22 октября 2022-го

Продолжая насущную тему деградации и полного обесценивания философии в современном мире, хотелось бы затронуть проблему того, как сами гуманитарии связаны с подлинно философским подходом к их дисциплинам и насколько вообще можно говорить о гуманитарном образовании как гуманитарном.

В эссе «Философия или история философии» я рассматривала, как дефилософизировалась сама философия, видя в формах её преподавания не более чем схоластику, которая лишь при определённых обстоятельствах может послужить плацдармом для развития более глубокой рефлексии у отдельного субъекта и, быть может, зачать в нём философа, что далеко не обязательно, учитывая, сколько из стен университетов выходят выпускников философского и сколько по сути своей существует настоящих философов, известных и даже не очень. По философии пишутся учебники, как по любой схоластической дисциплине, и вместо того, чтобы воспитывать духовное в людях и развивать их склонность к осознанности, они выполняют механистически отведённую им функцию: в кратчайшие сроки «познакомить» студентов-философов с широчайшим пластом философской мысли, что мало способствует собственно философии, а больше походит на историю — впрочем, эта проблема уже рассматривалась мной. Но как дела обстоят с прочими науками гуманитарного цикла? Разве они менее оторваны от людского и дают практический базис для философского осмысления действительности?

Стало быть, это совершенно не так. Если сама философия испытывает кризис и становится схоластикой, как можно ожидать, что прочие гуманитарии куда более философичны и могут эклектично сочетать в своих измышлениях весь корпус накопленных человечеством знаний о самом этом человечестве?

На практике мы можем видеть, как гуманитарное выхолащивается из гуманитарного и перекладывается в русло механицизма: философия — это не про философию, а про её историю; история — это не про причины и следствия, а про систематизацию и консервацию мышления; филология — это не про коммуникацию между людьми, а про языковые структуры (вплоть до того, что филологию впору назвать «людской математикой») — и так далее, куда ни посмотри, университетский уклад уничтожает в корень само понятие гуманитарного, отрывает гуманитарные дисциплины от человека, делает их «нейтральными», приравнивая их к физике и математике. И тут возникает вопрос: а оправданно ли вообще наименование «университет» к такому учреждению? Ведь университет — это про универсальное, но как можно привить человеку разносторонний взгляд на вещи (в том числе через призму своей специальности), если методика изучения любой дисциплины сводится к простым операциям, к препарированию того, что нельзя препарировать, если рассмотрение комплексных по своей природе дисциплин сродни рассмотрению тех, для которых уместен такой препарирующе-аналитический позитивистский подход?

На этот вопрос вообще невозможно дать ответа, потому как то, что зарождалось как универсальное, с развитием общества и ускорением жизненного уклада людей превратилось в унифицирующее. Буржуазное общество, зацикленное на инженерном восприятии мира, мира как совокупности гаек и винтиков, то есть восприятии, которое поддерживает его гегемонию, самовоспроизводит отношения, в которых нет места людскому. Людское растёт из индивидуального, ведь только осознанность себя в этом мире как человека, своей ценности и ценности другого приводит к гуманизму, а гуманизм — это базис и подпитка любой гуманитарной науки, потому как его отсутствие нивелирует весь смысл того, что каждая из этих наук по отдельности изучает.

Я не хочу сказать, что всякий философ или всякий другой профессор по определению подходит под описание того, чьё мышление законсервировано в рамки его компетенции. Встречаются среди профессоров и люди широчайшего кругозора, а среди философов и те, кто не ограждается от инженерной мысли и готов влезть в закрома зубодробительной математики, чтобы донести атомизированным субъектам-прагматикам (подобным мне), что на инженерии мир не кончается, и есть в мире ещё нерегламентированные ГОСТами правила, и это правила нашего общежития в мире. Но таких единицы. И на грамм самородного золота приходятся тонны ненужной, малоценной породы.

Не то, чтобы я пишу какие-то новые истины, о которых до меня ранее никто не додумывался. Описание дефилософизированного учёного, или «человека науки», хорошо представил Хосе Ортега-и-Гассет в «Восстании масс»:

"«Человек науки» оказывается прототипом массового человека. И не эпизодически, не в силу какой-то сугубо личной ущербности, но потому, что сама наука — родник цивилизации — закономерно превращает его в массового человека; иными словами, в варвара, в современного дикаря. <…>

Люди науки, поколение за поколением, умещаются и замыкаются на все более тесном пространстве мысли. Но существенней другое: с каждым новым поколением, сужая поле деятельности, ученые теряют связь с остальной наукой, с целостным истолкованием мира — единственным, что достойно называться наукой, культурой, европейской цивилизацией. <…>

Третье поколение интеллектуальных властителей Европы представлено типом ученого, беспримерным в истории. Это человек, который из всей совокупности знаний, необходимых, чтобы подняться чуть выше среднего уровня, знает одну-единственную дисциплину и даже в этих пределах — лишь ту малую долю, в которой подвизается. И даже кичится своей неосведомленностью во всем, что за пределами той узкой полоски, которую он возделывает, а тягу к совокупному знанию именует дилетантизмом. <…>

Специалист хорошо «знает» свой мизерный клочок мироздания и полностью несведущ в остальном. <…>

Прежде люди попросту делились на сведущих и невежественных — более или менее сведущих и более или менее невежественных. Но специалиста нельзя причислить ни к тем, ни к другим. Нельзя считать его знающим, поскольку вне своей специальности он полный невежда; нельзя счесть и невеждой, поскольку он «человек науки» и свою порцию мироздания знает назубок. Приходится признать его сведущим невеждой, а это тяжелый случай, и означает он, что данный господин к любому делу, в котором не смыслит, подойдет не как невежда, но с дерзкой самонадеянностью человека, знающего себе цену.

И действительно, специалист именно так и поступает. В политике, в искусстве, в общественных и других науках он способен выказать первобытное невежество, но выкажет он его веско, самоуверенно и — самое парадоксальное — ни во что не ставя специалистов. Обособив, цивилизация сделала его герметичным и самодовольным, но именно это сознание своей силы и значимости побуждает его первенствовать и за пределами своей профессии. А значит, и на этом уровне, предельно элитарном и полярном, казалось бы, массовому человеку, сознание остается примитивным и массовым".

Мало описывать проблему, стоило бы понять, как её решить. Современному человеку, воспитанному в духе адамосмитовского постулата о разделении труда и пользе возделывания булавочной головки, тяжело помыслить, как можно выйти за пределы очерченных им границ доступного к познанию и позволить себе побыть немного дилетантом и, подходя к делу как дилетант, осваивать своими усилиями различные области наук, уходящими за рамки его компетенции. Ведь дилетантизм — это то, чего боится любой «человек науки». В его представлении наука беспристрастна и бескомпромиссна, и любой, кто лезет в неё без регалий, автоматически получает клеймо шарлатана — этому учила «человека науки» позитивистская методология, которая очень трепетно относится к эмпирике. Но ничего, из чего позитивизм черпает свою силу, не было мгновенно научным. Истоки позитивизма — в дилетантизме. Ведь только тот, кто вечно ошибается и наступает на грабли, находит когда-нибудь верное решение, чего никогда не сделает зашоренный консерватор со степенью, у которого вместо стремления к новизне и вместо новых, живых идей в голове лишь прописная истина, которую он экстраполирует как на свою механически выстроенную научную область, так и на те, в которых ничего не смыслит, принимая за постулат принцип, что от перемены мест слагаемых сумма не меняется, а значит и о филологии, и о философии можно говорить с одного и того же императивно-поучительного ракурса.

Дилетантский подход к науке, изучение методом проб и ошибок, а также восприимчивость к подкреплённым фактами мнениям и рекомендациям дают возможность любому поражённому болезнью «специализма» излечиться от неё. И тут важно различать, чем отличается дилетантский подход к науке от собственно невежества: в первом случае человек знает, что ничего не знает о предмете и хочет узнать от тех, кто знает больше, признаёт себя несведующим, а во втором случае человек несведущ, но непризнаёт этого, он не просто дилетант, он невежда. Дилетантизм, будучи явлением нейтральным, в определённых случаях может как поспособствовать духовному росту человека, так и стать синонимом слова «невежественный» в отношении его же, но здесь как раз и выступает философский аспект вопроса: а будет ли «человек науки» изучать вещи, ему незнакомые, как учёный, или же выберет слепое возвышение над неучёными по статусу, вставая осознанно на путь незнания, неопытности, невежества? И на этот вопрос всякому человеку — и учёному, и нет — нужно ответить самостоятельно. Потому как если всякий невежда будет воспринимать себя таковым в отношении того, чего не знает, и спускаться на землю, а всякий, кто имеет в определённом ремесле опыт, станет не божеством для несведующего, а наставником, тогда возникнет социальное равенство и задел для общества взаимопомощи, что сулит в конечном итоге нам гуманизацию образования и его наполнение философией, начиная в первую очередь с экзистенциального вопроса «зачем нам это нужно?»