность и события. Но для (анти)героев декаданса картина мира стала куда менее ясной. Рене все еще могла мечтать об одной последней запретной возможности в ее утомительных и скучных буднях, в то время, как уже ее «продолжатели» не могут даже представить такую возможность — жизнь им наскучила с самого начала. Эти люди уже знают, что от полноты событий и открывающихся перед ними возможностей останется лишь репетативность и разочарованность. Ими овладевают нигилистические и меланхолические настроения от осознания бессмысленности бегства от повседневности, ведь новое находится не за пределами повседневного, а в нем самом — везде и, значит, нигде.

Есть ли выход из замкнутого круга скуки-усталости, в котором, судя по всему, застряла западная культура? Этот круг подпитывается от поддерживаемого им баланса между скукой и усталостью: если не хватает стимулов, то всегда можно открыть для себя новые, какими бы банальными они ни были — так движение между двумя сферами может продолжаться бесконечно. Поэтому стоит каким-то образом приостановить баланс скуки и усталости, и, чтобы понять как же это сделать, я предлагаю рассмотреть данные Мартином Хайдеггером определения скуки в свете наших сделанных выводов.

Три формы скуки в философии Хайдеггера

В курсе лекций 1929-30 гг. «Основные понятия метафизики» Хайдеггер, как известно, выделяет три формы скуки. Наша цель здесь заключается не столько в детальном изучении аргументации Хайдеггера, сколько в сравнении его положений с тремя вышеупомянутыми состояниями (гармония, скука, скука-усталость). Таким образом мы надеемся достичь лучшего понимания движения, происходящего между этими состояниями, а также того, есть ли возможность изменить их изнутри.

В первой форме скуки нам скучно от чего-то. Хайдеггер приводит пример того, как он однажды на вокзале какого-то забытого поселка ждал прибытия поезда четыре часа. Хайдеггер делал различные попытки убить время: внутреннее убранство вокзала ему быстро наскучило, а секундная стрелка часов, на которую он постоянно смотрел, будто отказывалась идти — выражение, что мы «почти умираем от скуки» действительно представляется оправданным. Время тянется и замедляется, когда нам скучно — чувствуется, словно мы застряли в неопределенном состоянии, в интервале (Zwischenzeit) между нашим прибытием на вокзал и отправлением поезда. Эта скука оставляет после себя чувство опустошенности: вещи «предоставляют нас самим себе», «ничего не предлагают нам и потому оставляют в пустоте». Скука — суть состояние пустоты, брешь в ткани времени, которую мы тщетно пытаемся заполнить.

Вспомним о том, что в начале «Госпожи Бовари» Эмма пыталась скоротать время, но оно никак не шло быстрее. Она не находила интереса в данном ей: в муже, ребенке и деревенской жизни. Мечтательная Эмма чувствует себя преданной действительностью, и все же она продолжает ждать, точно так же как Хайдеггер ждал свой поезд. Время держит ее в промежутке — в интервале между повседневностью и желаемым событием. Она всем сердцем желает того, чтобы ее внутренняя опустошенность была заполнена кем-то или чем-то. Таким образом раскол между повседневностью (обыденной рутиной) и событиями (появление любовника) соответствует тому, что Хайдеггер рассматривал как интервал между исходной точкой человека (повседневность) и его ожиданиями (события). К тому же, этот раскол, или интервал, не дает Эмме освободиться от скуки на более чем короткий период времени, поскольку событие воспринимается как неповторимое внешнее чудо, чуждое повседневному миру. Событие так и остается фантазией, что объясняет, почему Эмма была слепа к реальному положению дел ее любовников и не могла найти с ними общую почву для построения дальнейшей жизни. Каждый раз, когда прибывал поезд Эммы, что-то шло наперекосяк, и вскоре она снова ждала уже новый поезд — вечный круговорот скуки.

Теперь перейдем ко второй форме скуки, описываемой Хайдеггером, — скуки при чем-либо. Здесь он снова рассказывает личную историю о довольно неплохом званом вечере: вкусная еда, застольные беседы и т.д. Вечеринка подходит к концу, Хайдеггер возвращается домой — и вдруг его осеняет: «А ведь я скучал на этом вечере».

Первая форма скуки, как мы уже поняли, ощущается в реальном времени, тогда как вторая узнается только ретроспективно и, более того, ее точная причина не так ясна — что же было скучным на вечеринке? Нам это трудно понять, отвечает Хайдеггер, так как в этой ситуации скука исходит не извне, а изнутри, что подчеркивается в немецком языке возвратным глаголом sichlangweilen — буквально скучание (наскучивать себе). Таким образом, это более глубокая и скрытная форма скуки, и этим она опаснее. «Свободно плавающая скука», в состоянии которой не предпринимается никаких видимых попыток скоротать время, поскольку его течение и так в полном порядке.

Хайдеггер спрашивает сам у себя, почему же прошедший вечер превратился из приятного в скучный. Он мысленно возвращается в тот вечер на поиски признаков скуки: вдруг вспоминается скрытый зевок, а также сдержанное желание побарабанить пальцами по столу. Третьим признаком скуки было курение: «Нас не клонит в сон, и все–таки мы курим — не для того, чтобы нагнать сонливость и не затем, чтобы взбодрить себя никотином: мы курим потому, что само курение является в обществе идеальным коротанием времени…»

Бодлеровское чудовище Скука курит свой кальян для того, чтобы развеять реальность ради фантазии («О казнях видит сны она, дымя кальяном»), тогда как курение, о котором говорит Хайдеггер, вовсе не меланхолично, скорее, напротив — оно усиливает и расширяет сиюминутную действительность: «во время курения мы как раз принимаем участие в беседе и весь вечер примечательным образом чувствуем себя на подъеме». Ничто не кажется скучным, никакая конкретная вещь — из этого выходит, что «экономика» второй формы скуки противоположна первой: в вышеописанной ситуации мы добровольно и охотно отдаем время вечеру, в то время, как в первой форме мы совсем не желаем терять время на вокзале.

И опять-таки, помимо скрытого зевка, из–за чего же Хайдеггер посчитал вечер скучным? В конечном итоге Хайдеггер обнаруживает, что на самом деле слишком сильное присутствие события, как это ни удивительно, заставило его скучать; чувствуя, что и прошлое, и будущее «видоизменяются, своеобразно сцепляясь в одном только настоящем», которое растягивается на целую вечность — время застывает, несмотря на впечатления приятного коротания времени. Прошлое и будущее забываются; мы и не пытаемся найти выход, не зная о том, что застряли в промежутке и интервале.

В начале работы мы рассматривали зевание, как феномен, вытекающий из двух противоположных, но в то же время родственных состояний — скуки и усталости. Хайдеггер истолковывает свое желание зевнуть на вечеринке, так же как и курение сигары, как признаки скуки, но я считаю, что на самом деле эти действия исходят из скуки-усталости. Потому что Хайдеггер описывает не недостаток стимулов, а состояние переполненности ими. Он полностью поглощен настоящим, и все же скрыто им недоволен (что объясняет его желание постучать пальцами по столу). Мы не ждем грядущего события — мы находимся внутри него, однако оно не обретает связи с нашим прошлым или будущим, т. е. с повседневностью и сопутствующими ей привычками и повторениями. Курение сигары, исходя из такого понимания, не является признаком чистой скуки, а скорее отчаянной попыткой впитать действительность, включить новое в старое и упорядочить хаотическое появление стимулов: сделать его более размеренным, спокойным и привычным.

Действительно, хотя и Хайдеггер и почувствовал скуку, оглянувшись назад, он все–таки признал, что в этом вечере было что-то очаровательное, благодаря чему чувство опустошенности не выходило на поверхность. Эта опустошенность может выливаться в «ускользание от нас самих — в то, что разворачивается на вечере»; также важно отметить, что «Я», от которого мы ускользаем, Хайдеггер понимает в несколько романтическом смысле. Я предлагаю рассматривать это настроение как скуку-усталость, а не как чистую скуку, что в свою очередь позволит нам избежать излишних предположений и лучшим образом соединить феноменологический уровень (то, что мы чувствуем) с объяснительным (почему мы так себя чувствуем).

Таким образом, скука-усталость исходит из полной поглощенности событием, которому мы не находим места в повседневном ходе вещей. Возвращаясь к раннее упомянутым примерам из литературы, вспомним, что всецело поглощенная своими романами Эмма Бовари постепенно все больше уставала, так как ее приключения были слишком далеки от ее каждодневной жизни. С другой стороны, «Добыча» Золя открывает нам Рене как уже «скучающего-уставшего» человека. Она не испытывает недостатка в стимулах, однако она чувствует, подобно Хайдеггеру в конце вечера, что чего-то не хватает, что существует «что-то другое», которое осчастливит ее. Рене не видит выхода из повседневного мира — все события и стимулы только повторяют друг друга, поэтому она решает преодолеть повседневность таким радикальным способом, как инцест. Этим она одновременно и расширяет, и закрывает раскол между повседневностью и событиями, игнорируя их взаимозависимость и опустошая себя от всего того, что было ей дорого. Рене и не пытается связать вместе прошлое, настоящее и будущее — она желает быть поглощенной одним лишь чистым и приятным настоящим. Но одно настоящее не может ублажать вечно, и Рене в конце концов остается совершенно голой и опустошенной, когда ее последняя фантазия сталкивается с суровой действительностью.

Существуют ли такая повседневная практика, которая бы не подавляла нас, а скорее провела бы мост между повседневностью и событиями? Как раз в свете этого вопроса мы рассмотрим третью форму скуки, представленной Хайдеггером. Эта форма скуки, согласно ему, самая глубокая и загадочная. Сначала ему трудно ее охарактеризовать, но в итоге он дает следующий пример:

«В качестве возможного, но совсем не обязательного повода, который, наверное, кому-то уже знаком (причем здесь нет четкого уловления начала этой скуки, нет резкой «сцепки» с ним), назовем то «скучно», которое возникает, когда солнечным полуднем идешь по улицам большого города».

(пер. А. Шурбелева)

Что интересно, в этом примере упоминается солнечный полдень в большом городе — тот же контекст, в котором начинается «Добыча» [4]. Речь идет о странном контрасте между нормальным, суетливым ритмом города с одной стороны и спокойным, возможно, слишком спокойным временем дня, в котором мы оказываемся, с другой. Этот контраст приводит к внезапному осознанию: «это» скучно (Es ist einem langweilig). Третья форма скуки безлика и анонимна: скучно и не мне, и не тебе, но скучно в целом — скука, в которой нет ни капли индивидуальности. Полное равнодушие обволакивает эту скуку: все вещи в равной мере безразличны, все выглядит как большая улица в воскресенье днем, на которой все магазины закрыты, а выходные, вместе со всеми возлагавшимися на них надеждами, подходят к концу — впереди маячат мрачные рабочие будни. Все, включая нас самих, кажется одинаковым, а именно закрытым и неподвижным. Иными словами, все возможности теперь кажутся закрытыми, а вместо них «оно (сущее) в целом отказывает нам в этих возможностях».

Для Хайдеггера эта форма скуки является глубочайшей из всех именно потому, что она радикальна. Во многих отношениях она отсылает нас к известным описаниям «ужаса» (Angst — ужас, тревога) в «Бытии и времени», в которой все возможности закрываются, чтобы «ничто» проявилось в качестве возможности возможности. Словно что-то в самой повседневности не позволяет нам полностью осуществить себя, и нам приходится «очищать» себя, становясь решительными на фоне уничтоженных возможностей, чтобы вернуться к самим себе и начать все с чистого листа.

Здесь Хайдеггер снова становится романтиком, поскольку он воспринимает глубокую скуку таким же образом, как и ужас — как призыв к возвращению к себе. Хайдеггер описывает комплексный процесс, в котором глубокая скука — суть пленение, заставляющее «мгновение» исчезнуть и заново появиться или, если быть более точным, заново появиться исчезнувшим. Все возможности уничтожаются в одно экстатическое мгновение, вследствие чего временной горизонт раскрывается во всей опустошенности, что и должно стать сигналом тревоги, извещающим о необходимости иного подхода.

Но вместо того, чтобы критиковать Хайдеггера за его «жаргон аутентичности», мы скорее укажем на то, что он оставляет в тени, а именно важнейшую роль повторения в скуке. Ведь то, что обнаруживает скуку есть ни чем иным, как повторением: все окружающее нас начинает выглядеть одинаково, и сходство событий — того, что cчиталось новым — вдруг проявляет себя. Приходит понимание того, что все чересчур новое оказывается равным самому себе и пустым [5]. В то время, как в «Бытии и времени» Хайдеггер развивает тему «возобновления» (Wiederholung), как аутентичного способа бытия, пробуждающегося от ужаса и «мгновения», то в своих лекциях о скуке он, что любопытно, не упоминает возобновление и не рассуждает о том, что происходит уже после пленения глубокой скукой. Поэтому я считаю, что возобновление, повторение скуки связано с повседневным повторением, репетативность которого оно приостанавливает, как бы давая нам возможность осознать свое положение в мире. Таким образом, глубокая скука — это остановка посреди повседневного хода вещей, призывающая нас размыслить над его связью с событиями.

Вывод: есть ли выход из круга скуки-усталости?

Где мы можем обнаружить глубокую скуку в вышеупомянутых примерах из французской литературы? Что характеризует эту форму скуки — это побуждаемая ею неподвижность, опустошение всех возможностей, тогда как в первой и второй формах скуки (представленных в этой работе, как скука и скука-усталость соответственно) субъект не прекращает предпринимать действия. Эмме Бовари скучно, и она ищет любовника; главные герои декадентской литературы устали, но они продолжают жить и заниматься своими делами. Однако, не должно ли заявление Рене в полдень воскресенья показать, что она отлично понимает тщеславие своей жизни? И да, и нет: может она и подвержена тому, что Хайдеггер называет «глубокой скукой», но она продолжает искать лазейку из повседневности, вместо того чтобы осознать необходимость принять ее.

Итак, глубокая скука, согласно Хайдеггеру, не имеет облика отчаяния. Действительно, если мы обратимся к Уэльбеку, то увидим, что его довольно отчаянные герои могут успокоиться лишь тогда, когда что-то разрушает их поступки и опустошает их возможности: страйк, политический кризис и т.п. Остановка является скорее облегчением, чем угрозой. Какова же причина подобных прерываний? Для Хайдеггера причиной может быть что-нибудь вроде прогулки по большой пустой улице в воскресенье днем, когда что-то извне проясняет для нас суть рутинного повторения, и мы бросаем всякие попытки его преодолеть. Я полагаю, что замысел декадентской литературы — так же как и замысел работ Хайдеггера — состоит в том, чтобы позволить читателю создать для себя то настроение «прерывания», которое не смогли создать для себя главные герои этих произведений.

Тем самым, мы, читая декадентскую литературу, так или иначе вынуждены осознавать, что случается, когда повседневность и события выступают в качестве взаимоисключающих явлений, а не взаимодополняющих. Мы вынуждены признать, что повторения не избежать, и в новом всегда что-то есть от старого. От скуки-усталости, таким образом, не получится избавиться простыми решениями, будь то покупкой нового гаджета или поездкой на отдых, так как они являются лишь симптомом чего-то гораздо более глубокого. Скука-усталость, по существу, служит ключевым напоминанием о необходимости пересмотреть то, как мы представляем свою повседневную жизнь. Но сперва мы должны выявить и прислушаться к этой проблеме.

Когда Хайдеггер утверждает, что нам нужно «пробудить скуку», то он не имеет ввиду необходимость скучать, а то, что нам стоит прислушаться к скуке посредством размышлений. Самого по себе настроения, как ясно видно из вышеприведенных литературных примеров, мало для того, чтобы понять как на него реагировать. Трудность в интерпретации Хайдеггера проистекает из того, что он четко не различает чувство скуки и размышление над ней [6]. Кроме того, каждое настроение косвенно под собой подразумевает определенные культурные и исторические предпосылки, которые тоже нужно раскрывать, если мы хотим их понять и в дальнейшем достигнуть перемен. Философия и литература — благодатная почва для подобных размышлений, раскрытий и перемен.

Раннее я утверждал, что мы попали в культурную ловушку скуки-усталости, и примеры Хайдеггера, похоже, поддерживают эту точку зрения. Кто бы сегодня стал бесцельно ждать поезда, когда вокруг столько экранов и всяческих развлечений, на которые можно отвлечься и скоротать время? С другой стороны, мы довольно много знаем о второй форме скуки, описываемой Хайдеггером, — форме, которую мы определили как скуку-усталость, совмещающую в себе «слишком много» и «слишком мало»: полную поглощенность настоящим и опустошенность, исходящей из невозможности соединить настоящее с прошлым и будущим. В заключение, мы высказали мнение о том, что хайдеггеровская последняя форма скуки служит напоминанием о необходимости остановить движение скуки-усталости, что в свою очередь пыталась донести декадентская литература.

Повторение скуки-усталости — и у Хайдеггера, и у декадентов — одновременно доводится до предела и останавливается, чтобы еще одно повторение увидело свет: повседневное повторение, роль которого бы не умалялась. Безусловно, подобное повторение не сможет привести к полной гармонии между повседневностью и событиями, так как оно бы вернуло нас обратно в фантазию романтизма. Но, тем не менее, возобновление повседневности восстановило бы забытую связь между этими двумя полюсами жизни; связь, без которой мы были бы обречены оставаться в замкнутом круге скуки усталости.

Примечания

[1] — Немецкий словарь братьев Гримм версии 1854 года еще не содержит существительное Alltag. Во французском языке слово quotidien появляется в виде существительного только в 1830-х годах. В английском Оксфордском словаре 1840 упоминается как год, когда появляется слово everydayness, а 1862 — год появления слова everyday без дефиса посередине.

[2] — См. рассуждения Элизабет Гудстейн о демократизации скуки (Goodstein 2005).

[3] — Рене в этом аспекте не одинока, так как роман освещает различные стороны морального разложения в семье, которая обогатилась на полулегальной спекуляции недвижимостью. Французское название романа, «La Curée, буквально означает «доля псов», что указывает на жестокий и беспокойный характер тех времен.

[4] — Вразрез с Гудстейн (Goodstein 2005), которая отодвигает на задний план роль этого примера, я считаю, что он крайне важен именно потому, что он находит глубокую скуку в определенном времени и месте: в большом современном городе, однако в момент остановки этого огромного механизма и дальнейшего срыва покровов. Хоть я и соглашаюсь с большей частью критики Гудстейн насчет романтизма Хайдеггера и внеисторической риторики, мне все–таки кажется, что его описания скуки находятся среди наиболее исторически чувствительных аспектов его философии.

[5] — Это то, что Франкфуртская школа пыталась донести, начиная с Беньямина, Адорно и Хоркхаймера до Маркузе и далее.

[6] — В этом смысле я согласен с утверждением Свендсена, что « скука не приведет нас к какому-нибудь глубокому, всеохватывающему пониманию «смысла Бытия», но она может нам кое-что рассказать о том, какой образ жизни мы на самом деле ведем» (Svendsen 2005: 132).

Список литературы

Baudelaire, C. (1998) Selected Poems from Les Fleurs du Mal, N.R. Shapiro trans. Chicago, IL: University of Chicago Press.

Dorfman, E. (2014) Foundations of the Everyday: Shock, Deferral, Repetition, London and New York: Rowman & Littlefield.

Dürkheim, 6. (1951) Suicide, J.A. Spaulding and G. Simpson trans. New York: The Free Press.

Dürkheim, E. (1972) Selected Writings, A. Giddens ed. Cambridge, UK: Cambridge University Press.

Ehrenberg, A. (2009) The Weariness of the Self: Diagnosing the History of Depression in the Contemporary Age, Montreal: McGill-Queen’s University Press.

Goodstein, E. (2005) Experience without Qualities: Boredom and Modernity, Stanford, CA: Stanford University Press.

Heidegger. M. (1962) Being and Time, J. Macquarrie and E. Robinson trans. New York: Harper and Row.

Heidegger, M. (1995) The Fundamental Concepts of Metaphysics: World, Finitude, Solitude, W. MacNeill and T. Walker trans. Bloomington, IN: Indiana University Press.

Houellebecq, M. (1998) Approches du désarroi, in M. Houellebccq, Interventions, Paris: Flammarion, 57-80.

Simmel, G. (1997) Simmel on Culture: Selected Writings, D. Frisby and M. Featherstone eds. London: Sage.

Svendsen, L. (2005) A Philosophy of Boredom, London: Reaktion Books.

Zola, E. (2004) The Kill, B. Nelson trans. Oxford: Oxford University Press.

Эран Дорфман
Перевел Богдан Сенин