"…вовсе я не собирался покушаться на собственную жизнь, и ни к чему мне это было вовсе…" — расчёсывая куриной лапкою бороду с проседью, мужчина думал о сигаретах.

"…и вообще…!"

Вообще, помещённое в эластичную рамочку, расположилось на подоконнике. На вообществленной физиономии расплывалась, подобно сырому яйцу, краденая улыбка знаменитого кота знаменитого математика. Одна нога за окном теребила ветви каштана.

Сигареты, объединённые шелковистой фольгой в один комплект, лежали к северо-востоку от левой вытянутой ноги. Лежали на том месте, что было с особой тщательностью выдраено весёлой компанией банановых шкурок, с некоторых пор обслуживающих ещё и пару прилежащих кварталов.

На кончиках пальцев с аккуратно остриженными ногтями упомянутой ноги болтался тапочек. У тапочка была мечта — устроиться на работу в корпорацию Caterpillar, приобретя с тем привилегию зваться туристическим ботинком. А пока тапочек звался Марком Аврелием. «Он, наверное, горд тем, что у него сразу два имени»

«Тому, кто не спорит с собственной обувью, она отвечает благодарностью»

Именно обувь, а не шляпа брала на себя непосильную ношу в поддержании плодотворных поисков оборотов речи и поворотов сюжета; мужчина с бородой и борода с проседью были писателями.

Писателям в этой стране приходится сложно. «Сложно писать, живя, и жить, не записывая» — мужчина закрепил пришедший в голову афоризм чуток забродившей виноградиной.

Прежде чем оказаться проглоченной, виноградина визгливо чихнула, поспешно принося извинения. «Ничего страшного, будь здорова» — доброжелательная улыбка на мужественном лице вызвала в самом укромном местечке виноградины лёгкий зуд; возможно, чтобы не приносить извинения, как один герой чеховского рассказа, виноградина скользнула в пищевод. «Что значит, читать за едой, старина» — обратился мужчина к собственному отражению, искажаемому глянцевой обложкой Rolling Stones.

С точки зрения трудящихся масс, писатель оставался безработным, то бишь тунеядцем. Однако и сам трудящийся нередко ел понапрасну. Ведь если пища не утоляет голод — человек сыт. А сытому человеку и десерт не нужен. Так что с «во-первых» ещё можно было полемизировать.

Писателей, с точки зрения болтунов, становилось всё больше. По этой причине часть болтунов самовольно вступала в союз с трудящимися и критиковала всех остальных как тунеядцев — для того, чтобы таковой критики избежать. Заодно болтуны гарантировали себе юридическое право зваться писателями, чему можно в разумных пределах соболезновать и сострадать.

В третьих, читая эпические саги, фундаментальные исследования, motivational cockroaching, and all the non-fictitious pop-science болтунов, время от времени маскирующихся агностицизмом, трудящиеся пришли к убеждению, что ничто не может помешать им стать писателями самим. Естественно, прежде им следовало стать болтунами.

В-четвёртых, болтунов, с точки зрения писателей, становилось всё больше. Как следствие, часть писателей решила проникнуть в ряды болтунов для разведки, возможного саботажа. Таковые писатели стали зваться аналитиками или фантастами.

«Всегда есть и в-пятых и в-девятых и в-семьдесят-вторых-и-одной-десятой, однако при любом перечислении, речь не идёт о представлении количества…» — мужчина стряхнул тапочек с кончиков пальцев, последний неудовлетворённо причмокнул, перевернув при падении чашечку с застывшей кофейной гущей. — "…но о том, чтобы предоставить…чтобы предъявить…или предложить…нет, предъявить…или предпочесть?…человеку любопытствующему всю широту объяснений того, в чём человек любопытствующий якобы не имеет средств и способностей принимать участие".

Застывшая кофейная гуща, выскочив из чашки, принимая то форму грозной каббалистической фигуры, то маленького перепуганного Ильича, поспешила спрятаться за простуженной, шмыгающей единственным своим отверстием, батареей, и — запуталась в паутине.

Мысленно воззвав к пересекавшей подоконник Элладе Абрамовне (сколопендре), сохранившей в одном из своих исчислимых кармашков миниатюрный напильник Бонифация, покровителя цирюльников, кофейная гуща наблюдала за приближающимся к ней Владимиром V Птицеедом. Наблюдала с отвращением, но без ужаса — в любом случае, она всего-навсего кофейная гуща, воплощающаяся с каждой опустошенной чашечкой бодрящего напитка. По этой же причине кофейная гуща и не принимала никакого имени при крещении.

Мужчина бросил куриную лапку на гору жевательных конфет самой разнообразной формы:

здесь были manos de dios и немногословные головы выдающихся политических лидеров,

миниатюрные гипсовые барельефы с невообразимой детальности картами Атлантиды и Шамбалы,

фальшивые, но от того не менее ценные артефакты Лавразии и Гондваны,

фигурки с женскими грудьми, коровьими головами и крокодильими хвостами,

гитары Джимми Хендрикса и губы Люси Сиракузской, покровительствующей слепым;

были и сами слепые, глухие и немые, обнищавшая аристократия и «калики перехожие», просыпающиеся из шкатулки с конфуцианским женем и пляшущие корешки мандрагоры,

трубки Холмса-Деррида и щёточки для ницшеанских усов,

размноженные микеланджеловские Моисеи, пытающиеся удержать соскальзывающие скрижали, в коих отражались целующиеся Магритта и Мунка,

Соборы Парижских Богоматерей и гоголевские носы,

шляпы Дона Хуана и отсечённые конечности конголезцев у лотосных стоп мздоимствующего бельгийца,

анатомические и символические сердца, монгольские наездники и эротические фантазии аркхемских колумнистов:

There were also several packets of stamps,
yellow and blue Guatemala parrots,
blue stags and red baboons and birds from Sarawak,
Indians and Men-of-War
from the United States,
and the green and red portraits
of King Francobollo
of Italy*

"…и всё это можно смело набивать за щеку и разжёвывать с утра до позднего вечера, а далеко за полночь возвращаться за добавкой"

Кресло шевельнулось, мужчина испуганно тявкнул. Из другого крыла дома звонко ответил традиционно в сумерках пролистывающий утренние известия, популярный среди мадонн бальзаковского возраста популяризатор науки, надёжный друг и знатный полемист, в конце концов — графских кровей коккер-спаниель, Иван Денисович фон Уизин.

«Пора привыкнуть к тому, что и креслу время от времени не вредно взглянуть на мир заоконный», — мысленно мужчина обращался к самому себе, получая мысленный же ответ: «Эгоистично с твоей стороны большую часть бордствования проводить в окружении одной и той же мебели»

«Ты прав, прав, как никто, дорогой мой, однако я вынужден, по крайней мере, до тех пор, пока не закончу последнюю повесть, предельно экономить силы,» — мужчина склонился вместе с креслом, ножки которого всё удлинялись, над плоскостью оконного стекла: «Ты слишком осторожничаешь и недооцениваешь собственные резервы, Филип. Неужели тебе и в самом деле кажется, что бежать придётся так долго?»

Окно, за которым находился мир, рождающий значительный интерес в недрах кресла, и весьма относительный — в душе обладателя седалища, кресло занимающего, находилось на 4 этаже. Окно было довольно своим расположением. В частности, окну льстило, что его не так легко было заметить снаружи. Вид из него на небо и город преграждали разлапистые ветви каштана. Плоды дерева были съедобными, в чём Филип неоднократно убеждался.

Филип даже взялся было за составление кулинарной монографии о психоактивных качествах съедобных каштанов. Затем поступил запрос на сочинение научно-фантастической повести с заготовленным заказчиком пошловатым названьицем (Do sheeps dream of electric dicks?) и все первостепенные задачи пришлось реформировать в третью степень, а критерии пересмотреть — гонорар характеризовался как «заоблачный», а наличие 40% аванса позволило заготовить себе завидное место погребения в тех самых, неподдельных Гималаях.

«Надо бы держать Рэйчел неосведомлённой о таком приобретении, она не поймёт, но что я могу сделать…» — "…всё, что мог — сделал, оставил документы на самом видном месте, но она ведь…" — "…да, об этом не стоит забывать"

Филип вытянул правую руку, стекло пропустило её.

Соприкосновение кожи со стеклом вызывало в душе противоестественные чувства нежности, испытанной Филипом однажды к собственной матери. «Ещё до того, как она стала…» — "…плодом воображения…" — "…изнывающим в ожидании…" — "…воплощения…" — "…роли…" — "…в одной из твоих…" — "…для одной из моих…" — "…бессмысленных…" — "…бесценных"

Филипу удалось ухватить самый крупный из ближайших каштанов, однако когда стекло с ощутимым сожалением впустило кисть обратно, ладонь была пуста. «Что-то не так с этим стеклом всё-таки…» — «Оно не позволяет злоупотребить ресурсами, Филип» — «Но ведь это только каштан, подобный другим его соплеменникам, подобный тысячам выросшим, съеденным либо разлагавшимся у корней до него!»

«Ты и правда веришь в то, что сказал?»

С улицы донёсся детский смех. Девочка лет 8.

Девочка смеялась в ответ на лай большой белой собаки, очень пушистой, с ушами, торчащими, подобно порталам, поднимающимся из спокойного озера в имперской Японии. Лай собаки, пожелавшей играть — независимо, подобно ребёнку. И не дожидаясь пока её хозяйка обсудит последние новости о борьбе за права защитников прав животных.

Собака не видела поводка и ошейника, которыми были связаны мироощущение девочки.

Никто не видел поводка и ошейника, кроме самой девочки. «Что не мешает ей смеяться из сострадания»

Филип спустился с кресла, босыми ступнями прошёлся по ледяной плитке к холодильнику.

В дверцу было вмонтировано большое зеркало. И холодильник и зеркало имели восьмиугольную форму. «То есть зеркало было своего рода развёрнутым до плоскости картонным кубом» — «Как-кая прониц-цательность!»

Оттенки отражения менялись в зависимости от времени суток и метеорологического прогноза. На этот раз зеркало было сахарно-розовым.

Когда между отражением и самой длинной волосинкой в бороде Филипа оставалось не более 8 дюймов, прилагающаяся к волосинке физиономия попыталась скорчить какую-нибудь невиданную гримасу; зеркало, выплеснувшись, в мгновение ока поглотило новое выражение, вернув Филипу нечто флегматичное.

«Разве это лицо похоже на то, с каким я к тебе подступился?» — Филип мысленно обратился к зеркалу. Ответ, как и прежде, пришёл из–за того, что Филип привык называть своей «настоящей спиной» (spinal trust): «То, чем могло быть твоё лицо, если бы ты дождался ночного матча» — «Зеркало должно возвращать привычное…» — «Зеркало вправе не исполнять обыкновенные функции, если обитатели прекращают обращаться к нему за советом и поддержкой» — «Но если бы я нуждался в…» — «Никогда не поздно испытать нужду…» — «О чём же просить, если…?» — «Достаточно взглянуть на себя, не кривляясь…» — «Это был импульс…» — «Такой же импульс, как и…» — "…отведённое нам время…" — "…лица каждой из твоих пяти…" — «Грубиян» — «В иерархии вслед за тобой»

Между третьим и четвёртым позвонками средним и безымянным пальцами правой руки Филип нащупал миниатюрную горошинку. Перекатываясь под кожей, горошинка будто растворялась, если Филип пытался пальцами выманить её в видимую зеркалу область. В течение одного глубокого вдоха горошинка вновь могла быть нащупана между позвонками.

— Всё ему что-то мерещится, — прошептал средний палец.

— Не твоего ума это дело, щупай себе, — ответил безымянный.

— У нас и ум-то общий, а к тебе и обращаться не знаю как, молчал бы уже, — прошипел средний.

— То же мне имя — Средний, тьфу, местоположение указали, а он и рад, — пробормотал безымянный.

— Через ладонь каждое твоё слово и даже тон передается, так что будь добр, — суровым и примирительным тоном заключил средний.

— И откуда только идиоты такие на свете берутся? — меланхолически скрипнули шейные связки.

Филип не удивился, уловив, что он может распознать цвет горошинки. Сахарно-розовый. «Если уж я способен определять цвет первой краски на облупившихся 64 предыдущих, покрывавших Порог между мирами…»

К тому же им приходилось встречаться и раньше, в феврале 1974.

— Филип?

Надтреснутые губы обращались к испещренным мельчайшими молнийками глазным яблокам. Правое ухо, соглашаясь, кивнуло левому, указывавшему в сторону двигавшейся навстречу правой руки.

— Филип, ты стал хуже видеть.

Левое глазное яблоко обернулось вокруг своей оси, соблазнительно заплёлся зрительный нерв — хрусталик правого иронически блеснул, склера с левой стороны слегка разошлась, обнажая возбуждённую сосудистую оболочку. Верхняя губа изогнулась и по-гусиному вытянулась — нижняя оттопырилась, повторяя форму Большой Медведицы.

— Филип?

"Стук в дверь.

Но в какую из дверей?

Сколько вообще дверей в моёй квартире?

Очевидно, больше, чем комнат. А сколько комнат? И сколько комнат включают в себя некоторое количество других, меньших и даже превосходящих их размерами? И к каждой комнате пристроена дверь? Или к каждой двери прилагается комната?

Что было раньше — дверь или комната?

Никогда не задавался этим вопросом. Отчего? Отчего мне кажется, что я никогда не задавался этим вопросом, если об этом одном я будто только и думал? И почему мне не удаётся мысленно сосчитать двери?

По каким критериям рассуждать о принадлежности видимого объекта к функциональной двери? А ведь дверь никто не обязывает быть видимой. Или «функциональной». И состоит ли эта функция только в препятствовании несвоевременному проникновению (untimely penetration)?

Можно ли говорить об взаимозависимости времён и дверей?

Ведь для открытия двери требуется время, но — требуются и соответствующие усилия, если только всякая дверь не отворяется сама по себе, стоит наступить подходящему часу.

Насколько движение двери зависит от человека?

Дверь — это культурный объект, достижение цивилизации, наследие традиционных верований, лишённое первоначального назначения произведения искусства, универсальная морфема, нечто оскорбительное или проявление вселенской иронии Комедиурга?

Возможно, дверь является всего-навсего пустой газетной передовицей, пародией на осведомлённость?

За каждой дверью может скрываться нечто необходимое, способное насытить изголодавшийся разум, удовлетворить неминуемо разрастающееся эго, позволить взглянуть на вещи с другой стороны, а вещам убедиться лишний раз в том, что у человека есть только одна сторона — та, что обращена к вещам.

И не за каждой ли дверью живёт ни о чём не догадывающийся маленький наблюдатель? Смыслом жизни его является простая догадка, дающаяся мне здесь и сейчас с такой лёгкостью."

-Филип, на это нет времени, тебе следует…

Иван Денисовичу внезапно стало крайне тоскливо. Ему даже захотелось совершенно неинтеллигентно завыть. Госодин фон Уизин с трудом сдержался, зажав собственный хвост между 15-килограммовой древнеегипетской дыней и викторианским креслом качалкой.

На вешалке для шляп в наполняющейся людьми прихожей болтались пять весьма непохожих один на другой башмаков.

Люди, как, возможно, выразился бы Якоб Бёме, были «бесплотными» (unkörperlich). Потому их число хоть и росло, а теснее в прихожей не становилось.

Над дверьми, где нередко в благочестивых домах вешаются цитаты из Святого Писания, можно было прочесть: Be Aware of Oliver' Sacks — а под ногами у посетителей без лишних слов растянулся рукодельный коврик с вышитыми на нём строками:

That’s how I was.
Somebody found my chrysalis
and shut it in a match-box.
My shrivelled wings were beaten,
shed their colours in dusty scales
before the box was opened
for the moth to fly.
And then it was too late,
because the beauty a child has,
and the beautiful things it learns before its birth,
were shed, like moth scales, from me.*

Любой, кто заглядывал перед тем, как зайти в дверной глазок, видел меж двух линз крохотный конверт с двумя едва различимыми номерами: 32074al-22582bd

…

*See Richard Aldington, Childhood (~1915)