Не спрашивай меня про любовь. Боюсь, ответ тебе не понравится. Все, что о ней нужно знать — сцены порнофильмов. Весь смысл — в зачатии очередного существа, обреченного на полвека страдании. Что ни говори, любовь всего лишь первородный грех. Добропорядочное название животной страсти. Гнусная процедура пошива простенькой одежонки сомневающемуся ангелу. Типа бородатый Биг Босс на облаке говорит своему офисному планктону: «Это кто тут у нас хотел повышения зарплаты? Кому условия работы не нравятся? Тебе, светоносный? Ну-ка снизойди-ка на район! Глянь, как другие живут! Убедись, в моем офисе не так уж и плохо. Ага, вот и Адамчик Евку обрюхатил. Как нельзя кстати. Специально под тебя костюмчик подогнали»

Процесс шитья, сам по себе — перепихон. Что-то во что-то входит, колет, пробивает. Затем выходит. Снова входит — выходит. Извергает в окровавленную ткань гноеподобную, тягучую, как нить, субстанцию. Одним словом — вязка. Жуть. Ни сам процесс, ни тем более результат в принципе, не могут нравится. Подумать только, мое тело — швейная машинка! Пэчворк для смутьянов небесной канцелярии. Нет уж, как-нибудь без меня. Сорри.

— Пап, я в туалет хочу.

— Сильно хочешь? Не потерпишь?

Я вообще не хотела в туалет. Просто скучно. Телефон забрали на входе. Заняться нечем. От слова совсем. Сиди и пялься на белые стены. На привинченные к полу стулья. На стол с перегородкой. На образцы дурацких форм — заявлений, жалоб. На еще трех посетителей: сидят уткнувшись в бумаги, делают вид что их здесь нет. На кислое лицо за стеклом с надписью «Дежурный»

— Нет! — заныла я. — Сильно хочу.

— Сейчас, погоди.

Папа подошел к стеклу. Кислая мина дежурного на секунду сменилась любопытством. Должно быть, у босса небесной канцелярии было такое же, когда кто-то из ангелов посмел заикнуться о повышении зарплаты.

— Не положено, — ответил металлический голос репродуктора.

Поникши, папа вернулся на место.

— Велено терпеть, — сказал он и вздохнул.

— Сколько терпеть? — я понимала, вопрос не по адресу, но надо же о чем-то поговорить.

— Не знаю, доцик, — еще раз вздохнул папа. Он ненавидел государственных учреждений. Поход в поликлинику, паспортный стол, банк, не говоря уж про ЖЭК, вызывали в нем истерику. Даже почта. За посылками из «Алика» ходила я или мама. — Чего это нас сюда позвали?

— Ой! Который раз повторяю: не знаю. Я ничего не творила, никому ни хамила, по интернету не шастала.

— Может, кто из одноклассников, с твоего телефона …

— Паааап! — как же он меня достал. — Никому я свой телефон не давала!

— А может, когда домашку делала? — он аж просиял от тупой догадки. — По химии или физике. Дала запрос и даже не поняла.

— Нееет, — протянула я, закатывая глаза. — Слово «бомба» в поисковике не писала. Вообще нигде не писала. И «Гил» не писала, и на марши не ходила. Оставь меня в покое.

Я отвернулась, не в силах больше слушать этот бред. Он опять вздохнул. 

— Ну так в чем же дело? Ладно бы полиция. А так — эти …

Словно подслушав его слова, лязгнул электронный замок. Открылась серая бронированная дверь. В комнату вошла женщина. Присутствующие напряглись, как участники лотереи перед оглашением победителя.

— Кроитори! — объявила она, строгим властным голосом.

Папа подскочил:

— Это мы! Мы — Кроитору!

Взгляд женщины приобрел натренированный оттенок холодной доброты. За долгие годы службы она накопила целый арсенал взглядов «на все случаи жизни». К разочарованию, или к радости, остальных посетителей, дамочка шагнула к нам.

Лет ей было не меньше сорока. Профессиональный макияж скрывал лет пять. Форменная блузка с нелепой лентой обтягивала явно подвисшую грудь. То, что грудь подвисшая могла разглядеть только женщина, мужики такое не замечают. Им лишь бы большая. Пышные бедра натягивали юбку. Голени, наверняка безобразные, прятались в высокие черные сапоги на низком каблуке. О «казённости» формы лучше всяких погон говорили детали: часики Tissot, явно не китайские сапоги и аромат Bloom от Gucci. Всё это указывало на её выслуженный статус.

— Мария Кроитору?! — спросила она, нарочито заботливым тоном. — А вы, должно быть, ее отец, Ярослав Михайлович?

— Да, да, — закивал папа. — Именно так. Можно …

— Я вам все объясню. Не волнуйтесь. Присядьте.

Папа послушно плюхнулся на лавку.

— Следователь опросит вашу дочь. Не допросит, а именно опросит. Просто побеседует. Мы могли бы сами приехать к вам, но времени нет. Много работы.

— Да, да мы понимаем, — засуетился отец. — Служба…

Женщина изобразила что-то похожее на улыбку.

— Ну что, Мария, идем? Не переживай, мы не кусаемся.

«Только попробуйте» — хотела я сказать, но вовремя сдержалась. Мы с папой поднялись со стульев.

— Нет, нет, — заговорила фээсбэшница. На этот раз в ее голосе прорезались властные нотки. — Вы здесь посидите, — она обращалась к отцу.

— Но, — папа от переживания начал заикаться, — Маша несовершеннолетняя и по …

— Думайте мы не знаем? — добродушие ее тона смешалось с легкой издевкой. — Мы знаем. По закону, на следственных мероприятиях с участием несовершеннолетних должен присутствовать опекун или социальный работник. Она уже ждет. А вы только помешаете. Ждите здесь.

Папа набрал в грудь воздуха. Мне показалось, он сейчас взорвется от возмущения. Его единственную дочь забирают непонятно куда, а он должен просто сидеть? Никогда! Я вспомнила мамину историю о том, как папа чуть не разнес аптеку, когда ему отказались продать для меня антибиотики без рецепта. Всегда робкий и нерешительный, он закипал если дело касалось меня.

— Ждите здесь, Ярослав Михайлович, — повторила женщина. Из голоса исчез намек на любезность. Остались лишь властность и жесткий напор. — Не усложняйте себе жизнь.

Папа выдохнул. Взгляд фээсбэшницы смешал с грязью все его чувства, всю его сущность. Я даже почувствовала запах помоев.

— Пап, — вмешалась я, сама того не ожидая, — все ок. Ничего со мной не случится. Не переживай.

И, конечно, как всегда, вышло только хуже. Реплика подзадорила его. Он снова набрал воздух и выпалил:

— Я имею права!..

— А мы имеем право, — перебила его женщина, чеканя каждое слово, — сообщить в школу, вам и вашей жене по месту работы, в службу опеки о подозрении в ненадлежащем уходе за несовершеннолетним. К нашей организации обычно прислушиваются.

Папа умоляюще посмотрел на меня. Казалось, еще немного и он разрыдается. Мне стало его жалко. Какой же он у меня ребенок!

— Правда, пап. Все в порядке, — голос мой прозвучал бодро, и эта бодрость передалась отцу.

— Я тут, доцик. Если что… — он покосился на фээсбэшницу. В её глазах мелькнуло то же любопытство, что несколько минут назад у дежурного за стеклом. Папа замолчал, недоговорив.

— За мной, — приказала женщина. От притворной доброты не осталось и следа.

За бронированной дверью, защищающей власти от народа, оказался узкий коридор. Слева и справа я увидела несколько дверей. Мы вошли во вторую.

Внутри все было как в американских детективах: широкий стол, два стула, друг на против друга, серые стены и огромное зеркало, за которым, за которым наверняка прятался «тайный» наблюдатель. Мне стало смешно: креатива наших спец служб хватило только на копирование. Если бы не американцы со своим кино, я бы сидела на деревянном табурете под светом настольного прожектора.

Женщина вышла, захлопнув за собой дверь. Я присела на привинченный к полу стул и уставилась на своё отражение в зеркале. Прошло довольно много времени… или только показалось?

Наконец в кабинет ввалился низкорослый качок с выпученными рыбьими глазами. На вид ему было то ли тридцать, то ли сорок, а может и все пятьдесят. В любом случае — старикан. Все, кому за тридцать, для меня стариканы.

Он небрежно швырнул на стол папку, смерил меня укоризненным взглядом и приказал:

— Рассказывай!

Я оторопела. Что рассказывать? Чего он хочет? А! Думает, я растеряюсь и … и что?

— Вы кто? — спросила я с вызовом. В жизни я усвоила одно: с нахалами надо по-хамски. Сначала нахамить, а дальше — посмотрим.

Качек наклонился и выпалил в лицо:

— Вопросы здесь задаю я!

Из его пасти тянуло немытыми зубами, табаком и больным желудком. Если он решил меня запугать, то явно промахнулся адресом.

— Ну так задавай, — пожала я плечами. — Только не дыши на меня. Воняет как от дворняги.

Он оскалился, но отступил. Обошёл стол и не спеша уселся напротив.

— Имя, фамилия, год рожд …

— Не знаю, не помню, забыла.

— Так… — крепыш сдержал злость. — Даю последний шанс. Имя, фамил …

— Говорю же, забыла …

Широкая ладонь с грохотом опустилась на стол. Он перегнулся и заорал:

— Дурочку включила?! Думаешь, мы тут игрушки играем?! Нет! Тут всё серьёзно! Хочешь в камеру? Устрою к уголовникам! По блату!

Зря он орал. Товарищ не знал, что разговаривает с чемпионкой мира по выведению людей из себя. Этот титул мне единогласно присвоили завуч Светлана Ивановна, директриса Анна Борисовна, мама, бабушка и соседка напротив. А это, между прочим, авторитетное жюри. Ничего, господин следователь, кричите. Еще пять минут беседы и вас увезут с инсультом.

— Сколько? — спокойно спросила я.

Качок на миг растерялся. В глазах блеснуло, наверно по привычке. Где-то в мозгу брякнул колокольчик кассового аппарата — решил, я ему взятку собралась предлагать.

— Сколько чего?

— Сколько уголовников в камере?

— В смысле?

— Нда, — протянула я разочарованно, откинувшись на спинку стула. — А можно вопросы будет задавать кто-то поумнее? Или у вас здесь все такие?

Его лицо побагровело. Вот так-то! Не самый блестящий мой закидон, но сработало. Сейчас этот придурок должен был снова орать, пугать, может даже для «воспитательных целей» закрыть меня или влепить затрещину. Ну и пусть — хоть какое-то разнообразие.

Но следователь удивил. Он сел, потянулся за папкой, достал из внутреннего кармана куртки ручку и, пряча глаза, сказал:

— Как-то мы неправильно начали.

Я улыбнулась. Так с вами, хамами! Знай наших. Хорошо хоть не уперся как баран, признал неправоту. Значит, не законченный дурак. Можно и поговорить.

— Итак, — он глянул исподлобья, лицо передернулось. Моя улыбочка ему явно не понравилась, — я следователь управления ФСБ, старший лейтенант Никифорчук Игорь Анатольевич. У меня к вам несколько вопросов. Для протокола — фамилия, имя, отчество.

— А как же социальный работник? Я несовершеннолетняя.

— Да. Вы имеете право требовать его присутствия. Но она сейчас на другом допросе. Хотите подождать? Может два часа, может три.

Нет уж. Торчать здесь мне не хотелось. Но и уступать этому хмырю нельзя. Я поерзала на стуле, делая вид, что устраиваюсь поудобнее.

— Хорошо, — он вернул ручку в карман. — Не хочешь ни по-хорошему, ни по-плохому. А я ведь для тебя, дура, стараюсь. Послушай, что с тобой будет.

Он встал, сделал пару небрежных шагов и оперся об стену рядом с зеркалом.

— Твой дружок, Ромка Харченко, террорист. Знала ты или не знала — всё равно. Пойдешь как соучастница.

Наверно, тут я должна была схватиться за сердце, скорчить губы, захныкать, броситься к нему в ноги и умолять не губить. Так, лет сто подряд, в этих стенах делали если не все, то многие. И сейчас так сделает любой, кого хоть чуть заботит будущее. Но мне будущее не интересно. Я знаю, с каждым годом наше болото только скучнее и скучнее.

— Тебе дадут лет двадцать колонии. А там, поверь, никакой романтики. Днём за швейной машинкой горбиться, ночью, до хруста в челюсти, вылизывать вонючие щели сокамерниц.

— А откуда знаешь, что вонючие? — не выдержала я. Хотелось чтобы этот недоумок снова сорвался в крик. Но он держался.

— Ну да, — хмыкнул он, — по наивности думаешь, это не большая цена за борьбу с режимом? В конце концов лесбы тоже люди.

— А кто сказал, что я с кем-то борюсь? Это скучно.

— Такие, как ты, еще до суда ломаются. Думаешь, это игрушки? Нет. Игрушки кончились. Твой Рома собрался прийти с ружьем в университет и пострелять своих …

— Рома?! — я расхохоталось. — Рома Хорёк и ружье? Что-то путайте, товарищ следователь.

Тут я разозлилась на себя. Еще минуту назад поклялась игнорить этого солдафона, теперь же мило с ним беседую. Фу, Маша, ты такая мягкотелая!

— Ты еще не поняла куда попала? — голос его стал строгим. — Наша организация никогда и ничего не путает. Мы давно за ним следим. За контактами, за публикациями. Хочешь сказать ты не знала что он купил ружье?

Я молчала. И плевать, что молчание можно трактовать как угодно. Про ружьё я не имела ни малейшего понятия. И разговаривать с этим качком больше не хотела.

Он достал из кармана телефон. Кинул передо мной:

— Полистай фотки.

Даже не знала, что у Хорька есть аккаунт в ВК. Что за отстой? Телефон следователя трогать и в мыслях не было. Какая мне разница, что выставляет этот придурок Ромка. Я толком его и не знала. Так, пару раз зависали в одной компании. Нес какую-то чушь о насилии государства над личностью. Цитировал каких-то … эээ…. Кропоткиных, Прудонов и прочих Беркманов. Толком ничего и не поняла, даже стараться не стала — скукотища. Помню только, как на «восьмёрке» в парке Хорёк нажрался и привёл каких-то гопников. Представил их как «братьев пролетариев». В итоге все передрались, а его самого перестали звать. В общем, обычный клоун. Так что всё, что он постил, наверняка такой же дебильный гон.

Следователь увеличил фотографию. Я нехотя покосилась на экран. Хорёк, в круглых очках, а ля Чехов, с жидкой дьяконской бороденкой, держал в руках какую-то древнюю берданку. На голове накинут худи, по его мнению — «брутальность».

— Вот что он пишет, — голос качка сделался тревожным. — «Следует начать с лицемеров в профессорских кабинетах!» Как тебе? Призыв к насилию!

Я не выдержала — расхохоталась.

— Да у этого идиота каша в голове. Полистайте дальше. Наверняка где-то написал, что профессора — лучшие друзья колхозников.

«Так! — мысленно влепила себе пощёчину. — Ты опять треплешься с этим козлом!»

— Хорошо, — качок пролистнул дальше. Хорек замахивался берданкой на камеру. — Подпись: «Достучатся до справедливости в ворота дворцов можно только прикладами винтовок».

— Ой, — я закатила глаза. — Он всегда нёс чушь…

«Заткнись! — прикрикнула я на себя. — Ни слова больше!»

— Да? — следователь оживился. — И многие его слушали?

Я молчала. На самом деле его никто не слушал. Когда Хорёк включал анархиста, все дружно посылали его. Более скучных речей я в жизни не слышала.

Следователь терпеливо ждал ответа. Не дождался — пролистнул дальше. На фото Рома приставил ствол берданки к подбородку.

— «Убей в себе государство!» — задумчиво прочитал качок. — Странная надпись. Хотя чего тут странного. Сначала застрели всех, потом себе пулю в лоб. Так? Он обсуждал с тобой свои планы?

«Мы с ним вообще не разговаривали. Хомяк и не умеет разговаривать. Треплется сам с собой и никого не слушает» — подумала я, но вслух промолчала. Качок не настаивал. Подождал немного, и листнул следующую фотку.

— Вот это уже интересно!

Хомяк стоял на фоне мэрии. Отдёрнув подол длинной чёрной куртки, показывал прижатую к телу берданку. Подпись гласила: «Не бывает тупых наций, бывают тупые правительства. Россия — лучший этому пример»

— Тут и госизмена, и разжигание межнациональной розни, и призыв к свержению власти. Дело серьезное.

Он замолчал, явно ожидая моей бурной реакции. Я продолжала молчать. Ну, а зачем одному козлу объяснять про другого козла? Смысл?

— Теперь внимательно меня послушай, — качок наклонился ближе. — Вижу ты девушка не глупая …

«Как? — чуть не крикнула я. — Минуту назад назвал дурой!»

— … и понимаешь, словами разбрасываться нельзя. Предлагаю один-единственный раз. Больше разговоров не будет.

«Ну конечно, конечно!» — хотела его подстегнуть, но сдержалась.

— Закон есть закон. Роман Харченко должен ответить. Да так, чтобы ни ему, ни вашим друзьям больше приключений не захотелось. Это с одной стороны. А с другой, я же тоже человек. Зачем дураку жизнь калечить такими статьями? И не ему одному, а всей вашей гоп компании. Молодые, дурные. Перебеситесь и забудете эту блажь. Теперь ты понимаешь, что я на вашей стороне?

Я скорчила кислую гримасу. Этот недоумок становился все противнее. Еще немного и я взорвусь по-настоящему.

— Я готов закрыть глаза на эти террористические угрозы. Но отсидеть пару тройку лет он должен. Виноват ведь, как-никак. Хуже не станет, наоборот — мозги на место вернутся. Значит так: ты сейчас подписываешь бумажку, — он достал из папки полстраницы текста, — мы отправляем его на два года поселения. Считай — пионерлагерь. А тебя вообще отпускаю. Идёшь домой и живёшь как жила.

Качек положил передо мной лист и продолжил:

— Такие же листочки подписали все девчонки вашей банды, — он открыл папку и стал демонстративно перебирать бумаги. — Екатерина Белова, София Коробкова, Ксения Долгорукова, Татьяна Карпова… ну и остальные. Ты ведь их знаешь?

«Ну конечно, болван! — хотелось взорваться. — Это мои одноклассницы, подружки, соседки с района. Как я могу их не знать?!»

Чтобы хоть как-то унять ярость, я заглянула в лист. Под словом «Заявление» было напечатано:

«Я, Мария Ярославовна Кроитору, 2008 года рождения, настоящим заявляю, что Харченко Роман Иванович 2004 года рождения, неоднократно склонял меня к сексуальным отношениям. Путем уговоров, угроз и обещаниями денежного вознаграждения предлагал вступить в интимную связь. А 22 сентября с. г. под предлогом проводить до дома, зажал меня в подъезде и насильственно трогал за интимные места. Я была вынуждена закричать и позвать на помощь соседей.

Прошу вас принять меры и изолировать сексуально не уравновешенного Харченко Романа, как представляющего угрозу здоровью и девичьей чести»

— Текст, можешь переписать сама, как тебе нравится, — пожал плечами следователь. — Я его составил по своему пониманию. Не знаю ж что у вас там в голове. Короче, если не нравится, перепиши. Главное, суть. И это, — он кашлянул, почесав шею, — короче, под капот я тебе не заглядывал, но если ты не того… в смысле, не девушка, можешь написать, что он тебя… ну… ты поняла.

Он усмехнулся так, будто предлагает скидку на базаре.

— А с меня грамота и звонок директору школы. Сделаем круглой отличницей.

Я не выдержала и расхохоталась. Смех вышел звонким и искренним. Этот кретин в погонах и правда держал меня за дуру.

— Э … как вас там? — утирая слёзы от смеха, спросила я.

— Игорь Анатольевич, — подсказал он, моргая растерянно, хотя и пытался сохранить важный вид.

— Ну да, дядечка чекист Игорь Анатольевич, — протянула я, насмешливо выделяя каждое слово. — Я, может, и ребенок, но не лохушка. Можно скажу, что поняла из вашего прикола? Значит, этого придурка Хомяка вам укатать не за что. Его фоточки в нете тянут разве что на справку из дурки. Ружье, быстрее всего, игрушечное, иначе, как там? Ммм, короче, хранение оружия. Даже за перочинный ножик посадили бы без этих … опросов — не допросов. Я верно мыслю?

Рыбьи глаза качка округлились. Моя реплика явно застала его врасплох. Должно быть, подружки, если он с ними и правда говорил, от страха совсем мозг выключали. Хотя Катя курица по жизни. Софе вообще все по барабану. Вот Ксюха вряд ли стала бы раскалываться. У нее отец сидит. Кого он ещё называл? Таню? Ну та такая же, как Катя: слёзы — и на всё согласна.

— А звездочку ж на погон хочется? — прошептала я. — Или медальку? Уж не знаю чем вас тут награждают. А может, просто нравится малолеткам под капот заглядывать, а?

Лицо следователя налилось багрянцем. Он захлопнул папку и прошипел:

— Сука! Я тебе устрою сладкую жизнь.

— Эй, там, в зазеркалье! — меня уже было не остановить. — Вы что на работу по объявлению набираете? Умные к вам не идут? Одни психи безмозглые. Этого дурака, как тебя там? в вахтеры не брали, а в следователи пожалуйста! По сериалам учился. Стыдно, дядечка товарищ чекист! Я и то сериалы внимательнее смотрю. А! Нет! Все ясно! Ты ж ничего, кроме порнушки, не смотришь. Под капоты заглядываешь. В реале такому дебилу никто не дает, да?

— Заткнись! — прошипел он, сжав кулаки.

— А то что? Ударишь? Давай, дяденька товарищ чекист! Я ведь малолетка, еще и девчонка. Сдачи точно не дам. Не ссы в каблук!

Не знаю что на меня нашло. Это краснощекая, лоснящаяся морда. Надменные жесты. Противный голос. Фу! Я готова была вцепится ногтями в эти рыбьи глаза. Хотя, если честно, ничего такого он мне не сделал. Обычный мужичонка, которому власть подарила уверенность палача. Может, в другой день я бы и подписала это заявление. На Хомяка мне наплевать — придурок каких миллион. Но сегодня, меня бесило все! Гормоны наверно. С ними не совладаешь. Если бы на этом «опросе, не допросе» был папа или хоть кто-то ещё, я бы истерик не устраивала. Но сейчас — всё взорвалось в голове за секунду. На ту секунду, когда мне показалось, что этот дебил реально замахнётся.

Дверь распахнулась, и влетела статусная баба — та самая, что привела меня сюда.

— Игорь, выйди!

— Но, Дарья Михайловна, я …

— Пошел вон!

— Есть, товарищ майор, — пролепетал качок, хватая папку и пятясь к двери.

В проеме женщина скороговоркой прошипела:

— У нее истерика. Такое плевое дело обосрал!

— Товарищ майор, я …

— Головка от хуя! Пошел вон!

Как только дверь закрылась, статусная баба нацепила на лицо маску искреннего участия:

— Может водички?

Я мотнула головой.

— Извини. Действительно, понабирают черти знает кого. Не с кем работать…

— Я без папы говорить не буду, — уверенно заявила я. Нет, дело было не в страхе перед этими «товарищами». Просто я знала себя: снова наговорю лишнего, взорвусь, нахамлю. А эта баба — не дура. С качком не сравнить.

Женщина вздохнула:

— Ты неправильно все поняла. Роман Харченко действительно опасен. Сегодня он ходит с музейной репликой. А завтра? Ты уверена, что завтра он не достанет настоящую? Или гранату? Пострадают люди. Может, даже твои друзья.

— Позовите папу!

— Да, да, конечно. Еще секунду. Ты, наверно, думаешь мы злодеи. Губители свободы. Погоны нам нужны, ордена. Нет, девочка, все не так. Знаешь, чего я хочу больше всего?

Мне было всё равно. Лично я хотела домой.

— Мне нужно, — продолжила она, — приходить вовремя домой. Проверять у сына уроки. Готовить мужу ужин. Смотреть перед сном сериал про допросы. Но нет. Я живу здесь, в управлении. Потому что знаю, кто-то должен вовремя останавливать таких как Рома. И без твоей помощи нам не обойтись.

— Позовите папу! Или … или я сейчас закричу!

Слова мои прозвучали как угроза. На самом деле я не хотела угрожать. Просто хотелось домой. Мне не было дела ни до Хомяка, ни до качка, ни до этой стервы. Я боялась снова сорваться и ещё сильнее всё испортить.

— Хорошо, — сдалась баба. — Только прошу тебя подумать. Что будет с тобой? Таких, как Рома, в твоей жизни будет много. Ты красивая девушка и …

— Ааааа! — заорала я, чувствуя, как рвутся связки. Как еще объяснить, что мне нет дела ни до кого. Мне просто сильно хочется домой!

Женщина медленно встала, открыла дверь:

— Приведите ее отца! — и добавила. — Сначала эту из социалки!

Я перестала кричать. Прокашлялась. В горле першило.

— Можно воды? — попросила я.

— Обойдешься, — гаркнула баба, зло глянув прямо в глаза.

Вошла женщина средних лет, с крашеными рыжими волосами и в очках. В стеклах блестело равнодушие.

— Если что, — приказала ей статусная, — ты все время находилась здесь. Понятно?

Рыжеволосая кивнула, подошла к столу и открыла для убедительности папку. Вскоре привели и отца. Выглядел он растерянным, но, увидев меня, приободрился:

— Доця?! Маша? С тобой все в порядке?

— С ней все хорошо, — ответила за меня рыжеволосая. Роли в подобных спектаклях у них давно отрепетированы.

— В порядке?! — удивился папа. — Я же вижу …

— Пройдите, — перебила его баба. — Сейчас вам принесут стул.

Папа подошёл ближе, посмотрел в глаза:

— Тебя обижали?

Я кивнула.

— Так, гражданин Кроитору, — продолжила статусная. — Вашей дочери, Марии Кроитору, предъявлено обвинение в соучастии в подготовке террористического акта.

Папа в изумлении уставился на меня.

— Пап, это не правда! Они Рому Хомяка хотят посадить, а я не хотела подписывать …

— Учитывая, что подозреваемая несовершеннолетняя, на время следствия, так и быть, оставим ее на свободе. Вам нельзя покидать город, — сухо произнесла следовательница. — Подпишите здесь. Сейчас Марию дактилоскопируют, сфотографируют. Внесут данные в базу ФСБ.

Остальное прошло как во сне. Да, я мечтала о приключениях. Мне было скучно в этом городе, в этой школе. Я хотела вырваться на свободу и жить полной, настоящей жизнью. Но я никогда не думала, что приключения будут такими унизительными. Я могла бы вынести всё — если бы не папины глаза. В них мелькнуло сомнение. Совсем коротко, но я заметила. И от этого стало по-настоящему стыдно.

Когда мы вышли из здания управления, папа остановил меня. Взял за плечи. Взгляд его стал твёрдым. Решение принято: недоверия больше нет. Ни сомнений, ни злости — только нежность.

— Доця! Ты должна знать: я тебе верю. Они врут, потому что … потому что они всегда врут. Ты моя дочь. Ты не можешь быть плохой.

— Да, папа.

И тут я расклеилась. Всё напряжение, обида, унижение и страх вырвались лавиной. Я вцепилась в него, обняла изо всех сил и долго плакала ему в плечо.

Дольче вита, которую обещал качок, началась уже на следующий день. На первом же уроке в класс влетела всполошённая директриса, Анна Борисовна.

— Так! — рявкнула она с порога, даже не поздоровавшись. — Долгорукова, Кроитору и Коробкова. Ко мне. Быстро!  

Мы переглянулись. Не торопясь, я швырнула учебник по обществознанию в рюкзак. Девчонки последовали моему примеру. В коридоре, шагая за директрисой, Софа шепнула:

— Тоже послали следователя?

Ксюха кивнула. Я решила промолчать — опрос-не-допрос мы уже вчера обсудили в чате.

— И что им ещё надо? — буркнула Софа.

У кабинета Анны Борисовны нас поджидали завуч и ОБЖ-вик. Для чего пригласили этого старого пердуна — загадка.

— Так! — продолжила директриса, не сбавляя шаг. — Только что мне звонили из ФСБ. ФСБ! Вы понимаете масштаб ЧП?!

— Что случилось, Анна Борисовна? — завуча Светлану Ивановну аж трясло от нетерпения.

— Что случилось? Вот, пусти эти красотки вам сами объяснят, что случилось!

Три педагога уставились на нас как на библейских блудниц, с осуждением, омерзением и смятением.

— Ну? Чего молчите? Ладно еще Долгорукова с Кроитору. У одной, так сказать, наследственность, у второй — отец гастарбайтер. А ты, София? У тебя мать в мэрии работает. Как могла до такого докатиться?

— Мой отец не гастарбайтер, — зачем-то встряла я. — У него такое же гражданство, как у вас.

— Знаем мы ваше гражданство! — отмахнулась директриса и тут же повернулась к Софе: — Ну, Коробкова, не стыдно перед матерью? Что там за история? Рассказывай!

— В смыыысле история? — протянула Софа. — Никакой истории. Я эти бумажки подписывать не буду.

— Какие бумажки, Коробкова? Ты террористка! Ты это понимаешь? — директриса едва не захлебнулась собственными словами.

Светлана Ивановна ахнула. ОБЖ-вик крякнул.

— Анна Борисовна, что произошло? Терроризм? — завуч схватилась за грудь. Вернее, за то место, где у нормальных женщин бывает грудь.

— Да, Светлана Ивановна, терроризм! — пафосно возвестила директриса. — Мы, уважаемые коллеги, воспитываем террористов! Представьте себе!

— При чем тут терроризм? — загнусавила Софа. — Мы понятия не имели что этот придурок с ружьем ходит.

— Ружье?! — Светлана Ивановна изобразила, надо отдать ей должное, довольно реалистичный предобморок.

— Это кто с оружием ходит? Фамилия? — ОБЖ-вик грозно привстал, готовясь к героическому броску на врага народа.

Софа быстро взглянула на нас, ища поддержки. Я и не собиралась помогать этой дуре. Ксения сделала вид, что вообще не заметила ее взгляда.

— Ну, Коробкова! Отвечай на вопрос! — директриса откинулась на спинку стула, словно все уже знала заранее.

— Он не из нашей школы, — промямлила одноклассница. — Да мы его толком и не знаем. Так, пару раз зависали.

— Тем не менее, мне звонят из ФСБ, — Анна Борисовна сменила тон с осуждающего на прискорбно-назидательный, — и говорят, в нашей школе террористическая ячейка. Как так могло произойти? Уважаемые коллеги? Может, вы мне ответите?

В дверь робко постучались. После приглашения, в кабинет заглянула светловолосая женщина.

— Можно? Я мать Софии Коробковой.

— А, да, да. Заходите, Ирина …

— Ивановна, — подсказала женщина.

— Да, Ирина Ивановна. Мы как раз обсуждаем ситуацию. Вы в курсе что …

— Я только что говорила со следователем, — перебила блондинка. — Прямо сейчас мы с Софией едем к нему. Это какое-то недоразумение. Вчера, после беседы в управлении, ммм … В общем я не была в курсе.

— Не в курсе? — директриса была ошарашена. — Ирина Ивановна, я, как педагог, как мать, в конце концов, обязана обратить ваше внимание на …

— Извините, — снова перебила Коробкова-старшая, — нас следователь ждет. Можно?

— Да. Но, по моему мнению, — Анна Борисовна обвела коллег взглядом, — дабы огородить детей от опасности, ваша дочь и все ученики, замешанные в этом деле, будут временно отстранены от уроков. Сами понимаете. Уверенна, родительский комитет подержит.

— Я обещаю, до обеда предоставлю письменное подтверждение из соответствующих органов, что моя дочь тут не при чем. Говорю же, это ошибка. Мы пойдем? Софа!

Директриса хотела еще что-то добавить, но обе Коробковы стремительно вышли. Софа лишь успела кинуть нам виноватый взгляд.

— Ну? — презрительно спросила Анна Борисовна. — Во что вы втянули Софию?

— Никто ее никуда не втягивал, — пробурчала Ксения.

— Конечно! У вас, у уголовников все кругом виноваты.

— Одно дело уголовники, — подал голос ОБЖ-вик, — другое террористы. Если этими, — он брезгливо махнул рукой в нашу сторону, — занялись товарищи из ФСБ, дело серьезное. Надо бы Семеныча предупредить, чтобы повнимательнее был.

— Вот вы и предупредите охрану, — директриса перешла на командный тон. — И скажите, чтобы этих двух на порог школы не пускали. До моего особого распоряжения.

— Больно надо, — огрызнулась Ксения.

— Ты мне еще повыступай! Распираешься тут перед ними, душу в них вкладываешь, а они …

Я больше не могла слушать этот бред. Первая мысль — встать и уйти. От занятий меня всё равно отстранили. Но в голову пришла другая идея: почему бы не отвесить этой лживой сопле с пузырями звонкого леща? Фигурально, конечно.

Я сняла рюкзак с плеча, открыла, порылась и достала наушники. Огромные накладные «лопухи» — подарок от папы на день рождения. Маму они всегда бесили, а значит, стопроцентно взбесят и этих гусынь.

О, да! Сцена вышла фееричная. Анна Борисовна вскочила с места со скоростью кобры и набросилась на меня. Лицо побелело, она раздулась и брызгала мне в лицо слюной. Светлана Ивановна несколько раз вскакивала, хваталась за сердце и снова садилась. Старый пердун ОБЖ-вик тоже не отставал: вскидывал руку и шевелил лоснящимися губами.

 Ксюха украдкой, за спиной, показала мне большой палец и подмигнула. А в наушниках завывала Lady Gaga. На строчке «When Punk-tius comes to kill the king upon his throne» я начала подпевать. На припеве, как завещала Кровавая Мэри, подняла руки и слегка пританцовывала. Ксюха, поняв, что я слушаю, повторила мои движения, извиваясь «как велел Иисус».

Для директрисы это стало последней каплей. Она метнулась к двери, распахнула её настежь и, не сомневаюсь, велела нам убираться. Мы с Ксюхой вышли, продолжая подпевать и танцевать в тишине школьных коридоров. ОБЖ-вик семенил следом, словно старая плешивая дворняга, боясь, что мы растрясём всю школу.

На улице, прямо у порога, мы, как две дуры, рассмеялись. Смех катился долго, до слёз, пока Семеныч — охранник и заодно собутыльник ОБЖ-вика — не рявкнул:

— А ну пошли отсюда, наркоманки! Сейчас полицию вызову.

Дома «сладкая жизнь» продолжилась. Мама, после ночной смены, и не думала ложиться спать. В прихожей, в позе мегеры, от которой лицо теряло осмысленность, а нос становился ещё длиннее, она ждала меня.

— Что ты устроила в школе? — спросила она в тоне «типа без напряга». Всё ещё считала, что мне семь лет, и что её «без напряга» пугает как землетрясение на вулкане.

— Уже звонили? — я протиснулась мимо неё к комнате. Выслушивать нотации удобнее там: всегда можно закрыть дверь.

— Представь себе, звонили. А ты как думала?

— Ну так зачем спрашиваешь, если и так все знаешь.

— Как ты со мной разговариваешь? — голос мамы стал писклявым и дрожащим.

«Ну все, — подумала я, бросая рюкзак на стул, — понеслась коза по ипподрому. Это на долго»

— Я тебе не отец, чтобы веревки из меня вить! Я могу и ремень взять!

— Бери, — парировала я, — я заяву напишу, за насилие в семье.

— Твоей заявой подотрутся. И правильно сделают! Вчера тебе, наверно, плохо объяснили. Или ты совсем дура?

— Ты меня такой родила, — ответила я. Тут же передёрнулась от банальщины. Сколько же раз за последний год я ей так отвечала? Не помню. Только вчера раз десять, не меньше. Надо что-то новенькое придумать.

— Так знай, я тебя родила, я тебя и прибью!

— Да, да. Как сказал Чехов, который Гоголь. Проходили.

— Что ты из меня дуру делаешь?!

Вчера, когда она цитировала классика, приписала «крылатую фразу» родителей неудачников Чехову. Папа сделал ей замечание, и завязался спор. Вскрылась неприятная правда. Для мамы неприятная, потому что папа «не русский».

— Ты сама из себя дуру делаешь! Отстань! — я захлопнула дверь прямо перед её носом. Сейчас она, как обычно, позвонит папе: «Не справляюсь! Терпения нет!» Сорвёт его со стройки, и он, конечно, примчится спасать семью. Хотя кому она вообще нужна, эта семья? Мне — точно нет. Я хочу отсюда уехать. Далеко-далеко. Где море и тепло. Но стоит оказаться далеко — ужасно тянет домой. К папе. И даже к маме, какой бы она ни была.

Ох! Всё так сложно. Мы мечтаем о свободе — и, получив её, тут же ищем новые оковы. Называем их счастьем. Наверное, правильнее всего вообще не рождаться. Или — обрести свободу и сразу умереть. Умереть свободным.

— Доця! — донёсся мягкий папин шёпот. — Ты не спишь? Открой дверь, давай поговорим.

Я и не думала открывать. Ну о чём? Всё одно и то же: «Не хамить. Слушаться. Думать, что делаешь». Да сами-то они понимают, что говорят? Если слушаться, то зачем думать? За тебя уже подумали — ты просто делай. Вот этого от меня добивались всю жизнь. А я так не хочу! Я хочу делать, что мне взбредёт! И плевать на правила! Правила для послушных дураков.

— Маша! — мама несколько раз громко и настойчиво ударила кулаком в дверь. — Немедленно открой!

— Прекрати Лора, — папин шёпот был куда мягче. И больнее. — Не видишь? Ей сейчас трудно. Со всех сторон заклевали.

— Это ее заклевали? — мама перешла на ультразвук. — Слышал бы ты, что мне сегодня глав врач высказывал! Звонили с ФСБ. Предупредили, у сотрудницы дочь террористка. А у нас в больнице пациенты с СВО! Не дай бог что-то случится, кто будет виновата? Я, Лариса Кроитору. Тфу! Еще ты со своей фамилией.

— Лора, что с тобой происходит? Что ты такое говоришь? Какая Маша террористка? Она твоя дочь, ей всего шестнадцать!

— Ну знаешь, и дети бомбы в домах подрывают. Ничего святого. Машу тоже зомбировали. Бог знает, что она там в интернете смотрит.

— Так мы на то и родители, чтобы объяснить ей что хорошо, а что плохо.

— Она же никого не слушает! Или ты не заметил?

— Мы тоже в ее возрасте никого не слушали.

— Что ты сравниваешь. Сейчас другие времена…

— Времена всегда одинаковые, Лора. И люди. Есть равнодушные, есть мудрые.

— Да что ты говоришь? Тоже мне мудрец нашелся.

Всегда так. И в школе, и по телику нам ставят в пример только положительное. Но стоит в реальной жизни заикнутся о хорошем — найдется кто-то, кто все обосрет.

— Лора, тебя запугали, — голос папы прозвучал слишком тихо, чтобы быть услышанным.

— А вообще знаешь, — громко сказала мама, явно обращаясь ко мне, а не к папе, — даже лучше, если ее посадят. Может, действительно что-то ужасное готовила. Мы же ее совсем не знаем, а в ФСБ не дураки сидят.

Это стало последней каплей. Мать считает меня преступницей! Женщина, которая меня родила, верит не мне, родной дочери, а чужим людям, зараженных вирусом власти. Параноикам, готовым искалечить жизни целой страны, в угоду горстке свихнувшимся от жадности олигархов.

Я распахнула дверь и крикнула ей в лицо:

— Да лучше пусть меня посадят! Лучше в тюрьме с вонючими лесбиянками, чем в одной квартире с тобой!

От обиды меня всю трясло. С трудом, с третьей попытки, я натянула кроссовок.

— Доця, подожди! Не нервничай! Давай успокоимся и…

— Да пусть идет, — злорадствовала мать. Не часто ей удавалось вывести меня из себя.

— Лора, замолчи! Доця! Машуля! — папа подошел и попытался меня обнять.

— Отстань! — рявкнула я. Непослушные пальцы никак не могли завязать шнурки. — Не трогай меня!

— Маша! Подожди! Куда ты?

Наконец я обула вторую ногу, схватила куртку с вешалки и крикнула им на прощание:

— Сдаваться!

Под отчаянные мольбы отца, я выбежала из подъезда. Обогнула двор и побежала вдоль забора детского садика. Подумать только, в этом мире даже младенцы воспитываются за заборами. Оказавшись в соседнем дворе, осмотрелась. Как они меня все достали! Нащупала в кармане телефон. Слава богу додумалась взять его с собой. Села на лавку и написала сообщения Ксюхе.

«Выйдешь?»

Ответ пришел мгновенно.

«Сек»

 Не прошло и минуты, как из подъезда вышла Ксюха. Из окна на первом этаже показалась взволнованное лицо тети Гали.

— Со двора ни шагу, — крикнула она и как-то нехорошо на меня посмотрела.

Ксюша, в пижамных штанах и домашних тапочках, и ухом не повела.

— Ты куда так нарядилась? — спросила я.

— Мама одежду в шкафу заперла. Или в шкафе? Как правильно?

— Хз. Ты как?

— Все жестко. Мусор приходил.

— Вчерашний? — я удивилась. Только качка нам в гости домой не хватало.

— Участковый. Ему тоже звонили.

— Из школы?

Она покачала головой. Помолчали. Ксюша никогда не была многословной. А я никуда не спешила.

— Ты на вписку к Фомову идешь? — после долгой паузы спросила подружка.

— К кому? — я не знала о ком она говорит.

— Фомов из шаражки. Не знаешь?

Я покачала головой. Снова помолчали.

— Там Влад будет.

Влада я знала. Он на год старше, из нашей школы. Ксюша с ним типа мутила.

— А ты? — спросила я, хотя ответ был известен.

— Мать не пускает, — ответила она как-то равнодушно. Наверно, идти не хотелось, а запрет матери просто отмаза.

— Ксюша, домой! — крикнула тетя Галя. Она все еще наблюдала за нами из окна.

— А с участковым что? — спросила я без особого интереса.

— Сказал, что посадит, если я с этим рыбоглазым не договорюсь.

Я вздохнула. Получается, я одна лохушкой остаюсь. Остальные подпишут бумаги на Хомяка, и придурка отправят в тюрьму. Жалко, хоть и идиот. Ксюша словно прочитала мои сомнения.

— А мне нельзя. Мать не переживет. Отцу еще два года сидеть. Ну ты понимаешь?

— Да делай что хочешь, — разозлилась я. — Мне какое дело! Все давай, пока!

Я вскочила и быстро пошла через детскую площадку. А чего я, собственно, хотела? Ну посадят Хомяка, мне-то что? Делов-то. Одним зеком больше, одним меньше. Чего я так завелась? И тут меня осенило. Я даже остановилась, пытаясь зацепится за это воспоминание.

Много лет назад мы с папой гуляли в парке. День был жаркий. Остановились у ларька.

— Что будешь? — спросил папа, доставая из борсетки косарь.

— Кока-колу! — заявила я. Родители мне запрещали сладкую газировку, а тут папа расщедрился.

— Дайте одну колу и один лимонад, — попросил папа продавщицу, противную женщину с узкими злыми губами.

Ларечница достала две бутылки «Буратино» и открыла их.

— Это нам? — на всякий случай переспросил папа, хотя у ларька никого не было. — Я просил колу и лимонад.

— Есть только «Буратино» — пропищала продавщица.

— Не надо «Буратино» — сказал папа, пряча деньги в борсетку.

— Не поняла? Как не надо? — женщина вышла из-за прилавка. — А за это кто заплатит? Пушкин?

— Я не заказывал «Буратино» — папа собирался уйти. — Пойдем, доця!

— Эй, а ну стой! Милиция! — заорала торговка. — Милиция!

Платить пришлось. Встреча с полицией обошлась бы дороже двух бутылок «Буратино». Затем, сидя на скамейке и потягивая тёплый напиток, жаловался на бесконечную эпопею с документами на гражданство.

Сейчас та же ситуация: рыбоглазый качок, точнее система в его лице, не даёт выбора. Бери, что дают, иначе всё отнимут. Причина вовсе не в клевете на Хомяка; причина в том, что меня заставляют делать то, чего я не хочу — сполна испить этот тёплый «Буратино».

Я набрала Ксюхе сообщение: «Скинь номер рыбоглазого»

Ответ долго не было. Я успела сто раз передумать. Может, заявлений подруг хватит и меня оставят в покое? Через пару недель никто и не вспомнит эту историю? Хотя нет. Такие как он ломают людей. Принципиально, от души. Это их настоящая профессия. Наконец телефон чирикнул. Пришли цифры. Следом короткое: «Удачи»

Я набрала номер. Ответили почти сразу:

— Никифорчук у аппарата. Кто это?

— Это Маша Кроитору. Вчера я была у вас.

— По какому делу?

Он знал по какому делу. И узнал меня. Решил поважничать. «Ладно, — подумала я, — стерпим»

— Ну … по делу Хомяка. То есть, Ромы как его?

— Я понял. И что вы мне хотите сообщить?

— Ну … я готова подписать. Ну … ту бумагу.

— Заявление? Вы хотите написать заявление на Романа Харченко?

— Да. Ты прекрасно понял о чем я, — мое терпение кончалось.

— Ну, Маша Кроитору, что тебе сказать. Социальный работник в отпуске. Придется отложить нашу встречу до ее возвращения.

«Сволочь, — подумала я. — Издевается. Хочет что бы я опустилась ниже плинтуса. Тварь!»

— Я могу принести заявление. И оставить, — видит бог, я сдерживала себя как могла.

— Ну с нормальными подследственными можно и так, — протянул он. Я словно видела его улыбку, красные щеки и выпученные от удовольствия глаза. — Но вы же настаивали на официальной процедуре, предусмотренной законом. А еще говорят, это мы бюрократы.

Он замолчал, наслаждаясь диким превосходством власти. Я стиснула язык за зубами и терпеливо молчала.

— Кстати, — решил он добить меня, — как там малолитражка? Под капот заглядывали?

Последняя капля. Я увидела его надменную улыбку, выкатившиеся от удовольствия глаза. Я даже почувствовала его смердящее дыхание. И… Моя крыша не выдержала. Сорвалась и улетела. Сама не понимая что говорю, заорала в телефон.

— Баран пучеглазый. Рога тебе в мозг вросли что ли, тупоголовый?!

— А это уже оскорбление при исполнении, барышня. Наш разговор записывается. Придется за каждое слово ответить.

— Хрен тебе в глотку, придурок. Я всю вашу контору взорву к чертовой матери. Думаешь у нас с Ромкой только ружье было? Нет! У нас целая коробка взрывчатки. С седьмого класса у химички реактивы тырила. Хватит чтобы всех вас на воздух пустить.

— Что ты мелишь, дура? Успокойся …

— Сам успокойся, придурок. Не долго вам осталось. Бомба уже готова. Мы ртути в нее добавили. Градусники в аптеках покупали. А чем осталось, кастрюли с борщом в столовке приправила. Так что капец вам всем! Ромка вам просто так не обойдется. Кровью харкаться будете. Уроды!

Я нажала кнопку отбоя и взялась за голову. «Что за чушь я несла? Какая бомба? Какая ртуть? Какой Рома? Что за бред? Да что на меня нашло?»

Телефон затрясся. На экране высветился номер качка. «Мало ему? — подумала я. — Сейчас добавлю!»

— Что? Зассал? — гаркнула я.

— Ты понимаешь, что на реальную статью наговорила? Тебе срок светит. Какая к чертовой матери бомба?

— Такая! Не веришь? У Хомяка спроси!

Я отключилась. Зачем я наврала? Что за демон в меня вселился? Они сейчас спросят у Ромы и поймут что я вру. Поймут, что я действительно полная дура.

Телефон жалобно мурлыкнул. Заряда осталось меньше двадцати процентов.

— Черт! — выругалась я. — Черт, черт, черт, черт!

«Что я творю?! Зачем?! Почему? Почему мне не нравится так жить? Всем нравиться, а мне нет! Почему все пьют этот долбаный «Буратино»? Пьют и молчат! Их выбор забрали, а они пьют и молчат! Дураки! Трусы! Я так не хочу. Не хочу! А те, кто не хотят так жить… то что? Что?! Не живут?»

Я присела на вкопанную в землю покрышку. Мамашки на детской площадке косились на меня с подозрением. Еще бы! Какая-то неуравновешенная малолетка, скорее всего наркоманка, орет в телефон страшные слова. Удобное объяснение. Те, кто выделяются, кто не такие как все, либо наркоманы, либо пидоры. Что за народ такой? Когда вы поймете — люди не механизмы. Мерить всех одной меркой, стандартизировать умы и души — мечта тирана. Одинаковыми просто управлять. Это путь в никуда. Вернее это даже не путь, это застой. Прогресс, развитие в разнообразии, в сочетании противоположностей. И этим невозможно управлять. Это идет изнутри каждого. Не надо туда лесть со своими стандартами и нормами. Когда же вы это поймете?

— Чего уставились? — крикнула я. — За детьми смотрите! Растут пидорасами и наркоманами.

Одна из женщин, самая храбрая, взяв, на всякий случай, конопатую девчушку лет пяти за руку, крикнула в ответ:

— Иди отсюда. Здесь дети! Сейчас полицию вызову!

— Я тоже ребенок! — ухмыльнулась я, но препираться настроения не было. — Да пошли вы все! Курицы!

Надо было где-то зарядить телефон. Домой возвращаться не хотелось. Слушать мамины нотации и папины «мудрости» противно. Я поплелась к школе. Уроки закончились. Может, у кого-то найдется пауэрбэнк. 

— Оу! Маха! Сялямчик! — прозвучало сзади.

«Только не это. Да что за день сегодня?» — ругнулась я про себя. Последний человек которого я хотела видеть, после качка конечно, это Арти. Мудак из параллельного класса. Прилипчивый как фантик от растаявшей шоколадки. Задолбал со своими кавказскими подкатами.

— Сам такой! Че надо? — прохрипела я.

— Прогуливаешь? — заулыбался он, пританцовывая.

— Твое какое дело?

— Такое. Давай вместе прогуливать. С меня энерджайзер.

— Засунь его себе, сам знаешь куда!

— Че так грубо?

Из-за угла, в курилку между школой и котельной, вышла целая компашка.

— Послушай, Артурчик, — я раздухарилась, увидев зрителей, — это еще не грубо! Грубо — когда коленом по яйцам или пальцем в глаз! Отвали!

— Да ладно, Маха! Че с тобой?

— Отвали, я сказала. Хотя нет, стой, — я вспомнила о телефоне. — У тебя пауэр есть? Телефон зарядить.

— Неа.

— Ну так найди! Хай! — поздоровалась я с ребятами.

— Виделись, — ответил кто-то. — Это че сегодня у директрисы было?

Я уже набрала в грудь воздух, чтобы ответить, как завибрировал телефон. Незнакомый номер. Ответить? Ладно, посмотрим.

— Алло! — сказала я в трубку.

— Мария, здравствуй! — ласково заговорил женский голос. — Как дела? Это Дарья Михайловна. Мы виделись с тобой в управлении …

Черт! Я ее узнала — та самая вчерашняя бабища, начальница качка. Зачем я ответила на звонок?

— Я поняла. Чего вы хотите? — любезничать я не собиралась, но и сбрасывать нельзя. Я и так многое себе позволила.

— Мы поговорили с Романом Харченко. Он подтвердил твои угрозы.

— Чего? — крикнула я. — Какие угрозы?

— Да. Мы знаем, что вы собрали взрывное устройство. Схему и состав взяли из «Поваренной книги анархиста». Роман нам все рассказал.

— Какая книга? Вы что, рехнулись? Да я пошутила. Нет никакой бомбы.

— Маша. Мария. Тем более. Приезжай к нам в управления, и мы обо всем поговорим.

— Да не хочу я никуда ехать! Оставьте меня в покое!

— Погоди! Не вешай трубку. Ты где сейчас?

— Нигде, — у меня спутались мысли. Что за бред происходит? Ну Хорек, ну придурок. Контуженый на всю голову.

— Я отправлю за тобой машину. Скажи, где ты.

— Да не надо никого отправлять. Говорю же, я пошутила.

— Хорошо. Пусть пошутила. Мы можем поговорить?

— Я не хочу с вами разговаривать. Оставьте меня в покое!

Я нажала «отбой». Одноклассники молча смотрели на меня, ожидая объяснений. 

— Пипец, — наконец пробормотала я, — меня ФСБ ищет. Думают, я бомбу хочу взорвать.

— Да ладно, — у Светы Бабковой заколыхались сразу все три подбородка. — А ты че? Взорвешь?

— Ты что дура? — фыркнула я. — Нет никакой бомбы.

Мимо нас к входу в школу промчались три полицейские машины. За ними бус с затемненными стеклами. Ребята, кто в недоумении, кто с восхищением, смотрели то на меня, то на подъехавших полицейских. Из буса вышли трое в резиновых костюмах с респираторами на лицах. И тут я вспомнила, как в порыве ярости наговорила этому гаду пучеглазому про ртуть и про борщ в столовой.

— Черт! — выругалась я.

— Они тебя по телефону вычислили, — предположил Николя. — Вырубай!

Я посмотрела на телефон в руке. Выключить не успела. Аппарат, жалобно промурлыкав о разредившийся батарейке, вырубился сам.

— Блин, — я никак не могла уложить в голове происходящее. Не верилось, что все это происходит со мной. Казалось, я, от нечего делать, смотрю по телевизору какой-то дешевый сериал. Стоит захотеть, одним нажатием кнопки переключу канал или вообще выключу телик. Но пульта у меня, конечно же, не было. И в этом сериале я оказалась главным антигероем.

— Тебе валить надо, — предложил Мухомор. Ленчика Мухоморова я знала с детского сада.

— Домой нельзя, — добавил Серый, поправляя очки на носу. — Стопудово ждут.

— Ко мне тоже нельзя, — почему-то оправдалась Надя, хотя идти к ней я и не собиралась, — у меня мелкий болеет. С ним матушка дома сидит.

Действительно, что мне делать? Куда идти? Домой не хотелось. И не потому что там, как выразился Серый, «стопудово ждут». Не хотелось видеть родителей, особенно маму. К Наде, никогда и ни за что. Ее брату года три, а я ненавижу маленьких детей. Да и с чего мне к ней идти? Она мне не подружка, просто одноклассница и дура дурой.

— Не, Маха! — Мухомор сделал скорбное лицо, словно мы уже прощались на вокзале. — Тебе из города валить надо. А лучше из страны. Валерон с треши, ну из зала, его старший брат, Дима, от повестки, ну от армейки, через Кавказ валил.

Как по команде, все повернулись к Артуру. У его отца был самый большой на рынке рефрижератор для фруктов и несколько цветочных магазинов.

— Э … — начал он отпираться, но пересекся с моим взглядом. Потупил глаза и замямлил. — Ну, я с отцом поговорю.  У нас в Баку вроде остались родственники, может … Короче, Маха, я …

— Ладно, не скули, — прекратила я его терзания. — Ничего мне от тебя не надо.

«А он прикольный, когда смущается, — мелькнуло у меня в голове, и я тут же дала себе по мозгам. — Прикольный? Серьёзно? Да он же врёт, как дышит!» Арти урод и связываться с ним … да никогда в жизни. Лучше уж сразу сдохнуть. Хотя… сдохнуть — тоже план. По крайней мере, там точно не будет Арти.

— Ксю говорила про вписку, — вспомнила вдруг я, — у кого-то из шарашки.

— Да, — подхватила Светка, — у Фомова. Они с Владом типа кореша. А Влад мой сосед по площадке и …

— А где этот Фомов живет?

— В шестнадцатиэтажке, у балки. Я могу показать. Я тоже туда иду. Говорю же Влад сосед …

— Во сколько?

— Да хоть сейчас. Они со вчера синячат.

— Идем, — приказала я, и мы вдвоем, ни с кем не прощаясь, двинулись к окраине района.

Зачем я при всех ляпнула о вписке у Фомова? Теперь восемь идиотов знают, где я окажусь. Спросят менты — сольют меня, как пустую банку из-под «Кока-колы». Особенно Арти. Тот точно сбегает в мусарню: «Смотрите, господа полицейские, я полезный! Погладьте меня по башке!» Урод. И почему я опять думаю о нём? Короче, конспиролог из меня никакой. Может стоило свернуть? Попрощаться со Светкой и идти куда-нибудь еще? Тогда бы всё пошло по-другому. А может, и нет.

— Слушай, Маха, а у тебя деньги есть? Надо бы что-то взять. Ягуар …

— Тебе, Светыч, сколько? Пятнадцать?

— Зимой шестнадцать.

— О! И до сих пор не раздуплила. Пойми: мы сами по себе уже как премия «Оскар» для этих сморкачей. Наш приход — праздник. Они должны стелить нам ковровую дорожку, а не ждать, что мы принесём бухло. Надо себя уважать, Светыч. Идёшь на вписку к какому-то утырку Фокину…

— Фомову, — поправила она. — И он не торчит.

— Не важно. Он просто будет рад, что мы пришли. Андерстенд?

— Йес, — ответила Света, но как-то вяло.

За разговорами о женском и мужском дошли до шеснадцатиэтажки. К моему удивлению, лестница у входа была свежевыложена плиткой. Никелированные перила, пандус для колясок. Аккуратный фасад. А ведь хибаре лет сорок. Ко всему крутой домофон с камерой. Толстые пальцы одноклассницы нажали «семь» и «восемь».

— У Фомова крутая хата, — хвасталась за знакомого Света. — Ремонт козырный, телик, плейстейшен, все дела. Из техэтажа родаки сделали типа … ну, как крутой второй этаж? Ну?

— Пентхаус?

— О, точно.

Домофон прекратил гудеть и из динамика спросили:

— Кто там?

— Привет. Это я, — Света покосилась на меня. — То-есть мы.

— Кто «мы»?

— Ну, — Света замялась, — я соседка Влада, а это …

— Слушай ты, циклоп безглазый, — не выдержала я очередного допроса. И откуда только взялось «циклоп»? — В камеру не видишь, что ли? Или открывай, или мы идем дальше. Будет у тебя не вписка, а голубятня в пентхаусе. Завтра весь район поржет.

Не знаю, что подействовало, угроза или наша несравненная харизма, но магнитный замок щелкнул, и мы вошли.

Квартира реально оказалась зачётной. Свежий ремонт, мебель из лофта, всё так чинно-благородно, будто не Фомов тут живёт, а какой-то депутат. Даже кошка тут выглядела богаче нас: здоровая серая морда с жёлтыми глазищами, смотрит как хозяйка жизни.

А вот сама «вписка» — полный провал. Я ждала движняк: громкая музыка, толпа малолеток в ноль, ну и обязательно парочка старшаков с телками, чтобы атмосфера. Но фиг там. Вся тусовка — четыре прыщавых ботана, которые выглядят так, будто их вообще насильно из Доты выдернули, и один нормальный. Нормальный, конечно же, Владик. И как его вообще занесло к этим дохлякам?

— А Маха, Светыч, хай! Как оно? — Влад радостно вскинул пятерню.

— Все ок, — ответила я, проходя в комнату. — А вы че тут? Че творите?

— Да так, — за всех ответил рыжий паренек в убогой футболке с Майклом Джексоном, — родители уехали к … то есть предки свинтили и вот мы с пацанами в плэйстэйшин …

— Предки? — я ухмыльнулась, разглядывая картины на стенах. — Ты Фокин?

— Фомов, — поправила Света.

Рыжий кивнул.

— Ну да, — я удостоила рыжего коротким взглядом. — Ты вроде как из шарашки? Че-то не похоже.

— Я в Колледже информатики учусь, — быстро оправдался он.

— А! Ну тогда понятно, — я плюхнулась в огромное кожаное кресло. Кошка тут же запрыгнула мне на колени и уставилась равнодушными желтыми глазами. — А это кто?

— А? Это… — парень явно потерялся, — Это мой однокурсники. Игорь, Лёха, Женя, Руслан.

— Я про кошку, — мои пальцы скользнули по мягкой шерсти кисы. Она сразу заурчала, будто именно меня и ждала, не сводя жёлтого взгляда.

— А! Это Марго. Наша кошка.

— Вижу, что не собака, — сострила я. — Так и че делать будем?

— Слушай, — в комнату вкатилась Света и тут же вцепилась за руку Влада, — короче, Маха в бегах. Ее менты ищут и …

— Да ладно, — отмахнулся Влад. По нему было видно: Света для него — фон, не более.

— Видел бы ты, что у школы было! — не сдавалась толстушка. — Подъехали все менты города и эти … в костюмах.

— Космонавты? — поднял бровь Влад.

— Да. И давай шманать все подряд. Мы с Махой ели сбежали?

— Че правда, Мах?

Вместо ответа я встала, аккуратно придерживая кошку:

— Есть че похавать? Где тут кухня?

Марго я из рук не выпускала. Да и, похоже, она меня — тоже.

— Да ладно, — повторил Влад, но уже совсем другим тоном. — Серьезно? А из-за чего кипешь?

Ответила Света:

— Она школу хочет взорвать. Прикинь?

В холодильнике нашлись остатки колбасы, масло, полбанки соленных огурцов и кастрюля с супом. Кошка на моих руках понимающе мяукнула.

— Нда, — разочаровалась я. — Может, пиццу закажите?

Один из ботанов кинулся доставать телефон. Я вспомнила о своем разряженном смартфоне. достала его из кармана и приказала:

— Кто-нибудь, поставьте на зарядку.

Ломанулись все, кроме Светы. Влад оказался проворнее остальных.

— Ну так что там с ментами? — настаивал он, втыкая зарядку в мой девайс.

Я снова проигнорировала вопрос. Устроились с Марго поудобнее в кресле и спросила:

— Ну? Так что делать будем?

Конечно же ничего интереснее, чем рубится в плейстейшен, ботанам в голову не пришло. О «бомбе» заговорили когда привезли пиццу.

— А если бы бомба была, — спросил рыжий, пережевывая «Четыре сыра», — реально взорвала бы?

— Хз, — пожала я плечами, — если бы доставали, взорвала бы. Вообще, если бы меня никто не трогал, я была бы паинька. А так лезут со своими правилами.

— Это точно, — заговорил то ли Руслан, то ли Женя. Я и не думала запоминать кто есть кто. — Влезают везде и всюду.

— Так это и есть государство, дурик, — сказавший это, казался умнее остальных. — Придумают себе законы и следят за их выполнением.

— Государство? А кто это государство? Дядьки из телевизора в дорогих костюмах с золотыми часами? Они эти законы для себя же и придумывают. Чтобы им все в шоколаде. А найдется такая как Маха, у них булки и сжимаются.

— А что Маха? — Света жевала пятый кусок «Красного Салями» — Нет же бомбы. Никто никого не взорвет.

— Сегодня не взорвет, а завтра хз. Они, дядьки в дорогих костюмах, боятся идеи. Я бы, допустим, взорвал, — спокойно сказал умник.

— Нафига?

— Так. Чтобы знали и боялись. Иначе вообще охренеют.

— Что вы несете? — не выдержала я. — Мне вообще насрать на каких-то дядек, на идею. Я просто хочу чтобы ко мне не лезли.

— Уже все, — констатировал тот же умник. — Ты навсегда в их базе. Будешь вечно на сервере ФСБ. Чуть что — виновата Маха. Извини, но это так.

Я посмотрела на него — и подумала, как глупо звучит слово «сервер» в его устах, когда рядом сидят четыре ботана, у которых максимум жизни — это вечерний матч в плейстейшен. Но мысль цепляла: база, сервер, метки государства — тихо, но смертельно. Мне стало холодно от одной только мысли, что кто-то уже повесил на меня бирку.

— Как так? — я раздраженно уронила огрызки из теста в коробку. Хотелось вылить на ботана ту злость, что копилась весь день. Но я вдруг поняла, он прав. Для пучеглазого качка и его начальницы я всегда буду врагом. Каждый, кто перед ними не пресмыкается, враг и злодей. — Да я вообще свалю из этой страны. Срать я хотела на сервера и базы данных.

Я извлекла из пиццы ломоть колбаски и протянула Марго, лежавшей у меня на коленях. Кошка брезгливо понюхала угощение и отвернулась.

— Я бы тоже свалила, — мечтательно заявила Света, забыв про пиццу в руках. Видения песчаных пляжей и лазурных морей затмили ее реальность.

— Кстати, — вспомнила я, — что там наши пишут?

Свободной рукой Света разблокировала смартфон и пролистнула переписку школьного чата. Я гладила Марго, чувствуя ее тихую, ненавязчивую любовь.

— Менты еще не уехали, — прочитала она. — В столовке что-то ищут. Ха! Макс пишет «Бля!!!!!!  У меня там закладка … Кабзда!!!» Погоди, коммент оставлю …

— Потом, Светыч! А Серый что? Мухомор? Менты приходили?

— Тс! — цыкнула Света и залипла в экран. Пришлось потревожить Марго и пойти за своим телефоном. Должно быть, он уже зарядился.

Девайс еще толком не прогрузился, как зачирикали сообщения о пропущенных звонках. Миллион. От папы, от мамы, от Ксю. И каждое второе неизвестный номер. Должно быть ухоженная бабища. Все еще хочет поговорить. Фигушки. Потрясись немного. Полезно.

Телефон завибрировал. На экране появилась фотография папы. Я подошла к окну и ответила:

— Алло!

— Маша! Доця! Привет! — голос папы дрожал. — Ты где, доцик? Мы все звоним тебе …

— Я гуляю, папа. Не переживай. Чего хотел?

Кошка подбежала, села у моих ног и испытующим жёлтым взглядом уставилась на меня.

— Маша, у нас ФСБ. Обыск и … Да не важно … Помнишь что я тебе вчера сказал?

— После допроса?

— Да.

— Помню.

— Знай, доцик. Так будет всегда. Я всегда буду тебя любить. Ты самая хорошая.

— Я тоже люблю тебя, папа, — выдавила я. В горле жгло; я торопливо сменила тему, чтобы слабость, как вчера, не вырвалась наружу. — Чего им надо?

— Ты!

В трубке затрещало, и где-то вдали послышались обрывки папиных слов: «Дайте поговорить с дочерью … не имейте права … дай сюда …» Связь прервалась.

Накануне, возвращаясь из управления, папа рассказывал одну из своих бесконечных детских историй.

— Знаешь, какая у меня в школе была кличка? — спросил он.

Я, утирая слёзы и всхлипывая, покачала головой.

— Только не смейся, — улыбнулся он. — Фашист.

Я хмыкнула. Как могли так обозвать самого доброго человека на свете?

— Знаешь почему?

Я снова покачала головой. Он продолжил.

— В Бельцах, где я рос, в советское время молдавских школ не было. Только русско-молдавские. На родном говорили в основном дома. А однажды, на физкультуре, мы с ребятами заговорили по-молдавски. Учитель ни слова не понял, хотя всю жизнь прожил в Молдавии. Услышав нас, он как рявкнет: «Говорите на человеческом. На своём с лошадьми будете разговаривать!» Мы сразу перешли на русский, но… мне стало так обидно, доця. Почему какой-то алкаш-физрук может запрещать мне язык? Даже если он учитель. Учи — пожалуйста. Но не запрещай. Объясни, убеди! Насчет «человеческого» языка я даже и не подумал. Это сейчас ясно почему прибалты русские школы позакрывали. А тогда я этого не понимал еще. В общем, я на физкультуре говорил на молдавском. Учитель, уж не помню как его звали, на русском, я ему на молдавском. Бесится, матерится, а заставить не может.

Он замолчал, будто смакуя воспоминание. Потом усмехнулся

— Через неделю вызвали родителей. Физрук нажаловался. Не знаю, что им наговорили, но отец меня выпорол. Так я и не понял за что.

— За то, что не такой как все, — предположила я.

Папа обнял меня за плечи.

— Никого не слушай, доця. Делай, как считаешь нужным.

Мы шли молча. Минут через пять я спросила:

— И чем всё закончилось?

— Ничем. На линейке меня, почти отличника, вывели вперёд вместе с двумя хулиганами. Директриса объявила нас законченными уголовниками, а меня назвала фашистом. Вся школа хором трижды прокричала «Позор!». После недели пионерского бойкота всё забыли. Осталась только кличка.

— Хм, смешно, — улыбнулась я. В советское время все, кто не говорил по-русски, были фашистами?

Папа промолчал. В этом молчании чувствовалась глубокая грусть.

— И сейчас также, — вдруг поняла я. — Только к языку добавилась прическа, гражданство, цвет кожи, мнение.

— Всегда найдется тот, кто думает что знает лучше, — сказал папа тихо. —  Но думать должна ты сама. Никому этого не отдавай.

— Думать должна ты сама, — повторила я шепотом, глядя в окно с шестнадцатого этажа. Солнце почти село. Пасмурный день стал еще темнее. В соседних домах включили свет. Аллеи жиденького парка внизу все еще оставались без освещения. Скоро вспыхнут фонари и наступит обычный вечер в обычном городе обычной страны. Как же я все это ненавижу! Сама не знаю почему. Почему не люблю свою родину? Что с ней не так? Или со мной что-то не так? Просто родилась не в то время, не в том месте. Нет — дело не в времени и не в месте. Все дело в людях. Их я ненавижу.

Почему? Потому что каждый делает всё возможное, чтобы его ненавидели. Те, кто не в системе, либо валят, либо умирают. Только зачем валить? В другой стране не лучше, может быть хуже. Те же, как сказал ботан, «дяди в костюмах», стравливают обычных людей друг с другом и жрут эту самую ненависть — для них это еда. Нет, валить не вариант. Лучше сдохнуть. Просто умереть. Не кормить вампиров, не быть швейной машинкой производящая очередное поколение костюмчиков для падших ангелов. Лучше самой упасть. Остаться лишь фотографией с отпечатками пальцев в цифровой тюрьме государственных серверов.

От этих мрачных, запутанных мыслей меня оторвала Марго — она тихо, но настойчиво мяукнула. Я наклонилась и взяла её на руки.

— Ты моя хорошая, — засюсюкала я, поглаживая мягкую шерстку.

Снова посмотрела в окно. Фонари на аллеях разом зажглись. Внизу стало светло. Светло и противно. К подъезду вырулил бус. Отсюда, с шестнадцатого этажа, он казался спичечным коробком. Из футляра выпрыгнула стройная шеренга черных муравьев-людишек.

— Ты что, телефон включила? — чуть ли не крикнул ботан. Я не заметила, что он стоит у другого края длинного окна.

Посмотрела на телефон в руках и, тоном для особо одаренных, ответила:

— Да.

— Ну ты … молодец! — насмешливо подбодрил умник. — Значит, «космонавты» за тобой.

— Какие … — и тут до меня дошло. — Да ну, — пыталась я не верить в очевидное.

Внизу «муравьи» окружили шестнадцатиэтажку и вошли в подъезд.

— Пипец, — выругалась я. — Может, не за мной?

— Может, — умник оказался умнее, чем я думала. — Уже без разницы. Из дома не свалить. Можешь прятаться где угодно, но, думаю, бесполезно. Вырубай телефон.

Я опустила Марго на пол и нервно прижала боковую кнопку девайса.

— Ну давай же, — торопила я аппарат, хотя понимала: уже опоздала.

— Фомов! Фомов! — орал умник, пытаясь докричаться до хозяина «вписки». Тот, вцепившись в джойстик, продолжал пялиться в экран. — Да брось ты херней страдать!

Парень вырвал у залипшего коробку управления и гаркнул:

— К нам гости! Если не хочешь, чтобы снесли дверь, иди открывай!

Фомов непонимающе моргал, будто его отключили от сети.

— Короче! — махнул на него ботан и сам метнулся в прихожую.

Я зачем-то пошла за ним.

— А ты куда? — рявкнул он, выкручивая ключ в дверях. — Прячься!

— Куда? — машинально вырвалось у меня. И тут же мысленно себя выругала. С какого перепугу я вообще его слушаю? Кто он такой, чтобы мной командовать? Любитель сериалов про ментов?

— Пошел ты! — я толкнула его и выскочила на лестничную площадку.

Что за идиоты меня окружают? Малолетние дебилы, фантазёры! «Космонавты»… Тоже мне, приключений себе напридумывали! Я что — маньячка? Убийца? Террористка? Нет, обычная безмозглая девчонка, которая делает всё назло. За такими «космонавтов» не присылают. Вот сяду сейчас в лифт и уеду отсюда к чёртовой матери. Больше в такую тупую вписку ни ногой.

Двери лифта раскрылись. В тот же миг из-за угла показались несколько фигур в чёрном. Я замерла. Казалось, прошло целая вечность, прежде чем дошло: на лицах у них маски, на головах каски. В руках оружие. Стволы смотрят прямо на меня.

Наверное, я бы так и стояла, тупо пялясь, пока на запястьях не щёлкнули бы наручники. Или что там у них в фильмах щёлкает. Но один из них крикнул:

— Стоять! Не двигаться!

Уж не знаю что меня сподвигло, инстинкт самосохранения или прирожденный протест. Если мне говорят «Стоять, не двигаться!» то я обязательно побегу. Так и сделала: развернулась и вбежала в квартиру. Мозг, воспитанный телевидением, сразу завизжал тревогой: щас бах-бах. Пули со свистом рассекут спертый воздух и раскаленный металл изрешетит мое девичье тело. Брызги крови разлетятся и красиво, замедленными кадрами, забрызгают стены, пол, потолок. И я — герой дешёвого триллера.

Выстрелов не последовало. Пробегая через огромную комнату к лестнице на второй этаж, я услышала лишь визги ботанов и крики «космонавтов»:

— Мордой в пол! Не двигаться!

Пролетев над ступенями, распахнула дверь и выпорхнула на открытую террасу. Только сейчас до меня дошло какая я на самом деле дура. Куда я бежала? Зачем? Нужно было лечь на пол или поднять руки и показать, у меня нет ни оружия, ни бомбы. Бомбы?! Какой нафиг бомбы?! Ну уж нет! Даже если я и дура, я останусь собой. Никто не должен менять меня без моего согласия. На колени я не стану. Ничему не поддамся.

Осмотрелась. Вдоль стен клумбы с растениями. В центре садовый столик со стульями. В углу мангал. Ни дверей, ни лестниц. Я побежала к парапету. Заглянула вниз. К бусу добавилось несколько мигалок. Синий мерцал, как голимый адреналин. «Что им от меня надо?» — спросила я себя вслух.

На террасе появились «космонавты». Пять стволов аккуратно прицелилось в мое тело. В мой костюмчик падшего ангела.

— Что вам от меня надо? — крикнула я.

Они приближались, мелко переступая. Отвечать не собирались.

— Не подходите! — заорала я, и конечно же меня не послушали. Тогда я решила сыграть карту «всё или ничего». — Стойте на месте, или я здесь все взорву к чертовой матери! Я не шучу!

Они на секунду замерли. Я прекрасно понимала, ненадолго. Очень скоро выяснится, у меня ничего нет. Я оттолкнулась, уселась на широкий парапет. За моей спиной — пустота шестнадцати этажей. Эту пустоту я ощутила так, как ангелы ощущают свои крылья. Или демоны.

— Не дури! — приказал раскатистый бас из-под маски. — Слезай!

— Зачем? — рявкнула я. — Чтобы вы мне под капот заглянули?

— Что с ней? — спросил кто-то из «космонавтов».

— Обдолбалась, наверно? — предположил другой.

— Сам ты обдолбался, придурок! — не выдержала я. — У меня ничего нет. Нет! Бомбы нет! Я ее придумала! И ртуть придумала! Просто придумала!

— Да нам все равно, — снова заговорил бас, — что ты сделала. Слезай с парапета. Следователю все расскажешь.

— Пучеглазому качку?

Бас не ответил. Тихо, себе под нос, зашептал:

— Угроза самоликвидации. Срочно болтуна. Терраса, тех этаж.

— Я с качком разговаривать не буду! — кричала я. — И с бабищей тоже не буду!

— Хорошо! — согласился бас, тянув время. — А с кем будешь?

Кому довериться? Кому, шестнадцатилетней, верить? Никому. Для нас нет авторитетов. Нам постоянно хотят кого-то навязать, но авторитет не навязывают — им становятся. Поэтому, для меня даже бородатый Биг Босс на облаке, не авторитет.

— Зачем? — внезапно осенило меня.

— Что зачем? — подозрительно спросили в ответ.

— Зачем с кем-то говорить? Вам и так всё ясно: если не встаёшь на колени — виновна. Я на колени не встану!

— И не надо. Просто слезь с парапета, — пробасил «космонавт». Замер. Потом прошептал за пазуху. — Есть «заткнуться».

Я ухмыльнулась. В памяти, быстрой строкой, мелькнул эпизод из какого-то фильма. Кто-то объяснял разницу между человеком и ангелом. Мол, человек имеет выбор, а ангел, не задумываясь, исполняет волю бородатого облачного босса. Смешно. Эти люди с автоматами, тоже ангелы. Им приказали заткнуться, они рады стараться. Я так не смогу. Я просто человек. Я костюмчик низвергнутого бунтаря.

— Если вы сейчас же не уйдете, — заорала я, — я прыгну.

Силуэты в черном остались неподвижны. Ни слова. Ни один ствол не дрогнул. Из-за их спин в открытую дверь вышла Марго, грациозно ступая мягкими лапами. Посмотрела на происходящее желтыми глазами. Села и обвила лапы пушистым хвостом.

— Я не шучу! — орала я. — Уйдите!

Тишина. Если им прикажут — они стреляют. Не задумываясь.

— Вон! Я не хочу вас видеть! Никого не хочу видеть!

«Зачем? — вдруг спросил внутренний голос. — Зачем все это? Рано или поздно костюмчик износиться и демон снова попадет на небо, чтобы доложить бородатому боссу, его офис самый изумительный во всей вселенной. Сценарий всегда один и тот же»

— Оставьте меня в покое! Уходите! — кричала я, чувствуя как мне осточертела эта терраса, этот город, эта страна. Этот жалкий и скучный мир.

«Космонавты» меня не слышали. Зависли, как холодные, глухие, бездумные ангелы.

— Тогда уйду я, — прошептала я.

Решение казалось ясным, логичным и простым.

— Да пошли вы все! — произнесла я ровным голосом и легла на крылья пустоты.

Краем глаза успела увидеть, как басовитый «космонавт» рванул ко мне. Не успел. Я полетела вниз, оставив в этом скучном, бессмысленном мире только жалкие мегабайты фотографий в социальных сетях и отпечатки пальцев на серверах виртуальной власти.

В кровавой лепешке на асфальте я себя не узнала. Сверху распластанный костюмчик действительно выглядел как лепеха. Прошло несколько мгновений, прежде чем до меня дошло, тело приземлилось, а я, я настоящая, парю. Да, да именно парю. Не лечу — у полета есть цель, а именно парю. Пребывание вне законов гравитации напомнило летний отдых в горах. Утро, и единственная мысль — чем сегодня заняться? В горах нет сценариев, нет планов; только настоящий момент. Это и есть то, о чём говорят просветлённые.

К сожалению, длилось это не долго. Я не просветленная, просто глупая девчонка. Хотя нет, уже не девчонка. Кто я? Сформулировав вопрос, я, с невероятной скоростью оказалась внизу. Не упала, а просто материализовалась рядом с телом, среди полицейских и зевак.

— Отошли все назад! — скомандовал кто-то из блюстителей. — Назад!

Менты оттесняли людей от неприятной красно-сине-белой кашицы. Пропитавшаяся кровью одежда и скомканные части тела выглядели тошнотворно. Проще говоря — костюмчик помялся. И кому он теперь нужен?

— Это кто? — роптали в толпе.

— Террорист, — авторитетно заявила женщина в халате. — На шестнадцатом, у Фомовых, бомбу собирали.

— Что за чушь? — встрял мужичек в толстенных очках. — Фомов мой сосед сверху. Воспитанный человек. Какая бомба?

— Не знаю, не знаю, — упиралась первая. — Я разговоры этих, — она кивнула на полицейских, — слышала. Когда они по рации. Захват у них был!

Двери подъезда открылись, и «космонавты» один за другим выводили окованных и скрюченных ботанов. Последнюю вели Свету. Она орала: «Отпустите меня! Я не при чем! Отпустите же!» — и всем телом рвалась из рук крепких парней в балаклавах.

— Да они же совсем дети?! — воскликнул кто-то в толпе.

— Это все их интернет! — заскрипел противный старческий голос. — Запретить его к чертовой матери!

— Давно пора!

— Вы что не видите? — чуть ли не закричал один из зевак. — Да они обдолбаные в хлам!

— Наркоманы чертовы!

— Ничего, там их быстро перевоспитают!

Глупость людей меня рассмешила. Я не удержалась и захохотала. Громко, раскатисто:

— Какие же вы тупые! — крикнула я, рассчитывая, что осуждающие взгляды толпы и полицейских обрушатся на меня. Мне было все равно. Я никого не боялась.

Ничего не случилось. Все по-прежнему уставились на распластанный «костюмчик», не замечая меня. Что за игнор?!

— Эй! — орала я. — Вы! Вы ничего не знаете! Ничего! Вы просто стадо! Тупое, безмозглое стадо!

Никакой реакции. Ни одна тварь не посмотрела в мою сторону. Они что, сговорились? Новая форма наказание — публичный бойкот? Ну уж нет! Оставьте эти дурацкие флэшмобы для других дурачков.

Я подбежала к ближайшему полицейскому и крикнула ему прямо в лицо:

— Ты ничтожество! Ты настолько ничтожен, что боишься думать своей башкой! Рад, что за тебя думают другие! По-другому ты не можешь!

Молодой, высокий, розовощекий паренек смотре поверх меня в толпу. Даже когда я приблизилась на неприличное расстояние, такое близкое, что ощутила его смердящее борщом дыхания, он не моргнул.

Меня распирало от злости. Какого черта?! Кулаки сами собой сжались, я уже замахнулась…

— Одну секундочку, барышня! — раздался за спиной громкий окрик.

Я обернулась. По аллеи из парка бежали двое. Сначала, по силуэтам и железякам в руках, я решила, это дворники или коммунальщики. Один тащил кирку, второй водрузил на плечо лопату. Но чем ближе они становились, тем сильнее внутри меня росло ощущение странности.

Низенький толстячок с небритым лицом походил на бомжа. Потертое короткое пальто с двумя рядами блестящих пуговиц было накинуто прямо поверх тельняшки. От быстрого бега тюбетейка норовила упасть с головы. Свободной рукой он все время ее поправлял. У его спутника головной убор был еще бредовее. Высокая шляпа. Цилиндр, кажется так называется эта ерунда, и полы длинного, до земли, плаща делали высокого мужчину похожим на чучело.

— Не спешите колотить городового! — верещало пугало в плаще. — Поверьте, в вашем камуфлете он неповинен!

Никто, кроме меня, не реагировал. Пипл пялился на кровавую лепешку, выдвигая шепотом все более нелепые версии.

— Что еще за камуфлет? — спросила я. — И вообще, вы это мне?

— Тебе, тебя, краля! — задыхаясь подтвердил толстячок. — Ох, Саша, не могу я больше! Умираю!

Он остановился, тяжело дыша. Длинный перешел на шаг.

— Чуть не опоздали, — констатировал он, даже не пытаясь улыбнуться. — Прошу нас простить!

Широким и неторопливым шагом аиста длинный стал приближаться. Второй, кряхтя и задыхаясь, засеменил рядом. На расстояний нескольких метров парочка остановилась. Толстячок согнулся пополам, хватая ртом воздух, а длинный, словно на театральной сцене, церемонно снял шляпу-цилиндр:

— Доброго вам вечера, мадемуазель. Позвольте рекомендоваться, Александр! — он бодро кивнул. — Это мой коллега и товарищ, Шура!

Коротыш, не поднимая головы, махнул рукой и тут же уронил её обратно, будто даже приветствие отнимало у него последние силы. Имена мне ни о чем мне не говорили. Я уставилась на них, ожидая ответов на очевидные вопросы.

— Не могу с вами не согласиться, мадемуазель, — продолжал Александр, будто между нами завязался давний диспут. — Вопросов действительно много. В то же время их очевидность предполагает приоритетность. С чего изволите начать?

Говорил он вроде по-русски, но смысл доходил до меня с задержкой. В голове крутилось три очевидных «во-первых». Кто они такие. Что делают здесь. И вообще, что за чертовщина происходит. Но почему-то изо рта вылетела самая дурацкая мысль:

— Вы что, читаете мои мысли?

На секунду глаза длинного округлились от удивления. Но тут же он снова принял свой величественный вид.

— Можно и так сказать, — медленно произнёс он. — Дело в том, что мы… я и Шура… — он положил ладонь себе на грудь, потом покосился на толстячка, — это вы.

«Да что за день такой?» — досадливо мелькнуло в голове. Концентрация чудиков зашкаливает. С другой стороны, может, длинный и прав? Дело не в окружающих, а во мне? Псих в дурке ведь тоже считает себя нормальным… Точно!

— Ааа, — понимающе закивала я. — Я в дурдоме, да? У меня шиза, а вы, наверно, санитары? А это все, — я махнула в сторону лепехи, — мой бред? Галюны?

— Нет, мадемуазель, вы не в скорбном доме, — мягко возразил тот, что в цилиндре, — и мы не ваннщики. То, что мы сейчас наблюдаем, с экзистенциальной точки зрения, реальность. Хотя нас в ней нет.

— Ааа, — протянула я.- Значит, из нас троих как минимум один сумасшедший. И это не я.

В голову пришла другая версия. На вписке мне в колу сыпанули чего-то. Экстази, или чего-то другого. Ботаны ботанами, а писюны пристроить хочется. Одно на уме — потрахушки. Значит меня накрыло, и, может быть, меня прямо сейчас и трахают. Нет? Ну… Хз. Я же никогда не закидывалась.

— Опять мимо, — ухмыльнулся коротыш. — Ты … это … ну … там где ты есть. Короче, никто тебя не того.

Я вопросительно приподняла бровь. Долговязый поспешил пояснить.

— Мой товарищ имеет ввиду, что дуализм как основа самовосприятия, остался в том, — он махнул в сторону толпы, — прошлом мире. Вы, это вы здесь и сейчас. Тело и душа не две отдельные вещи. И никогда таковыми не были. Есть только вы, воспринимающая себя в разных обстоятельствах.

— Ну да, — согласился толстячок, — как-то так. И ты мне не товарищ, буржуй недорезанный.

— Ничего не понимаю, — я чувствовала, как схожу с ума.

— Не обижаетесь на моего дру … — долговязый осекся, — коллегу. Предыдущая вылазка состоялась к казненным буденовцами махновцам, среди которых были и матросы. Шура под впечатлениями и переживает. Прошу его понять.

— Махновцы? — я ничего не понимала. — Какие, нафиг, махновцы? Вы мне мозг взрываете! Блин, да что тут вообще происходит?!

— Тише, барышня, не бузи, — толстячок примирительно выставил перед собой ладонь.

Точно! До меня дошло! Этот мужичок не бомж. Он моряк. Хотя, может, сейчас он и бомж, но когда-то был моряком.

— Я не бомж, — обиженно прогундосил он. — В смысле … ну, смотря … ну, как на это посмотреть.

— Пофигу, — ответила я. То, что непонятные «пассажиры» читали мои мысли, уже не удивляло. — Что тут происходит?

— Именно это я и пытаюсь объяснить, — долговязый оперся на кирку. — Отождествление себя с физическим телом — примитивно. Простота подобной модели мироздания присуща сущностям с четко определенным ими же самими смыслом существования. Дуализм, о котором мы давеча упоминали, свойственен более придирчивым умам, что терзаются сомнениями, желаниями и поисками. Истина вселенной в том, что все и вся единое целое. Всегда и везде, а значит нигде и никогда. 

— Это, — встрял морячок, — Квантовая физика, ёптыть! Ты что, в гимназий не ходила?

— Ходила, — обиделась я, но тут же опомнилась. — При чем тут это? Кто вы?

— Секунду терпения, я почти закончил, — долговязый кротко улыбнулся. — Итак, Мари, вы согласны с тем, что мир, в котором вы пребывали последние шестнадцать лет ограничен четырьмя измерениями?

— И?

— Отлично! — непонятно чему обрадовался Александр. — Вы преодолели грани этих измерений!

— Ну? Что дальше?

— А дальше все. Теперь для вас никаких ограничений нет. Есть лишь некоторые формальности, которые необходимо выправить. И мы здесь для того, чтобы помочь вам с этим.

— С чем помочь? Блин, что вы несете?

Они не ответили. Просто стояли и смотрели на меня как на дуру. «Одновременно говорить и думать удел дураков, — внезапно всплыла мысль. Простая и чертовски несвоевременная. Вполне возможно, ее мне навязали эти двое. — Сначала думают, затем говорят — лжецы и мошенники. Если ты не идиот и не прохвост, думай и молчи»

— А чего тут думать? — не выдержала я. — Сейчас я лепешка на асфальте. Какой, нафиг, дуализм?

— Ты, барынька, это … — коротыш пожевал в раздумьях толстую губу, — всегда была лепешкой на асфальте. Ну, в смысле, когда была лепешкой на асфальте. А нынче все. Уже … не лепешка. Хотя покамест и лепешка … Короче, Сашок, объясни.

Долговязый кротко улыбнулся.

— Давеча, на уступе крыши, припоминается, вы воспринимали себя файлом в цифровой картотеке охранки. То бишь электромагнитным сигналом двух чередующихся значений. Ранее, любимой дочерью. До того, отверженной. Прежде, костюмом для падшего ангела. И так далее. Ничего не изменилось. В настоящем состоянии вы все та же. Одновременно, хотя понятие времени тут отсутствует. По правде говоря, именно оно, это самое понятие времени, все и путает.

Он замолчал. Я не сдержала сарказма:

— Если вы думаете что, что-то объяснили, то зря. Лучше бы помолчали. Меня нет. Я — труп. Неужели не понятно?

— Наконец-то! — хором выдохнули странные мужичонки.

— Я уж думал не раздуплишься, — добавил бомжеватый моряк.

— Я, по-вашему, дура? — обиделась я.

— Ну, барынька, у нас клиент разный бывает, — коротыш поправил тюбетейку, — бывает не желают признавать это … как его? … ну, что все. Кирдык. Возишься с ними, уговариваешь.

Я пожала плечами.

— Да ясно все. Я разбилась. Что дальше? Костюмчик испорчен. Теперь куда? На облако? В офис?

— Да как пожелаешь. Только эти … как их? … иосифы …

— Офисы, — поправил долговязый.

— Ну да, разные бывают. Ты, барынька, думаешь только у этих … как их? … ммм … ангелов нет маневра? Не-е. И людских душ таких навалом, если не большинство. Ни вариантов им не надо, ни этих . как их? … Ну?

— Альтернатив, — прошептал тот, что в цилиндре.

— Нет … ну да. И этих не надо. Я про тех, кто как одержимые задаром впархивают? За чужую эту … ну как ее? Ну?

— Идею.

— Точно. Таким только скажи, что делать, да временами педеля под зад. Все! Это их счастье.

Я кивнула:

— Ненавижу таких. Скоты безмозглые.

— Попрошу вас, быть сдержанней в выражениях, — осек меня долговязый. — Клеймить, осуждать, али судить есть прямое нарушение пунктов с третьего по двенадцатый шестнадцатого параграфа Уложения о препровождении. Это серьезное попрание. Я, то есть мы, обязаны санкционировать …

— Не спешите, Александр, — голос прозвучал у меня за спиной.

Я оглянулась. В серой толпе зевак и полицейских стоял угрюмый силуэт в рыбацком плаще. Он напоминал неприлично коричневую кляксу на тусклом фоне оставленной в прошлом реальности.

— Следует учитывать состояние трансцендентности новопредставленной, — из-под капюшона я не видела его лица, но была уверенна, говоря это, он внимательно рассматривает кровавую лепешку на асфальте. — Вместо протокола, дорогие коллеги, предлагаю провести Мари экскурсию по Цеху.

— Отличная идея, шеф! — поддержал его бомжеватый матрос заискивающим голосом. — Как это нам самим в голову не пришло, а, Саня? Сразу попирание, обязаны, сранкции …

— Санкции, — поправил тот, что в цилиндре. — Как прикажете, шеф! Признаться, мне самому репрессии не по душе. Мари, вы не возражаете?

Я пожала плечами. Хотя на самом деле сгорала от желание поскорее покинуть эту серую, опостылевшую реальность. Ничто меня в ней не держало, ни раньше, ни теперь.

Долговязый и коротыш, прихватив инструменты, направились к черному бусу с затонированными стеклами. Тому самому, на котором приехали «космонавты». Открыли боковую дверь и забрались внутрь. Я, переминаясь с ноги на ногу, колебалась. Страшно лесть в бус к людям, которые, кажется. приехали лишать меня свободы. Вдруг вся это сцена инсценировка? С применением каких-нибудь спецтехнологий? Хотя зачем им так заморачиваться?

— Не робейте, Мария, — подбодрил меня, проходящий мимо силуэт в плаще. — Вы же сами жаждали приключений.

— Ага, — неуверенно промямлила я.

Действительно, что меня тут удерживает? Лицемерные друзья, если вообще можно называть их друзьями? Самовлюбленные учителя? Истеричная мать? Или заклеванный жизнью отец, пытающийся реализовать во мне свои несбывшиеся мечты? Даже если кто-то из них и любил меня по-настоящему, зачем мне их любовь? Хм… И даже если я кого-то любила — что из этого вышло? Ничего. Всё, что я чувствовала и видела шестнадцать лет так называемой жизни, оказалось самообманом. Иллюзией, созданной, чтобы вызывать страдания. Нет, определённо — земная жизнь это ад. Кому, как не самоубийце, этого не понимать?

Впрочем, каждый человек самоубийца, ведь выданный на время костюмчик убивает себя сам. Медленно и верно.

К чему сейчас эти мысли? Теперь я свободна. Даже если эти придурки с киркой и лопатой собрались выписывать мне какие-то дурацкие протоколы, ну и что? Или если бородатый Биг Босс на облаке действительно собирается меня судить — и что с того? Хуже страданий, чем в земной жизни, всё равно быть не может.

— Что за цех? — спросила я, забираясь в бус.

— Каждый находит то, что ищет, — ответил тот, что в рыбацком плаще, стоя у открытой дверце, и ожидая пока я войду.

— Пчелы мед, — продолжил долговязый.

— А мухи говно, — добавил коротыш и захихикал.

Вместо тесного салона я оказалась в просторном ангаре, тускло освещенном электрическими лампочками. Шестнадцать рядов слесарных верстаков тянулись в бесконечность. У каждого верстака, сгорбившись над заготовкой, сидел рабочий. Хотя, судя по одежде, к труду они привыкли разному: кто — в белоснежной рубашке и галстуке, кто — в потёртом переднике с нарукавниками, кто — в рабочем халате. Некоторые — в измазанных маслом комбинезонах, другие — в засаленных фуфайках. Попадались и военные мундиры. Местами среди потных голов мелькали аккуратные береты, поварские или медицинские колпаки, яркие каски, вязаные шапочки.

Мерный, негромкий металлический стук напоминал дыхание гигантской машины.

Я пригляделась. Каждый из них молоточком клепал по железяке. Затем, закрепив заготовку в тески, рашпилем вычищал болванку. Наконец, закончив, острыми клещами одну за другой срывал заклепки. Шлифовал и принимался клепать ту же железяку по новой.

— Эти, — заговорил шеф, — ищут смысл в труде. Работают не столько, сколько нужно для существования, а столько, сколько могут, пока не устанут. Некоторые из них делают это, как сказал Шура, за идею. Естественно чужую, потому что на собственную им не хватает ни мозгов, ни времени. Другие, потому что им велено. Но большинство из жадности. Эй! — обратился он к жилистому усачу в светло-синей робе. Тот как раз закончил срывать заклепки и с наслаждением разглядывал плоды своих трудов. — На хрена так вкалывать? Тебе что, больше всех надо?

— Ха! — усмехнулся усач, обнажив ряд железных коронок. — Надо, не надо, а премия не помешает.

— Премия? Зачем? На жрачку ж и получки хватает. С голоду не пухнешь.

— Дачу хочу достроить. А материалы сам знаешь сколько стоят.

— На кой-тебе эта дача? У тебя ж трехкомнатная квартира. Сын таможенник. Дочка замужем за банкиром. Отдохнул бы.

— А что дети? У них своя жизнь, у меня своя. А помру, дача им останется. Какая-никакая, а все же денюжка.

— Ну вот, — силуэт в плаще повернулся пустотой капюшона ко мне, — и так они все. Не переубедить.

— Разве это плохо? — спросила я, не зная, хочу ли услышать ответ.

— Я не знаю. Ответ на ваш вопрос из области относительного. Просто вы, Мария, хотели взглянуть на небесную канцелярию. На ангелов и демонов. Вот они, смотрите.

Вдруг размеренные цеховой ритм прервал истошный крик:

— Да пошли вы все нахуй!

Меня передернуло от неожиданности. И следующая мысль вселила смутную, в общем-то, ненужную надежду. Бунт! Значит, я права. Сейчас кого-то отправят отсюда вон. Я приподнялась на цыпочки, пытаясь взглядом отыскать храбреца.

В цехе ничего не произошло. Все продолжали работать, словно и не было никакого крика. Наконец, мужчина у третьего от нас верстака негромко сказал:

— Сам пошел, пидор гнойный.

Через несколько секунд другой голос, не разглядела чей, лениво добавил:

— На мой хуй идите. Большой и толстый.

Я совершенно растерялась. Что это значит? Если это не бунт, то что? Усач с железными зубами понял мое недоумение. Ухмыльнувшись, пояснил:

— Это мы так развлекаемся. А что? Весело. Типа шутка. Какое-никакое, а разнообразие. Главное от работы не отвлекает.

Хитро оглянувшись, выдал совершенно неожиданное для, с виду, приличного человека.

— Сосите хуй, вавлёры! — заорал он, возвращаясь к своей заготовке.

Скоро последовали отклики:

— Он у тебя вялый, старый хрыч!

— Проверь простату!

Еще через минуту:

— Иди передерни, хуезавр!

Затем, уже знакомый голос:

— Сам себе отсоси, пидор гнойный!

— А?! — усач задорно подмигнул мне. — Камеди Клаб! А то!

— Не обращайте внимание, Мари, — поспешил вмешаться долговязый, примиряющим тоном. — Они, кроме своей работы, ничего и знать не хотят. Дичают.

— Скорее наоборот, — Шуру эти крики явно веселили. — Дикие ж совсем не работают. Упал с дерева этот … как его? А! Бананан …

— Банан, — подсказал Александр. — И бананы не растут на деревьях.

— Ладно, не бананан, а яблоко, к примеру, и все. Съел его и сыт, доволен. Подстрелил в лесу кабана, неделю счастлив. А эти, — он кивнул на ряды верстаков, — вицили … как? … короче, сифилизация. Так что не фиг.

— Но, — попыталась я возразить, — их же обманывают!

— Они сами себя обманывают.

— Помните, Мария, что говаривал Воланд? Вы же читали «Мастера и Маргариту»?

Я кивнула.

— Люди как люди, только квартирный вопрос их испортил. По-современному — ипотека.

— Точно, шеф, — воодушевился моряк, — это … как? … во! Вещанство! И вообще собственность это воровство!

— Не это главное, — вздохнул господин в цилиндре. — Имущество приумножает страдания. И прежде чем цитировать Прудона …

— Прудона? — меня передернуло. — Вы что сговорились?

Продолговатое лицо долговязого, синхронно с круглой физиономией коротышки, расплылись в странных, я бы даже сказала провокационных улыбках.

— Мадемуазель, — продолжил Александр, — вы, если я не ошибаюсь, желаете обрести свободу. Но, судя по всему, не представляете что это такое — свобода!

— Ага, барынька, — морячок закинул лопату на плечо. — Тебе бы это … дружка своего надобно бы было послухать. Внимательно. Правильные вещи говорит.

Я не сразу поняла, о ком он. Когда догадалась, чуть не рассмеялась:

— Кого? Ромку? Хомяка? Этого задрыгу? Не смешите меня. И где теперь это придурок со своими «правильными вещами»? То же мне, революционер.

— «Теперь», впрочем как и «прежде» или «потом», вне нашей настоящей ипостаси, — мягко заметил Александр. — Хотя, если вам, Мари, интересно, извольте.

Своей походкой аиста подошел к железному шкафу для инструмента и настежь отворил скрипучую дверцу. Вместо рядов с молотками, напильниками и пилками я увидела… другую комнату.

Подойдя ближе, разглядела: в шкафу, на самом деле, была тюремная камера. Узкая, длинная бетонная коробка казалась мрачной и сырой. Справа вдоль стены громоздилась пара двуярусных кроватей. Слева ютился железный стол и несколько стульев. На них сидели двое. Кругломордый здоровяк ковырялся волосатым пальцем в носу. Второй, худющий дрыщ, сверлил серыми наглыми глазами третьего, того, кто взгромоздившегося на верхнюю койку. Хомяк. Я узнала его по голосу.

— … и ваше отношение к собственности абсолютно правильное. Материальное всего лишь средство для достижения главной цели, а никак не объект накопления.

— И чё? — прогнусавил и захихикал дрыщ. — Чё за цель?

— Как — что за цель? — Рома явно не ожидал такой непонятливости. — Равенство, конечно! Вы, уголовники, в отличии от законопослушных рабов, осознаете текучесть момента. Живете сиюминутно. Ведь что делает людей не равными, а?

Здоровяк наконец извлек из носа «драгоценность», размазал ее по несвежей майке и полез за следующей. Худой продолжал хихикать.

— Память прошлого и страх будущего, — ответил на свой же вопрос Рома. — Согласны?

— И чё?

Приняв вопрос за ответ, Хомяк продолжил:

— Ладно. Допустим, украл у старушки батон хлеба …

— На хрена? — хихикая, перебил дрыщ. — Я чё лошара? За бублик срок себе рисовать?

— Ну хорошо, не у старушки батон, а у банкира «Мерседес» угнал.

— О! — обрадовался худой. — Другое дело! За «Мерина» можно в блуд вписаться. А чё?

— Ну вот. Угнал «Мерседес», продал и деньги потратил.

— На что? — вдруг оживился здоровяк. Мысль о деньгах заставила его на время прекратить геологоразведочные работы.

— Неважно, — Рома уже начинал терять терпение. — На водку, на женщин …

— Неа, — прогундосил дрыщ. — На баб не резон. За такие бабки я бы себе шмали купил. Вагон!

Хихиканье сделалось противнее. Это означало, что Ромин собеседник перешел на смех.

— А?! — не согласился здоровяк. — Бабец тоже в масть.

Волосатая кисть переместилась в область паха и, с всхлипом «Уффф!», с силой сжала чресла.

— Ну хорошо, — сдался Хомяк, поправляя очки. — На шмаль и женщин потратил все украденное. Ключевое слово — потратил. Не положил в банк, не спрятал под матрасом, а сиюминутно потратил. То есть живешь здесь и сейчас. И значит, равен со всеми другими, как и они с тобой. Именно поэтому нам и чужд класс собственников.

Рома замолчал, с надеждой вглядываясь в неумные лица аудитории. Здоровяк вернул палец в «шахту». Дрыщ, размышляя, смотрел перед собой. Его задумчивость воодушевила Хомяка.

— Главное отличие нас, пролетариев, от собственников в том, что мы ничего не копим, не откладываем. Да, это происходит не по нашей воли, а из-за обстоятельств, которые во многом выстроены этими самыми капиталистами. Но пройдет немного времени и люди поймут, собственность не нужна. Они перестанут ее копить не потому, что не смогут, а потому что не захотят. Лом, — он обратился к дрыщу, — тебе что-то неясно? Спрашивай?

— А? — вернулся в реальность Лом. — Да, братишка, слушай. А какой «Мерин» я у комерса отожму?

— У банкира, — поправил здоровяк.

Рома растерялся. Он не понял, к чему этот вопрос и последовавший комментарий.

— А какая разница? Это просто пример.

— Если «Гелик», — продолжил дрыщ. Мечта не отпускала его, — на два вагона хватит. Сколько «корабликов» в вагон влезет?

— Не знаю, — растерялся Рома. — Грузоподъемность вагона шестьдесят тонн. Коробок «травы» весит грамм пять. Если объем позволит …

— Шестьдесят тонн! — охнул Лом. — Фига се!

— Вот! — подхватил Хомяк. — Я о том же! Зачем тебе столько? Именно это я и пытаюсь объяснить …

— Ну ты лошара, Хомяк, — снова захихикал дрыщ. — Зачем? За тем …

— Тебе нужно ровно столько, сколько тебе необходимо прямо сейчас, — не сдавался Рома. — Если ты обладаешь больше, чем одной папиросой, ты уже собственник. Принципал!

— Слышь! — снова оживился здоровяк. — Чё за наезд?

— Вот, — Рома не уловил угрозы, а может, просто проигнорировал ее, — бери пример с Борща. Ему нужна баба. Одна баба. Потому что у него нет двух хуев, чтобы ебать одновременно двух. Понимаешь? Нужно обладать только тем, что тебе нужно в настоящий момент. Не впрок.

— Молодец, очкарик, — обрадовался Роминым речам морячок, — верно все. Совсем как в Петрограде, в семнадцатом.

— Не совсем, Шура, — долговязый одной рукой придерживал дверь шкафчика, другой пытался прислонит кирку. — Скорее не в семнадцатом, а девяностых девятнадцатого века, по их времяисчислению. Народ еще томится, не до конца понимая своего положения. Но с каждым годом таких, как Роман, становятся все больше и больше.

— Его посадят? — спросила я из обычного любопытства. Разговоры о политике мне были неинтересны, впрочем как и судьба Хомяка.

— А это не политика, мадемуазель. Это философия. Или, если хотите, любомудрие, система познания. К сожалению, политика, как и религия, искажает эту мудрость, заставляя ее служить честолюбцам, лжецам и лентяям. А касательно вашего приятеля, да. Следующие семь лет он проведет за решеткой. Изолируя таких, как он, власть поступает недальновидно, делая себе только хуже.

— А зачем он про бомбу соврал? — желание знать вдруг взяло верх.

— Ну это … — Шура стал собирать слова в предложения, — он не со злости … Это … чтобы держиморды не балдежничали. Чем больше этих … как их? … сигналов, тем лучше. Может, поймут, что с народом что-то не так, раз бузят. И вообще, сажая на кичу, начальство слабость свою изгнивает. Ничему их … эта … как ее? … история не учит.

— А я-то тут причем?

— Как причем? — удивился Александр. — Разве вы не поняли?

Я задумалась. В принципе, чего можно было ожидать от этого придурка Хомяка? Фоткался с оружием, выкладывал в сеть. Бредил фантазиями о свободе. Даже готов сесть за свои фантазии. И чего от него можно ожидать? Да. Это я дура несдержанная, наболтала глупостей. Некого винить, да и незачем. И качок со своей начальницей не виноваты. У них своя правда, пусть и застрявшая где-то в Средневековье. На хлеб ведь каждый зарабатывает как может. Чего я на них так взъелась? И уж тем более в моих бедах нельзя винить государство, то бишь систему. Ведь бородатый Биг Босс, или кто там главный, судит по одиночке, каждого. Стоп. А с каких пор смерть это беда?

— Нет, — призналась я, — я не понимаю. Я ничего не понимаю.

— Да и не надо, барынька, — махнул грязной ладонью матрос. — Шеф, это … что скажешь? Вроде все. Простила, как бы. Может того … пойдем уже.

Силуэт в рыбацком плаще подошел к другой створке железного шкафа. Открыл ее и коротко сказал:

— Вперед.

Я почувствовала, приглашение адресовано в первую очередь мне. Не раздумывая, шагнула в шкафчик и оказалась на тесной квадратной площади под палящим солнцем. С двух сторон подпирали высокие желтые стены старинного здания. В другой желтели пески. А прямо передо мной распростерлась бледно голубая гладь быстрой реки. Я подняла взгляд к безоблачному небу и увидела острый, как наточенный карандаш, минарет.

— Лада тевя видет на этой столоне, Мэли-сан, — мурлыкающий голос донесся из узкой полосы тени под стеной. — Хисашибури.

Ослепленные солнцем глаза не сразу разглядели мохнатое серое тельце. Но равнодушный жёлтый взгляд я узнала мгновенно.

— Марго! — обрадовалась я. — Кисуличка! Ты тоже тут?

Я кинулась к старой знакомой, желая поскорее ее обнять. Но не успела сделать и двух шагов, как меня остановил все тот же строгий голос.

— Без фалилиалностей, Мэли. Скиде ванай.

Я оторопела. Не от того, что со мной разговаривала кошка, это не удивило. Больно стало от другой, внезапной, мысли.

— Ты тоже, — я сглотнула горькую слюну, — умерла?

— Ммм, — неуверенно зашептал Александр, — мадмуазель Мария, смею заметить, вы прежде дважды соизволили обратиться к наипросветлённишей Аме на «ты».

— Марго? — удивилась я. — Просветленная?

— Не называй меня Малго, — мяукнула она с недовольством. — Это дело мастела. Я — Ама.

Я хотела спросить: «Дело какого мастера?», но силуэт в рыбацком костюме заговорил раньше.

— Не обижайтесь на нее, Ама. Девочка только шагнула на путь познания.

— Я знаю, — промурлыкала кошка. — И обижаться я лазучилася еще когда была как она.

Повисла неловкая пауза. Я молчала, не зная, вернее боясь, что-то сказать.

— Это … — зашептал Шура, — верно что помалкиваешь. Я тоже при ней не это … не трещу.

— Я бы, — шепнул мне Александр, — на вашем месте извинился. Этикет, Мария.

Я быстро глянула на долговязого, пытаясь понять, не шутит ли он. Не шутит. Тихо прокашлялась и сказала:

— Извини, — Шура больно пнул меня локтем под бок. Я догадалась и добавила, — … те.

— Окугатасама, — шепнули одновременно Александр и Шура.

— Что? — спросила я как можно тише.

— Обращайтесь к Аме, Окугатасама, — объяснил долговязый.

Я, правда только с третьей попытки, смогла произнести это сложное слово. Затем, шепотом спросила у своих провожатых:

— Почему Окугатасама? И что это вообще означает?

— Ты это … барынька, — шепот коротышки звучал осуждающе и тревожно, — каким местом слушаешь? Сказано же, мастер.

Ответ нисколько меня не удовлетворил, но настаивать я не рискнула. Мало ли, кошка снова обидится.

— Ты не внимательна, Мэли-сан, — зевнула Ама, — я не обижаюсь. Ладно, делайте свое дело.

Она встала, лениво подтянулась и прошла к берегу реки.

— Не смей снова из нее пить! — крикнули эхом несколько голосов.

Я вздрогнула от неожиданности. Подняла голову и увидела на острие минарета огромную треглавую ворону. За церемониальными разговорами с наипросветлённишей я и не заметила когда прилетело это существо. Выглядело оно грозно. Черные как смоль перья трепыхались на легком ветерке. Острый и неестественно длинный хвост торчал, будто жало. Сложенные на половину крылья грозно выпирали, готовые в любой момент расправиться и опустить существо на наши грешные души. Но страшнее всего выглядели три головы с клювами, крепкими, как сталь. Они двигались независимо друг от друга, меняя ракурс взгляда трех пар черных, чуть выпуклых глаз.

— Ты, Целвел-сан, глув, — промурлыкала Ама и спокойно принялась лакать воду из реки.

— Глуп! Глуп? Глуп?! — перебивая друг друга, возмутились головы.

Кошка повернула желтые глаза к чудищу:

— Не глув, а глув. К тому же глуховат.

— Груб, — пояснил шеф. — Ама сказала груб. Пора бы тебе, Цербер, привыкнуть к никчемности слов.

— Но она пьет из Лета! — возмутилась одна из трех голов вороны. Голос был не так резок, почти жалобен.

— Это ж натуральное кощунство! — подхватила другая.

— Мне мозно, — облизалась кошка. — Я плосветлённая. Я выше познания — забвения. Дазе сказу я и есть познание — забвение. Ласлабся.

— Круто, — не выдержала я. Моё восклицание прозвучало слишком громко, потому как все присутствующие на площади осуждающе уставились на меня. Я смутилась. — Что?

— Хм, — Ама вернулась в тень стены. — Сто клутого в моих словах?

Я немного замялась. Прокашлялась и начала:

— Ну … быть знанием, это понятно. Каждый дурак себя считает всезнайкой. Как и мудрец уверен, что ничегошеньки не знает. Обычно и тот, и другой что-то да знают. Что-то, но не все. Потому, что знать все, значит не знать ничего. А если ничего не знают, то хотя бы это знают. А это уже не ничего. Быть выше, значит знать незнание, или не знать знание. Ну … это как … — я не находила подходящее определение.

— Хлопнуть одной ладонью, — подсказала Ама. — Плодолзай.

Я приободрилась. Откуда во мне это? Я никогда не задумывалась об этих вещах. Почему из меня все это выходит? А главное, зачем им объяснять такие элементарные вещи?

— Все во вселенной всего лишь процессы. Быть выше их не так сложно. Но быть самим процессом — вот это круто. Не человеком в обществе, не винтиком в механизме, не атомом в материи, а процессом. Преобразующей совокупностью всего. Это, Шура, состояние непрерывной суперпозиции. Тебе ведь близка квантовая механика?

— Мне? — удивился морячок, покраснев от всеобщего внимания. Он уже открыл рот, чтобы ответить, но кошка перебила его.

— Неплохо для нацяла. Ты мне слазу понлавилась. — Ама улеглась на теплые камни, поджала под себя лапки и посмотрела на другой берег реки. –Уверенна что хоцес туда?

Я проследила за ее взглядом. За голубой гладью виднелась пальмовая роща. На ветвях величественно восседали попугаи. Их щебетание доносилось до нашего берега. По ярко зеленой траве гуляли косули. Время от времени, обеспокоенные чем-то, они настороженно поднимали головы. Прислушивались. Но, поняв, что опасности нет, снова принимались жевать травку. Какая может быть опасность в раю?

— Я это заслужила? -спросила я, сама не понимая кого именно.

— Заслужила? Заслужила! Заслужила?! — перебивая и, как мне показалось, возражая друг другу, закаркали головы Цербера.

— Вот и лодка, — шеф поднял руку в рыбацком балахоне и указал на прибившеюся к берегу гондолу. — Решай!

Думала я не долго. Ответ очевиден, а решение предопределенно.

— Возвращаясь к вашему упреку, Александр, — начала я, ладонью остановив протесты долговязого, — о понятии свободы, поясню: свобода — независимость от внешних ситуации. Там, на том берегу Биг Босс внешняя ситуация. Там тоже нет свободы, хоть и рай.

Я сделала паузу, ожидая, что кондукторы начнут со мной спорить. Но они молчали. Зато снова закаркали головы Цербера.

— Я протестую!

— Это невозможно!

— Чрезвычайная ситуация! Нарушение!

Каким-то внутренним чувством, я поняла почему зверь протестует. Хотела было успокоить его, объяснить, что это не нарушение, а обычных ход вещей. Цербер живет в каждой сущности. И главная функция этого трехголового зверя не пускать разум за пределы понимания. Уговорами, противоречиями, угрозами чем угодно и как угодно, этот зверь удерживает разум на берегу реки понимания. Я поняла и раскусила своего Цербера. И это случилось не сейчас. Это случилось раньше. Возможно, когда хамила ФСБ-шникам. Возможно, когда стояла на краю крыши. Объяснять все это не было никакого смысла. Улыбнувшись, я продолжила:

— Смерть не повод быть понятой. Да и не надо, чтобы меня понимали. Я себя поняла. И мое место, моя суперпозиция, не в одном из бесконечности миров и измерений Вселенной, а во всех сразу. Это и есть свобода.

Ама Окугатасама приятно замурлыкала, совсем как тогда, в той квартире на шестнадцатом этаже. И на меня снизошло. Ну конечно! Я настигла в себе зверя, своего Цербера, именно тогда. В тот момент, когда увидела Марго, вернее наипросветлённишую Аму.

— Идем за мной, Мэли-сан, — заговорила сэнсэй. — Я научу тебя быть пустотой, — она шагнула в одну из арок мечети. Я следовала за ней. — Но сначала займемся непликаянными. Ох уж этот дуализм! Дикость.

Я шла за ней, внимательно внемля каждому ее слову. Лишь оказавшись в просторном михрабе, обнаружила, что иду на четырех мягких лапах, задрав крючком мохнатый хвост.