"на двери висит замок

на замке фиговый лист

завернулся в паспорт мой

фиолетовый ирис

из ириса слышен плач

на счёт восемь деньги прячь!"

(детская считалка)

Пашка всегда был грубияном.

Девчонок за косы таскал, мальчишек — в лучшем случае, за носы; старикам подножки ставил, сверстников по вечерам подкарауливал на зелёных аллейках и пугал, надевая на голову то маску чудища из модного фильма ужасов, то цветочный горшок или рыбацкий сапог, обсаженный крючками и похожий на кактус, то огромную спелую тыкву (Павел не надевал рубашки и мякоть волокнами сползала по его плечам, спине и животу, когда он выступал из темноты, обступившей обезвреженный им же фонарь, навстречу жертве).

А вот младенцев любил.

Бывает, целится из рогатки под хвост аккуратненькому пудельку на поводке — а тут младенец в коляске из–за угла — не то, что выезжает, а прямо-таки выползает. Пашка о пуделе и забыл, рогатку — за пояс, и навстречу — руки раскинул (размах с метра полтора), обниматься, значит, визжит, аки барышня; младенец в коляске так и замрёт — глаза расширились, рот беззубый нараспашку, не слюнявчик, а водохранилище. Родителей и след простыл.

Пашка подбегает, целует его в обе щеки, прижимает к груди, глядит, наглядеться не может, и давай деньги требовать.

Говорит, неделю ты, брат-младенец, шиковал, молочко из титьки посасывал, манку с ложки в ладошку поплёвывал, в кроватку преспокойно пописывал, я тебя не трогал — а теперь выкладывай; всё, что накопилось, без остатка.

Младенец только ресницами хлопает непонимающе.

А глаз у младенца-то целых шесть (да ещё парочка-другая намечаются), зрелище устрашающее — Пашке же хоть бы хны.

«Давай деньги, а иначе туману напущу».

Пашка это умел — туманы пускать, пожары раздувать, вообще, со стихиями управлялся как заправский гольфист — со своим белым шариком (с чёрным и в бильярде-то не особо управишься). Напустит туману, а младенец в нём — как тот ёжик из мультика, да разговоров меньше — на помощь позвать не может, а если кто и увидит его образ младенческий в тумане — наутёк пустится, а потом, чего доброго, книгу напишет, фильм снимет или даже целую колонку в газете заведёт.

В то время говорили, бывало, «торфяники горят» — и мало, кто мог раскрыть людям глаза (не считая каждого уважающего себя младенца) на происки нашего Павла.

Младенческому бормотанию хоть и умилялись, да не прислушиваясь.

Не даром говорят: «Устами младенца глаголет…» — только какой прок в этой истине, если люди скорее пойдут за безумным старикашкой, торговцем сластями или даже недавним придворным шутом, нежели молокососом, простите, безграмотным?

У Пашки, если что, семья была полная, но он ребёнок единственный — «первый и последний» — как его заочно прозвали в глубине учительской в первый же год (на вторую неделю, понедельник, обеденное время) поступления в лицей.

В том же году, к слову, Пашкина фотокарточка заняла полагающееся ей место на «Доске завидных» — и мирно просуществовала там аж до самого выпуска.

То, что Пашка оставался грубияном нисколько не мешало ему получать высочайшие отметки по предметам несовместимым: к примеру, геометрия и физкультура, история всемирная и история Украины, идеология и анатомия, история искусств и половое воспитание.

Это не смотря на то, что ему никак не удавалось угодить кому-либо из учителей, вымолить дополнительные уроки или «выход в свет» — предоставить возможность защитить честь лицея на международном конкурсе. Учителя, да и все заведующие, будто сговорившись, сдерживали Павлов пыл, словно испытывая смутные опасения из–за того, что может произойти, если, с бесконечными амбициями и недисциплинированностью, этот эдакий «отрок» окажется на виду у всей Европы.

Так что у Павла были причины для злости, ярости, гнева, раздражения и ненависти (хотя о последней, конечно, говорить всё-таки рано), повод ему общественность давала основательный.

Папка у Павла был (и жив пока) одним из первых в нашей стране IT-шников (а может даже вторым).

Власть его личность (и специальность) спонсировала во всех начинаниях, но в очереди на жилплощадь дядя Сеня с каждым годом оказывался, как говорят, ближе и ближе к миллениуму (и дальше от Рождества Христова).

Впрочем, платы за место в общежитии с него (на чём настояла Комендантша, с чем и не думали спорить общежильцы) не взымали, а своей щедростью и бесчисленными техническими новинками, поставляемыми из–за самого (согревающего душу своей отдалённостью) рубежа, Семён Олегович помог с течением времени превратиться общежитию в Институт Общесоюзных Советских Передовых Технологий (говорят, эпитет «советских» добавили, чтоб в сокращении не получался нелитературный «ИОПТ»).

Мама у Пашки была (погибла в авиакатастрофе) поэтессой и неоднократно публиковалась в бразильских, канадских, датских, алжирских, персидских и южнокорейских периодических изданиях, получила несколько премий, ездила в поэтическое турне Средиземноморским бассейном, Западной Африкой, посещала с индивидуальными вечерами Аргентину, Никарагуа, Малави, Экваториальную Гвинею, Монголию, Шпицберген, Фоклендские острова, Аляску (к слову, её мать, Пашкина бабушка, встреченная внуком однажды в жизни — в открытом гробу (бабуля инсценировала смерть), не менее поэтесса, по слухам, была лично знакома с Иди Амином); Феодосия Артёмовна (пусть покоится она с миром) свою жизнь положила на то, чтобы вложить в сынулю, раз уж не вышло с мужем, хоть толику её страстной, революционной любви к искусству. И нельзя сказать, что ей это не удалось.

Пашка любил малевать.

На всём, что попадётся на глаза — от девчачьих трусиков до окон на депутатских дачах, от расслабившегося на мгновение красного знамени до знакомых многим портретов классиков в новеньких школьных учебниках — выводились подручными материалами таинственные образы, лишь отчасти напоминающие обыкновенные человеческие конечности и прочие органы, сопровождаемые не менее загадочными надписями, сравнимыми разве что с алхимическими формулами знаменитого Джона Ди.

По секрету, дочь его вскоре намерена сделать выставку рисунков папкиных из разных периодов жизни. Название уже придумано: «Папкины рисунки из разных периодов жизни глазами благодарной потомки». Осталось пройтись по разным периодам и собрать подходящие рисунки.

А Паша не только малевать ладен был, но и скульптурой занимался. Концептуальной.

Материалом для скульптуры (концептуальной, повторюсь) служили самые разнообразные отходы человеческой жизнедеятельности — «антропоценники», как он стал их называть, увлёкшись однажды вопросами экологии.

Картина приближающейся экологической катастрофы по-настоящему очаровывала Павла. Во взрослой жизни, можно сказать, картина эта (предвкушение картины) стала равноценной заменой пристрастию к младенцам, проявлять которое с триумфом демократии стало опасно.

Бывает, встретишь Павла замершим посреди тротуара. Портфель раскрыт, бумаги рассыпались, их ветром на два квартала разнесло — а у Пашки глаза закрыты, лицо расслабленно, только улыбка расплылась, будто неродная. В таких состояниях он может простоять до двух-трёх часов, причём вполне сохраняя в памяти и внутренние переживания и внешние происшествия.

Однажды ему даже довелось свидетельствовать в суде о совершённом над женщиной насилии. Это (насилие) совершилось буквально у него под самым носом.

Конечно же, судьи отнеслись с пониманием к специфике психической жизни Павла, вернее, к его вынужденной бездеятельности в отношении злодеяния. Пятна семенной жидкости на его брюках, в частности, указывали на его роль ещё и как жертвы, потому насильнику пришлось расплачиваться вдвойне.

А пострадавшая, спустя два месяца после происшествия, сделала Павлу предложение.

Семью свою (состоявшую сначала из одного человека) Павел стал содержать за счёт упомянутых «картин», хотя профессиональным художником он так и не стал; академического образования не получил, ограничившись юридическим.

«Картины» Павловы чаще всего располагались на балюстрадах, выступали неотъемлемым декоративным сопровождением бесчисленных анфилад государственных (политических и образовательных) учреждений.

Не смотря на отчаянные попытки наладить связи в научных кругах (в интересах экологии, в том числе), «картинам» так и не удалось тронуть души теоретиков и практиков синергетики. И «картины» и самого автора не то, что не критиковали — попросту не замечали.

И тогда Павел стал терять: но не самообладание, так как оно ему и не было свойственно, а самоуважение.

Павел стал пить. Воду.

Сначала это походило на обыкновенную для экологически сознательных лиц привычку.

Павел выпивал около 3 литров чистейшей, доставляемой ему лично с горных массивов, располагавшихся по всей планете, воды, и никогда не икал.

Спустя месяц, однако, его невеста (без сомнения, жена, и кстати, носительница исключительно редкого для бывших советских республик имени — Немезида) стала обращать внимание, что счета за поставки растут, объёмы увеличиваются, а Паша долгие часы проводит запертым в своей «галерее».

Молодожёны не думали в это время о детях, так как взяли на себя обязательство поддерживать движение child-free, заодно выказывая протест против неуправляемой рождаемости в странах Третьего и Четвёртого миров (как и против самих миров).

Но спустя полгода, когда открылось, что Пашка расходовал нередко до 80 галлонов в неделю на одного себя, когда жена (а недавно невеста) застала его в «галерее» в состоянии полутранса (или «Очарованного странника», как выразилась Немезида), под капельницей (в работе которой от «капель» оставалось одно название), тянущейся к 150литровой бочке с водой из наименее посещаемых горных источников Тибета, когда глаза Павла на четвёртые сутки раскрылись и из слёзных отверстий в лицо невесты (жены) брызнула холодная горная вода — Немезида, не задумываясь о присутствии семейного доктора и пары близких друзей (как и духа погибшей в авиакатастрофе матери), обнажила чресла Пашкины, разделась сама, и совершила перед удивлённо вытянувшимися и сладострастно удлинившимися физиономиями гостей, первый, обоюдный и самый что ни на есть половой акт.

Естественно, из–за спонтанности, сопутствовавшей упомянутому акту, о необходимости предохраняться не подумал ни один из молодожёнов.

Впрочем, многократно повторённые тесты показали, что Немезида не вынашивает ничего человекоподобного, какая-либо инфекция (откуда бы ей взяться?) занесена ни одному из равноправных участников не была, более того — обследованная анатомия указывала, что «невинность» и Павла и Немезиды не спешила сдавать позиций. Точно обновлённые, молодожёны облегчённо вздохнули.

Однако вернувшись домой после многодневной беготни по поликлиникам, они обнаружили посреди спальни небольшую неровность.

С каждым днём эта неровность росла, образовалось несколько трещинок, одна из которых поглотила другие и позволила выглянуть на свет маленькому розоватому ростку.

Ни Павел, ни Немезида, оставаясь молодожёнами, не подозревали, что от прорастающего сквозь пол в спальне растеньица может быть какой-либо вред, а потому поклялись на одной из самых крепких ветвей (достигшего спустя две недели человеческого роста) деревца, что сохранят его существование в тайне.

Последний раз когда я виделся с Пашкой (прошлой осенью), Немезиды с ним не было, хотя мне к тому времени уже сложно было представить их отправляющимися куда-либо поодиночке.

С тех пор я переехал на Юг, но несколько раз бывал в городе по делам наследования (один из наших самых надёжных коммивояжеров в завещании указал право компании на его литературные наработки, на редакцию и публикацию), и проходил мимо их дома, но не решался позвонить у калитки, так как здание выглядело не то, что оставленным, как раз-таки наоборот — чересчур аккуратным.

Нарочито громко прокашлявшись один раз, в другой — рассмеявшись, напрасно надеясь, что смех сможет напомнить Павлу о давнишней дружбе, я уходил и в необъяснимой поспешности покидал город.

Тем не менее, спустя 7 лет мне всё ещё кажется опрометчивой окончательность каких-либо выводов.

Пашка всегда был грубияном.