Краков

Краков разговорил.

Единственный, он же излюбленный, «метод»: вычитаются вещи, а думаешь — сам вычитаешь, беспечность, откроется/не откроется ТО.

Через реле угасает ночная подсветка, много-сот-летние стены, отчаянье не бывает побеждённым, иногда оно просто неважно; в камне лабиринт блуждающей искры, неисчезающий остаток огненного доверия огню; подсветки об этом не знают.

Для забот ещё рано, ни моторов, ни хлопаний, ни удобных подошв, перемешанных с речью; надо вычесть ещё и себя, отменяя посты наблюдений; хорошая фраза, Средневековье не верит; замкнутое в овал, не верит, не отпуская, гипнозом подводит к открытому входу, почему б не погреться, неужели озноб так заметен (холод, в безденежье, — первый, кто делает уязвимым), сейчас ты узнаешь, что значит погреться средь плотного моря молитвы, и оно расступается (боже!), ближе к голосу, тих, говоримое с не говоримым, невидимая неоднородность на ощупь; море внезапно срывается ниц, не стоять же пустой единицей.

Воображенье не лжёт, когда отступает; ни грубой руки, что давит (стреляет) в затылок, ни лёгкой ладони, касается темени, не прикасаясь; склонившись, я думаю, думать не надо; происходящее обгоняет подбирающего слова; и думаю снова об отдаленности ОТ.

Москва

Чтобы жить этим городом, возможно, надо не жить в нём. Не быть рыбой в воде. Не принадлежать ни одному из осколков.

Спешить издалека. Оживлять собрание следов, уверовав в секрет оживления, который не во мне — в следах, камнях, ваяющих из меня незнакомца.

Касаясь не принимающей почвы, понять, что дело её — не в приятии. По — матерински уводит она беспочвенную крупинку от заблуждений, будто может та обрести свою землю, врасти корнями знакомств и маршрутов, привиться и грезить о собственном всходе.

Найти их, имеющих голос, они есть в этом городе («сохранился остаток»). Найти комнаты, залы, где слово звучит чисто. Взбежать, забывшись, по звуковому уплотнению, надеясь и вообразив. Смутившись, последовать требованию — не уповать на сильных и вдохновенных.

Не желать похожести, признать в себе незнакомца.

Город строит бульвары, множит закрытые двери, не впускает, отпуская, что едва ли не самое лучшее.

Оставлю на память картинку — плющ, стена, почва.

Продолжить.

Странcтвовать и жить, умирая, этим городом.

Ижевск

Когда отяжелевший ночной воздух начинает превращаться в облако, прямо здесь, между частыми домами и редкими деревьями, город, поджав ноги, подвисает на неслышном трамвае из комковатого крахмала и становится по-детски очеловеченным. Неловко застать его в этом отсутствии, когда он есть лишь намек на себя, когда взмельчённая парящая влага, оказалось, имеет власть открыть в нем беспомощность и неопределенность. Мы могли бы подружиться, как те, кто догадались о собственной ненастоящести и объединились в несомненности этой догадки. Но туман не держится долго. Молодцеватые ветры, резкие и грубоватые, на правах наемных уборщиков, безразличных ко всему неповторимому, налетели, разметали в клочья нежный покров. И город, еще минуту назад забывшийся в текучести неплотной стихии, сейчас — раздетый и вытолкнутый на собственные улицы — стоит, ощерившись острыми углами, ломаными линиями, гвоздями заводских труб, попыхивающих рыжей отсталостью, и оглядывается, не увидел ли кто его недолгой слабости. Не успеваю отвести взгляд — древнее средство спастись не на своей территории — и мы, только что породненные туманом, снова становимся, если не врагами, то отчужденными до предела, бывшая частица бывшего целого.

Замороченный технократическим блудом и мистикой закрытости, этот город так и остался не родившимся. Преобразующая сила рационального, которая была приложена к согнанной людской массе по образцу петровских решений, сработала здесь уродливо. От необозримой клавиатуры, предоставленной человеку для создания городов, оставлена была одна клавиша. Плодовитость монотонной «игры» на ней управлялась из далекого бюро погоды без внимания к местному климату. Круглогодичные потоки технических урожаев вывозились из сакрального пространства индустриального лона, отмежеванного колючими бордюрами с чугунными шишечками, и исчезали на неведомых ночных дорогах. А вокруг, в прямоугольных кварталах, конопатили щели, несли утварь в ячейку, убирали голландский домик хрущевского фасона, и, казалось, вот-вот произойдет жизнь. В дни праздничных гуляний, когда шевеления, крики и разукрашенность обретали значительность повестки, по прорехам, складкам, качающимся краям назначенного веселья становилось особенно заметно, что город, как тот очаг, нарисован на куске холста…

Безветрие который день. Стекольщик без предупреждения вставил в рамы дорогое молочное стекло. Город канул, окончательно обозначив пустоту, разрыв во вселенской связности. Появившемуся на месте горделивых лесов — молчаливых переговорных земли с небом — ему предназначено было приумножить и изменить эту связность, открывая незнаемые в её действии измерения. С ощущением провала включается безудержный генератор объяснений, который работает, даже если я на дне апатии и депрессии. Он вытаскивает на свет одну за одной причины, схемы, понимания, накручивает сложности, находит влияния и ошибки, бросается к сходным примерам, отбрасывает, бесится от всего несходного, ибо несходное — всегда только о своём… И вдруг все это сворачивается в осознание собственной машинообразности, в вирус, переданный городом, вспышка которого повторяется с заложенной в нем механичностью, чтобы выпростать очередную конструкцию между мною и миром.

В утреннем пробуждении есть миг, доля мига, доля доли мига, когда наблюдающий взгляд боковым зрением застает на месте, где привык видеть меня, присутствие иного — не существа, не субстанции — рассматриванию не подлежащего, но обнаруживаемого, скорее, по нарушению в плотности. Мгновенная турбулентность. След от прячущегося ребенка. Если бы можно было что-то сказать об этом состоянии, то я бы сказала, что это состояние не принятой формы, некой только что сотворенности, та открытость, которая есть не от того, что отменяется граница, но которая есть до всяких границ, открытость, не обладающая скоростью, способная быть здесь и одновременно не здесь, и именно так осуществляющая свою связность с другими открытостями. Их встреча это не приближение поверхностей, но наложение волн, рождающее интенсивность, которую жаждешь.

Возврат в свои привычные телесные и психические одежды подолгу несет печать этого промелька, настойчиво ведущего к мысли о вновь и вновь повторяющемся начале. Смогу ли шагнуть в эту неплотность, принадлежать и не принадлежать этим кожистым оболочкам, спрессованным подражаниям, стать живой, как туман, собираясь и рассеиваясь, и выйти, наконец, из мучающего своим несуществованием города?

Лондон

Рекорд непрерывной ходьбы, достигнутый лишь однажды от великой жадности (можно сказать и «жажды») видеть, составивший 22 часа безостановочных диагоналей, кругов, челночного ткачества, — приковал моё внимание к пределу. Ноги подкосились, и я упала, застав себя у входа на одну из лондонских площадей. Лежать ночью на улице Лондона — естественно, рутина практически. Вокруг было множество других сидевших/полу-сидевших/лежащих/полу-лежащих. Лежишь себе, будто слушая рок-концерт, экстатирующий с центра площади больше на низких, чем на высоких, а на самом деле думаешь о пределах. Собственных. И вообще. Резкий перепад энергии, и она устремляется, не как река, а как водопад, преобразуясь, рождая другой перепад, и что в нём произойдёт — можно только дивиться.

Концерт ещё не закончился, путь продолжился.

Санкт-Петербург

Бывает плохой, рано темнеющий вечер. Октябрьская одежда — не воспетая листва — серого больше, одинаковость рюкзаков, не скажешь, почему оглянулся, камень сообщничает с водой, полощут подол один-на-двоих, чёрная тина в кайме, девочка-подросток и шар на ступенях, буксует временная развертка, девочка послушна, без суеты, она тонет, обращённое к небу лицо уже скрыто, женское бросилось (мама?), та же наплечная тяжесть, вот ещё послушница в монастырь, молнией с лестниц один, второй, третий (пловцы?), слизистый камень легко возвращает их с грузом стихии-подруге, цепь, «делаем цепь!» — сквозь беззвучье, семеро, десять и сверх, будто узнали друг друга, не глядя, ещё оживить, и кашель «утопших» всех, наконец, возвращает , казалось бы, в прежнее, но

там Человечество, полу-нагое, Неву из одежд выжимает, явленное неявленному о неявленности сообщает.