привет, меня зовут витя вилисов; 9 февраля 2024 года на фестивале «Хрупкий» в Театре.doc прошла премьера моей работы «IL GRANDE DOLORE / большое горе». это коллективный опыт на темы горя и горевания во время войны и других катастроф, — перформативная лекция и набор ритуалов для зрителей. в пяти частях эта лекция рассказывает об истории горя и траура в разных человеческих культурах, почему вообще люди (и не только) горюют; как горе и плачи связаны с ритуалом, а ритуал — с перформансом; какую роль плакальщицы и вопленицы занимали в "традиционных обществах" и почему это почти всегда — женское дело; что случается с горем, когда объект горевания — не один человек или группа людей, а целые города; что происходит с горем, трауром, скорбью, ритуалами и отношением к смерти в западных обществах в последние 200 лет и причём тут нормализующая психология; почему тела и жизни одних людей более оплакиваемы чем другие, как превратить скорбь в политический ресурс и может ли горе быть отгорёвано до конца?

ниже — полный текст скрипта этой перфолекции; полную видеозапись перформанса с субтитрами на русском и английском можно увидеть здесь.

медиатор: марк берне
фестиваль «хрупкий»: ваня демидкин, артём томилов, театр.doc

Добрый вечер. Меня зовут Марк, я — художник, я родился в Самаре и живу в Москве. Сегодня 9 февраля, вы находитесь на событии, которое называется «il grande dolore / большое горе». Его придумал художник и исследователь витя вилисов. Весь текст и инструкции, которые вы услышите дальше, написаны им, кроме тех мест, где я особо говорю от себя. Мы никогда не виделись в жизни, но витя предложил мне быть медиатором его инструкций на этом событии. Некоторые вещи внутри этой работы нам с вами нужно будет делать вместе. От себя и от вити я бы хотел попросить вас об искренней кооперации в следующие два часа. Это коллективная работа, и ваш — и мой — опыт и впечатление от неё, так же зависят от вас, как зависят от удачи и совпадений. Спасибо большое, что нашли время сегодня, этого события не было бы без вас.

часть первая: рассказать пчёлам

Включается дежурный свет. Участники аккуратно кладут руку на ближайшее плечо персоны справа или спереди от них и задерживают руки до дальнейшего уведомления.

Вы касаетесь живого человеческого тела. Это тело было рождено, за ним ухаживали и поддерживали в нём жизнь; сейчас это тело — объект заботы и любви других людей и одновременно источник любви, заботы и внимания для других тел, даже если не отдаёт себе в этом отчёта.

Жизнь этого тела зависит от других тел — во времена болезни и во времена здоровья. Это тело, в свою очередь, делает возможным жизнь других тел вокруг себя — не причиняя прямого вреда, помогая, где возможно, регенерируя, сохраняя или хотя бы не разрушая наш общий жизненный мир, городские и не городские пространства, которые мы делим друг с другом.

Пройдёт несколько десятков лет — 50, 70, 100 — и никого из находящихся сейчас в этом зале не будет в живых. Раньше или позже тело под вашими руками обмякнет и растворится.

Открывается зеркало

Вы все или почти все незнакомы друг с другом. Теперь, когда слова о разделяемой нами смертности произнесены в помещении, стало ли вам подлинно горько за персону, на которой лежит ваша рука? Будете ли вы горевать, если завтра узнаете что тело, которого вы касались сегодня, чьего лица даже не запомнили, — сбил на машине пьяный мент? Горевали ли бы вы по этому телу, если бы не было этого касания?

Участники убирают руки с плеч своих соседей

У человеческого тела довольно короткий срок годности — это горько. Жизнь уходит из тел — часто в силу естественных причин, но не всегда: люди умирают в авариях, катастрофах, убивают себя, потому что в текущей версии мира несправедливо и неравномерно распределены не только материальные ресурсы, но и время, забота, любовь, красота, — многие остаются ни с чем и вынуждены уходить из жизни. Люди также умирают от организованного насилия, такого как войны.

Прекращение жизни тел — это самая неотвратимая повседневность. Одновременно, это одна из будничных вещей, которые человек никак не может уместить в голове. Смерть производит абсурдный непредставимый разрыв в реальности, и этот разрыв происходит каждую секунду. Французский философ Жак Деррида пишет, что каждая смерть другого знаменует конец мира, любого возможного мира — в его тотальности. В старой Ирландии, когда человек умирал, гроб ставили на стол и во время бдения в доме останавливали часы, потому что столкнувшись со смертью, близкие оказывались в лиминальной зоне, в безвременье. Смерть другого — это горизонт моего существования, это самый недоступный опыт для меня, я не могу занять место другого в его смерти, поэтому прекращение чьей-то жизни не может быть осознанно, чужая смерть **каждый** раз уничтожает любую возможную точку ориентации.

Медиатор делает 30 медленных щелчков пальцами — примерно раз в секунду, начиная уже на слове «каждый»; сначала — смотря на участников, затем — медленно опуская голову и после 20-го — снова смотря прямо на участников

В 2015 году трое исследователей — Шелдон Соломон, Джефф Гринберг и Том Пищински — выпустили книгу «The Worm at the Core: On the role of Death in Life» / «Червь в сердцевине: о роли смерти в жизни». В этой книге они предлагают масштабную Terror management theory, теорию управления ужасом или страхом смерти.

Суть теории в том, что люди — носители базового психологического конфликта: они стремятся к выживанию, одновременно осознавая неизбежность собственной смерти, в основном непредсказуемой. Этот конфликт производит онтологический ужас, для сглаживания которого люди придумали целые системы культурных норм и верований. Авторы пишут, что страх смерти является основным драйвером всей человеческой деятельности. Эта теория во многом повторяет то, что в 1973 году антрополог Эрнест Беккер писал в книге «Отрицание смерти», — что осознание смертности рождает такую невыносимую подсознательную тревогу, что вся человеческая активность направлена на то, чтобы с ней справиться.

Многие антропологи сходятся в мысли, что именно понимание собственной смертности стало важнейшим фактором в создании религий, ритуалов, обрядов, морали и культуры вообще. Неандертальцы могли начать хоронить своих мёртвых из чисто прагматических соображений — чтобы избежать неприятных запахов, распространения болезней или не привлекать внимания крупных хищников, но затем археологические раскопки указывают на то, что похороны начали обрастать ритуальностью — в захоронениях начинают обнаруживать украшения и предметы быта, сами форматы могил и склепов приобретают ритуальный характер.

Человеческие общества придумали много разных способов реагировать на смерть. Реакция на смерть — это крайняя степень психологической реакции на утрату. В зависимости от ценности и связи с утерянным объектом, каждый из нас может реагировать на разные смерти по-разному, но самая ритуализированная из всех реакций на утрату — это горе.

Долгое время, до церковной реформации и зарождения современной науки в Европе, горе и горевание воспринимались как исключительно религиозное чувство. Горевать по утраченному допускалось, но если горе растягивалось надолго или слишком захватывало человека — оно переходило в категорию греха.

Роль ритуалов горевания заключается, в числе прочего, в том, чтобы дать выражению горя пространственные и временные рамки, чтобы горе не расплёскивалось на повседневную жизнь и не препятствовало функционированию сообщества. Одновременно ритуализация горя делает более сакральными события, по которым горюют.

Чем более хрупкими становятся связи внутри обществ, тем больше индивидуализируются ритуалы, а их эмоциональная насыщенность и временная протяжённость сокращаются. Появление протестантской культуры, например, для многих сделало отношения с богом частным делом человека, а общий настрой мужественно претерпевать жизнь сделал эмоциональные ритуалы канализации горя неуместными. Вообще институционализация религии и негативное отношение больших церквей к неканоническим спиритуальным ритуалам и обрядам оставили огромное количество людей без разнообразия телесного и духовного опыта, которым раньше была насыщена их жизнь.

Когда сегодня говорят о ритуалах, в основном речь идёт о восточных культурах, коренных народах, племенах Африки или Азии. Существует вот этот ориенталистский экзотизирующий взгляд, что где-то там, — никогда не у нас, — существуют некие аутентичные ритуалы. Во многом это справедливо, но история западной и восточной Европы тоже полна своими ритуалами горевания.

В книге A Hole In The World писательница Аманда Опельт собрала несколько похоронных ритуалов европейской традиции. Один из них называется «Рассказать пчёлам». Суть ритуала в том, что если в семействе кто-то умирает, нужно пойти и рассказать об этом пчёлам, иначе они заболеют, умрут или улетят — олицетворяя дух погибшей персоны. В некоторых вариантах ритуала ульи накрывают чёрной материей; в других — двигали их.

Закрывается зеркало. Включается звук пчелиного улья на четыре минуты. Выключается дежурный свет. Участники расходятся по залу, ловят пчелу в кулак и шёпотом рассказывают ей причину своего горя, после чего возвращаются на место.

У американского писателя Джона Уиттьера есть поэма 1858 года Telling the Bees, она заканчивается сценой, где лирический герой наблюдает девочку в саду, сообщающую пчёлам о смерти хозяйки:

«——under the garden wall,
Forward and back,
Went drearily singing the chore-girl small,
Draping each hive with a shred of black.
Trembling, I listened: the summer sun
Had the chill of snow;
For I knew she was telling the bees of one
Gone on the journey we all must go!
Then I said to myself, "My Mary weeps
For the dead to-day:
Haply her blind old grandsire sleeps
The fret and the pain of his age away."
But her dog whined low; on the doorway sill,
With his cane to his chin,
The old man sat; and the chore-girl still
Sung to the bees stealing out and in.
And the song she was singing ever since
In my ear sounds on: —
"Stay at home, pretty bees, fly not hence!
Mistress Mary is dead and gone!»

Выключается весь свет. Конец первой части.

часть вторая: русские плачи

Существует стойкая ассоциация между гореванием и плачем. Люди плачут по ряду физиологических, психологических и культурных или социальных причин. Физиологически слёзы делят аж на три типа: базальные, рефлекторные и эмоциональные: они различаются по составу слёзной жидкости и причинам появления.

Плач — один из самых древних элегических жанров. Плачи в связи с утратой встречаются почти во всех культурах, в самых древних известных человечеству фольклорных источниках. Эмоциональная напряжённость плача варьируется от места и времени; нам знакомы надрывные похоронные причитания российских или колонизованных Россией народов, населения восточной Европы, Ирландии. Но, например, в Японии в некоторых регионах считается, что если горюющие прольют слёзы, они затопят реку смерти и дух ушедшего не сможет её пересечь. В буддизме открытый эмоциональный плач считывается как привязанность живых к ушедшим и препятствует тем и другим двинуться дальше. Яванцы, коренное население острова Ява, на своих похоронах тоже не допускают истерического горя или рыданий, стремясь создать тихую сдержанную атмосферу смирения с утерей связи с ушедшим. Горюя, яванцы стремятся достичь чувства икласс — особого типа оцепенения, статического онемения от произошедшего разрыва.

Антропологи и этнографы получили возможность записывать плач на аудио или видео только тогда, когда он почти изжил себя как подлинная практика. Существующие редкие записи, в основном, фиксируют детей плакальщиков или людей, кое-как помнящих эту традицию. Даже если это признанные своими сообществами плакальщики, потребность в которых выросла в годы Второй мировой, всё равно у нас почти нет доступа к причитаниям в мире до урбанизации.

Я пишу этот текст в городе Óтранто в итальянском регионе Пулия. Это самый восточный город Италии, а весь этот полуостров называется Салентина или Саленто. В этом регионе, в основном, говорят на южно-итальянских диалектах, но в некоторых деревнях сохранился итало-румейский язык или грико, на котором говорило греческое или эллинизированное население Южной Италии. В 1960 году у документалистки Чечилии Манджини вышел короткий фильм Stendali, в создании которого принимал участие Пазолини. Этот фильм фиксирует редчайший ритуал оплакивания покойного южно-итальянскими греками на итало-румейском.

Другое видео показывает профессиональных плакальщиц Сардинии, которых пригласили на похороны убитого полицейского.

В фильме Ильи Хржановского «Четыре», вышедшего в 2005 году, есть сцена с участием жительниц деревни в Псковской области, которая довольно аутентично даёт представление об одной из вариаций похоронного плача тех мест.

Литовский режиссёр Витаутас Дабашинскас в 60-е снял документальный фильм, в котором, в числе прочего, зафиксировал похоронный плач женщины из Аукштайтии.

В 1990 году карельское телевидение выпустило фильм про карелку Прасковью Савельеву из деревни Мяндусельга — в годы второй мировой она открыла в себе талант плакальщицы; в следующем фрагменте она объясняет, почему обязательно причитать по покойнику.

А это видео с ней же, но десять лет спустя. Савельева умерла в 2002 году.

Ритуальный плач или причитания или вопли — это даже не совсем жанр устной речи, это скорее интонация и особый тип лексики. Не совсем распевный, но тягучий и с широким эмоциональным диапазоном, — считается, что именно такую речь слышат ушедшие. Использовать эту интонацию могли не все, — плачи в большинстве культур — это сакральная женская речь. Право на неё заслуживается особым авторитетом в сообществе. Часто это право достаётся женщинам, потерявшим мужей или детей, в возрасте, прожившим многие горя. Быть плакальщицей — значит уметь дать форму и слова чужому горю, как своему собственному.

Но влияние воплениц или плакальщиц — не только в этом, оно шире. Этнограф Елпифидор Барсов, собравший трёхтомник «Причитания Северного края», в конце 19 века пишет:

«Отдать последний долг умершему собираются иногда целые селения, а потому мы не вполне определим значение вопленицы, если будем представлять ее истолковательницей чужого горя; влияние ее — шире: она объявляет во всеуслышанье нужды осиротевших и указывает окружающим на нравственный долг поддержки, она поведает нравственные правила жизни, открыто высказывает думы и чувства, симпатии и антипатии, вызываемые таким или другим положеньем семейной и общественной жизни…»

Антропологиня и фольклористка Светлана Адоньева рассказывает, что в речи воплениц легко проникали социальные мотивы, одна из задач причитания — показать, как тяжело живется вдове, сиротам и вообще сообществу: нищета, тяжелая работа, притеснения со стороны господствующих классов, — это всё проникало в записанные или в импровизированные тексты плачей.

Плачей, записанных текстом, существенно больше. Например, тот же трёхтомник Барсова «Причитания Северного края». Первый том собрал похоронные и надмогильные плачи; третий том — свадебные; **а второй — завоенные, рекрутские и солдатские плачи. Введение Петром I рекрутской повинности, по которой солдаты должны были уходить на службу по сути на всю жизнь, нанесло такую травму народам, что старейший ритуальный жанр пополнился отдельным направлением.**

Барсов пишет, что обряд рекрутских проводов проходил следующим образом: вынимали жребий, и в доме выбранного молодца начинался печальный пир. Пекут и готовят что могут, собирают на стол, угощают рекрута водкой, чтобы облегчить его горе. В дом приглашается вопленица, эта священная народная жрица — истолковательница семейного горя, облегчительница скорбящей души; изображая это горе во всей его глубине и широте, она своим заунывным и монотонным песнопением пробивает слезы у каменного сердца и через то облегчает дыхание груди, угнетенной внутренней тоскою.

В дом этот тотчас же сбегаются соседи и соседки, и старые старухи, и малые ребята, красные девицы и удалы добры молодцы, чтобы посмотреть на рекрута, послушать вопленицу и разделить соседнее горе. После стола рекрут начинает ходить по комнате, а воп­леница начинает свои песни и изливает в них думы и чувства сначала матери, а потом родных и затем соседей.

Участники разворачиваются к сцене. Встаёт персона, готовая читать за мать; выходит на сцену. Выходит персона, готовая читать за рекрута. Выходит персона, готовая читать за первую соседку. За вторую соседку. За тётку. За двоюродную сестру. Остальные участники чувствуют себя народом. Вышедшие читают по ролям. Медиатор зачитывает ремарки. Когда обряд закончен, участники возвращаются на свои места.

Есть ещё один сборник, собравший фольклорные причитания народов России, он был напечатан в издательстве Советский писатель. Этот сборник называется «Русские плачи», он вышел в 1937 году.

Выключается свет. Конец второй части.

часть третья: урбицид

Но что делать, если объект утраты — больше, чем родной или близкий, или незнакомый человек. Что, если объект утраты — это город?

Я жил в Петербурге 4 года с января 2018-го, этот город стал местом, где у меня впервые в жизни появилось ощущение дома, что это мой город, что здесь моё место. У меня случилась первая настоящая любовь с городом, Петербург вызывает у меня переживания вплоть до эротических, я хочу быть в нём и чтобы он был во мне. Мне было там хорошо и я не собирался никуда уезжать до 23 февраля 2022 года, когда за день до начала войны мы с подругой улетели в Ереван сделать вакцину. Подруга не возвращалась с тех пор, я возвращаюсь теперь только как турист, как любовник, в город, который был у меня отобран.

Моё горе по городу большое и настоящее, я не буду подробно им делиться. Но Петербург, несмотря на медленное разрушение и провинциализацию руками случайных менеджеров, стоит целый; я могу в него возвращаться, хотя он перестал быть моим домом. Но не всем так повезло.

Каким может быть горе по городу, уничтоженному войной? Как Алеппо, Багдад, Сараево, как Грозный, Мариуполь, Кабул, Герника, Хиросима, Варшава. Одним из ужасающих последствий войн является урбицид, тотальное уничтожение городов. Когда счёт уничтоженных тел слишком велик, когда индивидуальные страдания выходят за пределы осознаваемых, сам ландшафт становится объектом горевания. Ландшафт урбицида демонстрирует, что значит быть разорванным изнутри, вывернутым. В картинах урбицидов сама жизнь наглядно лежит в руинах.

Существует жанр плача по городу. Его связывают с культурой Месопотамии, первый такой документированный плач по городу Ур относят к 22-21 веку до нашей эры. В одной из книг Ветхого Завета, «Плаче Иеремии», зафиксирован плач по разрушенному в 586 году до нашей эры городу Иерусалиму:

"Как одиноко сидит город, некогда многолюдный! он стал, как вдова; великий между народами, князь над областями сделался данником.

Горько плачет он ночью, и слезы его на ланитах его. Нет у него утешителя из всех, любивших его; все друзья его изменили ему, сделались врагами ему.

Враги его стали во главе, неприятели его благоденствуют, потому что Господь наслал на него горе за множество беззаконий его; дети его пошли в плен впереди врага.

И отошло от дщери Сиона все ее великолепие; князья ее — как олени, не находящие пажити; обессиленные они пошли вперед погонщика.

Вспомнил Иерусалим, во дни бедствия своего и страданий своих, о всех драгоценностях своих, какие были у него в прежние дни, тогда как народ его пал от руки врага, и никто не помогает ему; неприятели смотрят на него и смеются над его субботами.

Тяжко согрешил Иерусалим, за то и сделался отвратительным; все, прославлявшие его, смотрят на него с презрением, потому что увидели наготу его; и сам он вздыхает и отворачивается назад.

На подоле у него была нечистота, но он не помышлял о будущности своей, и поэтому необыкновенно унизился, и нет у него утешителя. "Воззри, Господи, на бедствие мое, ибо враг возвеличился!"

Да не будет этого с вами, все проходящие путем! взгляните и посмотрите, есть ли болезнь, как моя болезнь, какая постигла меня, какую наслал на меня Господь в день пламенного гнева Своего?

Ярмо беззаконий моих связано в руке Его; они сплетены и поднялись на шею мою; Он ослабил силы мои. Господь отдал меня в руки, из которых не могу подняться.

Праведен Господь, ибо я непокорен был слову Его. Послушайте, все народы, и взгляните на болезнь мою: девы мои и юноши мои пошли в плен."

В 1612 году, предположительно, в Казани, был написан «Плач о пленении и конечном разорении Московского государства» по случаю Смутного времени. Это плач скорее о разрушении государственности, чем урбициде, но там есть такой отрывок:

"Вот отчего пала превысокая Россия и разрушился столь крепкий столп. Цари, в нем жившие, вместо к Богу возводящей лестницы спасительных слов, кои рождаются от содержащихся в книгах истин, приняли богоненавистные дары: бесовские козни, волшебство и чародейство. И вместо духовных людей и сынов света возлюбили детей сатаны, которые уводят от Бога и несомненного света во тьму. И не позволяли слуху разума своего воспринимать слова правдивые, **однако, ненависти ради, клевету на знатных слышали ясно и кровь множества народа из-за нее, как реку, пролили.** И вместо непобедимого скипетра богоподражательных кротости и правды возлюбили гордость и злобу, из-за которой и тот, что прежде был пресветел, как утренняя заря, с превысочайшего неба низвергся и ангельской светлости и славы лишился. К тому же от великих знатных людей, от премудрых и до простолюдинов, — и короче говоря, — от главы и до ног все неисцелимыми струпьями опоясались и Содома и Гоморры и прочими бесовскими бесчисленными язвами покрылись. И за то вначале голодом, обуздания ради, были наказаны Богом — но нимало не обратились с пути погибели на путь спасения.

После того такая кара и гнев такой воздвиглись, какие немалого удивления, более того, и слез достойны. И ни одна ведь книга апостольская, ни жития святых, и ни философские, ни царственные книги, ни хронографы, ни летописи, и никакие другие книги не поведали нам о такой казни ни над одной монархией, ни над царством или княжеством, какая совершилась над превысочайшею Россией!"

Ближе к концу автор плача с удивительным для 17 века оптимизмом уверяет, что теперь, когда все увидели и ужаснулись последствиям неблагоразумия правителей, потомки на этой земле будут жить счастливо и в гармонии.

Суть любого ритуала — в повторении, в ре-перформансе. Через повторение и передачу между поколениями он выполняет свою функцию быть больше человеческой жизни, быть тем, в чём люди могут соединяться с прошлым и будущим временем. Но ритуалы не статичны. Сегодня, когда мир снова понемногу заколдовывается, люди всё чаще обращаются к магическим и ритуальным практикам, придумывают собственные обряды.

Исследовательницы Корина Сас и Алина Коман в статье про изобретение личных ритуалов горевания пишут о подтверждённых функциях личных ритуалов: они помогают либо утвердить связь с утерянным объектом, либо отпустить её, помогают принять своё новое изменённое состояние после потери. Ритуал работает как временной и пространственный ограничитель переполняющих эмоций, с которыми бывает сложно справиться. Он даёт чувство контроля над хаосом горя. Бывает так, что придумать собственный ритуал, — это кратчайший способ справиться с гореванием.

Представьте, что город, который вы отчаянно любите, разрушен войной. В местах, где вы были счастливы, которые вы знаете вслепую, — теперь серые руины.

Участники закрывают глаза и представляют, что город, который они отчаянно любят, разрушен войной. В местах, где они были счастливы, которые они знают вслепую, — теперь серые руины. Чтобы отпустить связь с утерянным городом и вернуться к жизни, необходимо придумать собственный ритуал горевания. Участникам даётся семь минут на то, чтобы придумать ритуал горевания по городу, используя любые воображаемые символические объекты или действия. По истечению семи минут желающие могут поделиться придуманным ими ритуалом. Включается звуковой файл с шумом длительностью семь минут.

Проходит семь минут. Выходит первая персона, готовая поделиться придуманным ритуалом. Выходит следующая персона. Так продолжается до исссякания желающих.

Среди палестинских беженцев, которых сегодня насчитывается почти семь миллионов, встречается традиция хоронить людей с горстью палестинской земли в руке или под головой. Лагеря для палестинских беженцев существуют уже почти 75 лет, люди живут там поколениями и умирают в этих по определению временных зонах. Каждый третий беженец в мире — палестинского происхождения. Когда у людей отобрали дом, и справедливость при жизни не была восстановлена, всё, что им остаётся, хоронить своих мёртвых с щепоткой родной земли в руках.

Выключается видео, конец третьей части.

часть четвёртая: серебряные ветры

В 19 и 20 веке в западных обществах с горем, гореванием, трауром и скорбью произошло несколько процессов, радикально поменявших отношения людей со смертью. Условно эти процессы можно описать как профанация и вытеснение смерти.

В большой степени это связно с эссе Зигмунда Фрейда «Горе и меланхолия», написанным в 1917 году. В этом эссе Фрейд проводит различие между патологической и непатологической реакцией на утрату объекта привязанности — в случае его смерти или исчезновения как объекта любви. Он пишет, что горе — это нормальная реакция на утрату, поскольку оно проходит со временем и никому не приходит в голову его лечить. А меланхолия — реакция болезненная, патологическая, она происходит при невозможности разорвать связь с объектом привязанности и мешает нормальному функционированию. Эта работа Фрейда укладывается в более широкие процессы, происходящие с наукой, медициной и исследованием человека в 19 веке — возникает одержимость классификацией всего в мире, а также — на фоне возникновения статистики — появляется понятие о норме.

Сегодня, из начала 21 века, мы уже можем сказать, что идея нормы и некоей нормальной реакции на горе — очень противоречивая. Под знамёнами нормы и нормализации в 19 и 20 веке было совершено оглушительно много насилия, которое продолжает совершаться, а также сформированы масштабные структуры дискриминаций, процветающие до сих пор.

Но во времена Фрейда в Европе идея нормы казалась очень важной, поэтому возникает понятие о чрезмерном горевании, как патологической реакции на утрату. В Англии горе или скорбь на протяжении длительного времени часто указывали в качестве причины смертей вдов или матерей, потерявших детей. Идеи Фрейда о горе развивала психоаналитикесса Мелани Кляйн, в 1940 году писавшая, что любое горе патологично — поскольку помещает человека в маниакально-депрессивное состояние.

Психоанализ запустил процесс медикализации горя. В 19 веке скорбь, хотя иногда и рассматривалась как безумие, всё же считалась состоянием души человека; в 20 веке нормализующая психология и медицина превращают горе и горевание в состояние тела, которое можно исследовать и, возможно, вылечить.

Этот процесс был закреплён работой психиатра Эрика Линдеманна, проводившего эмпирические исследования горя. Одно из самых известных — интервьюирование людей, потерявших своих близких в пожаре 1942 года в клубе «Кокосовая роща», когда погибло почти 500 человек. Линдеманн первым вывел симптоматологию горя, определив его психологические и соматические симптомы.

Профессор Линдси Прайор в книге «Социальная организация смерти» рассказывает, как в середине прошлого века горе долго считалось ментальным заболеванием, только в семидесятые этот взгляд начинает смягчаться. Горе долгое время находилось среди симптомов клинической депрессии в Руководстве по психическим расстройствам, издаваемом Американской психиатрической ассоциацией; его убрали, но в последнем, пятом издании Руководства, появляется новое расстройство — Prolonged Grief Disorder, расстройство продолжительного горя — когда симптомы горевания длятся дольше, чем может быть ожидаемо на основе социальных, культурных или религиозных норм. В 2022 году это нововведение вызвало протесты специалистов.

Одновременно с медикализацией горя происходит и то, что историк Филипп Арьес называет «медикализацией смерти». До начала 20 века по всему миру забота об умирающем или умершем теле была в руках родных или сообществ. Люди умирали у себя дома, их мыли и наряжали в последний путь близкие люди. Похороны организовывались непосредственно родными. Разделить горе часто собирались целыми деревнями или сообществами. Вокруг этого были сложные ритуалы. Но в 20 веке формируется индустрия умирания, паллиативной помощи, люди всё чаще умирают в медицинских организациях, происходит сепарация смерти от дома, ритуал не проведёшь в морге, смерть становится стерильной.

Но что ещё важнее — происходит приватизация, индивидуализация и сегментация горя. В 20 веке горе становится частным делом. Антрополог Джеффри Горер в тексте «Порнография смерти» и в книге «Смерть, горе и траур» приходит к выводу, что западные общества начали вытеснять смерть и табуировать разговоры о ней. Он пишет, что современные практики скорби характеризуются абсолютным отсутствием ритуала; наиболее распространённая реакция на смерть в Англии 60-х — отрицание скорби. Философ Жан Бодрийяр в 1976 году пишет: «Сегодня быть мертвым — ненормально, и это нечто новое. Быть мертвым — совершенно немыслимая аномалия. Смерть — это антиобщественное, неисправимо отклоняющееся от нормы поведение».

Эти процессы — часть дегуманизирующей культуры капитализма и неолиберализма, в которой публичная сфера должна быть строго позитивной и незамутнённой горем и страданием, отбирающим у людей время и ресурсы для участия в производстве и потреблении, для участия в рынке.

В 20 веке изучение горя и скорби в Европе было захвачено нормализующей психологией. Но антропологи уже давно знают о горевании что-то, что психология игнорирует. Горе — это не просто индивидуальная психологическая реакция на утрату. Горевание и скорбь в огромной степени определяются общественным укладом и варьируются в разных культурах. Это то, о чём напрямую пишет французский социолог Эмиль Дюркгейм в своей книге 1912 года «Элементарные формы религиозной жизни». Описывая агрессивные, кровопролитные и ужасающие обряды горевания среди австралийского коренного народа варумунгу, он отмечает, что эта скорбь — не естественное частное движение раненной души, а обязанность, накладываемая группой.

На фотографии вы видите группу женщин народа варумунгу, оплакивающих погибшего. Люди рыдают не просто потому, что им грустно, а потому что их группа или общественный этикет склоняет их к этому. За шесть лет до Дюркгейма об этом же писал французский социолог Роберт Герц, объяснявший, что горе и горевание распределяются в соответствии с социальным устройством. Сегодня, когда ритуалы самых разных культур изучены и зафиксированы, мы точно можем сказать, что горевание везде происходит по-разному.

В некоторых культурах прощание с покойными или их мемориализация вообще не сопровождаются горем. Например, индонезийский народ тораджа численностью около полутора миллионов, держит в своих домах тела покойников месяцами или даже годами, регулярно делая с ними новые семейные фотографии.

На Мадагаскаре существует ритуальная церемония фамадихана — когда родные усопшего человека вынимают его тело из склепа спустя некоторое время, танцуют с ним, веселятся, а потом снова хоронят в новой ткани. Плакать и скорбеть запрещено. Вообще так называемые вторые похороны — когда тело или кости, в случае кремации, покойных изымаются из могилы и перезахороняются там же или в другом месте, — это явление, встречающееся в самых разных культурах.

Многие видели видео похорон из Ганы, где люди нанимают профессиональных танцоров, пляшущих с гробом на плечах.

В некоторых регионах, где, например, экстремальная детская смертность, умирание тела настолько повседневно, что культура бережёт жителей от постоянного прохождения через горевание, и смерть воспринимается безразлично. В повести Андрея Платонова «Происхождение мастера» так описывается смерть младенца во время голода из-за засухи:

«Деревня заперла свои хаты и вышла двумя отрядами на большак — один отряд пошел побираться к Киеву, другой — на Луганск на заработки. Ушли почти одни взрослые — дети сами заранее умерли либо разбежались нищенствовать. Грудных же постепенно затомили сами матери-кормилицы, не давая досыта сосать. Была одна старуха — Игнатьевна, которая лечила от голода малолетних: она им давала грибной настойки пополам со сладкой травой, и дети мирно затихали с сухой пеной на губах. Мать целовала ребенка в состарившийся морщинистый лобик и шептала: „Отмучился, родимый. Слава тебе, господи!“ Игнатьевна стояла тут же: „Преставился, тихий: лучше живого лежит, сейчас в раю ветры серебряные слушает… Да ты поплачь, Митревна, немножко: так тебе полагается.»

Почему важно понимать, что ритуалы горевания — социальный конструкт? Потому что ритуалы выполняют определённую роль, по которой можно судить о состоянии общества. Антрополог Альфред Радклифф-Браун в своём исследовании 1922 года описывает ритуальные плачи племён андаманцев. Для индивидов эти ритуалы — способ сбросить напряжение и стресс; но гораздо важнее их социальная роль: в коллективном плаче утверждается связь между всеми, принимающими участие.** Горюя вместе, андаманцы — как и многие другие племена или народы — заявляют публично: мы есть друг у друга, мы связаны. Без этой связи, утверждаемой перед всеми, не может быть и ритуалов. **

Греческий антрополог Димитрис Ксигалатас изучает разные экстремальные ритуалы, в числе прочего, — ритуал хождения по углям в маленькой испанской деревне. Он с коллегами замерял пульс исполнителей и наблюдателей ритуала. Они обнаружили удивительную синхронизацию сердечного ритма у всех присутствующих, несмотря на то, что исполнители переживают стресс гораздо более прямо. То есть ощущение общности и коллективности в ритуале буквально можно замерить.

Нас пытаются убедить, — и, как мы видим, успешно, — что горе — это частное дело. Потому что когда горе становится подлинно коллективным, оно сразу приобретает политическое измерение. Когда огромная демонстрация шла к Белому дому в Вашингтоне чтобы развеять прах умерших от эпидемии СПИДа родных и незнакомых людей — это было публичное коллективное горе. Когда Матери площади Майо в Аргентине регулярно выходили на площадь в белых платках, требуя вернуть пропавших детей и наказать виновных, — это публичное коллективное горе, превращённое в политику. В Великобритании женщины из мирного лагеря Гринхэма, протестующие против размещения ядерного оружия и войн, в 1984 году шли к Парламентской площади и выли, как древние вопленицы — воскрешая старый ритуал против новых смертей.

Аманда Опельт, рассказывая про ритуал звона в колокол в случае чьей-то смерти рассказывает, что, как правило, когда умирал мужчина, колокол звонил три раза; когда женщина — два; на смерти женщин и детей под язык колокола подкладывали прокладку и он звучал глуше. Даже в смерти, которая объединяет вообще всех, мужчины должны занимать внимания и места на один удар колокола больше. Эти дисбалансы встречаются в похоронных ритуалах по всему миру. В некоторых культурах женщины обмывают и одевают усопших, но не подпускаются близко к могиле во время похорон или не допускаются вовсе к похоронам или кремации. В исламской традиции присутствие женщины на похоронах нежелательно, потому что она якобы может заплакать.

Встречаются интересные примеры гендерных трансгрессий: у шумеров профессия плакальщиц была женским делом, но жрецы богини Инанны, которых называли Гала, не имели ни мужской, ни женской гендерной идентичности, они были чем-то типа третьего пола. Часто это место занимали квирные мужчины. Тем не менее, мы до сих пор обходили слона в комнате — почему вопленицы и плакальщицы, исполнительницы похоронных и рекрутских обрядов — почти всегда — женщины? В Книге Иеремии в 9-й главе читаем:

"Так говорит Господь Саваоф: подумайте, и позовите плакальщиц, чтобы они пришли; пошлите за искусницами в этом деле, чтобы они пришли.

Пусть они поспешат и поднимут плач о нас, чтобы из глаз наших лились слезы, и с ресниц наших текла вода.

Ибо голос плача слышен с Сиона: "как мы ограблены! мы жестоко посрамлены, ибо оставляем землю, потому что разрушили жилища наши".

Итак слушайте, женщины, слово Господа, и да внимает ухо ваше слову уст Его; и учите дочерей ваших плачу, и одна другую — плачевным песням."

На протяжении долгой патриархальной истории человечества женщина ассоциировалась со своей материнской ролью, — персоны, которая даёт заботу, которая проявляет внимание, которая жалеет, потому что понимает цену человеческой жизни. Поэтому дело плакальщиц — почти везде женское. Дело мужчин — развязывать бессмысленные войны и уничтожать всё живое, дело женщин — оплакивать погибших и справляться с последствиями.

Выносится блюдо женских слёз и ставится на край сцены. Из участников поднимается одна девушка с достаточно длинными волосами. Она подходит к блюду, наклоняется и смачивает кончики волос. Выходит вторая девушка и делает то же самое. Выходит третья и перевязывает узлом или закалывает волосы первых двух. Они садятся спина-к-спине в любом месте зала. Затем третья смачивает свои, дожидается четвёртой, пятой, схема повторяется до последней девушки или небинарной персоны. Мужчины не задействованы.

Включается звук водопада длительностью пять минут. Открывается зеркало и включается видео «Waterfall». Все оставшиеся в зале тоже садятся по двое или трое спина к спине. Когда звук водопада становится достаточно громким, участники шёпотом говорят причину своего горя.

Звук водопада стихает. Конец видео, конец четвёртой части.

часть пятая: и по тебе

Мы с вами находимся на перформансе, — жанре, который, как и театр, вырос из ритуала. Перформанс, как и ритуал, идеально бессмысленное дело; за редкими исключениями, он не производит никакого влияния на окружающий мир. Этим он выгодно отличается от деятельности, которая считается «реальной» в патриархальном мире: захват и эксплуатация земли, оккупация чужих тел и времени с целью выжать из них производственные мощности, уничтожение жизненного пространства ради абсурдных идей и расширения собственного влияния.

Обрывать горе или не горевать вовсе — это чисто мужской капиталистический драйв, делающий жизни других людей не-оплакиваемыми, превращающий жертв войны и катастроф в побочный ущерб. После пожара в торговом центре «Зимняя вишня» вице-губер Кемеровской области назвал митинг — вызванный горем по жертвам — «спланированной акцией направленной на дискредитацию власти». После фильма Юрия Дудя про Беслан одним из самых адских комментариев была реакция Артемия Лебедева, который удивлялся, почему матери Беслана просто не могут похоронить своих детей и жить дальше. Когда я делал лекцию про связь времени, войны и идентичности, я читал интервью с родственниками жертв геноцида в Руанде: они рассказывают, как со временем превратились из популярных жертв в непопулярных, потому что все устали от разговоров о геноциде. Неолиберальная экономика требует оставить негатив позади и двинуться дальше; но горе этих людей продолжает быть с ними, потому что справедливость не была восстановлена.

Через 10 дней после теракта 11 сентября президент США Буш заявил, что время прекратить горевать и начать действовать. Это запустило так называемую войну с террором — один из самых ужасающих процессов милитаризации страны и распространения войны на невидимые уровни в 21 веке. Одновременно с ограничением гражданских прав в США, война с террором превратилась в неограниченный мандат государству на применение вооружённого насилия там, тогда и в тех масштабах, как ему покажется необходимым. Поскольку враг неконкретен, война и милитаризм растеклись по пространствам, до этого считавшимся мирными. Это то, что исследователи называют либеральной пацификацией: на фоне снижения количества межнациональных вооружённых конфликтов, война приобретает другие, сложно различимые формы. Насилия не становится меньше. И толчком к этому служит чисто мужской, патриархальный драйв силового ответа, прекращения горя и горевания, считающегося пассивной, женской реакцией.

Но может ли горе кончиться, может ли оно быть прервано или исчерпано? Возможна ли ситуация, описываемая Фрейдом, когда связь с утерянным объектом окончательно отпускается? Философ Жак Деррида пишет, что горе никогда не может быть завершено, и оно никогда не может быть отделено от меланхолии, потому что горевание — неизменная форма нашей жизни. Деррида пишет, что горе начинается не с чьей-то смертью, а с чьим-то первым вздохом, следом в этой жизни. Когда в твоей жизни появляется Другой человек, знание о его неизбежной смертности конституирует тебя. Деррида пишет, перефразируя Декарта: «Я скорблю — следовательно я существую». Совершенно неожиданно Деррида пишет про дружбу, что дружба тоже с самого начала конституируется этим разделяемым знанием: что кому-то из двоих друзей придётся хоронить другую. Он пишет, что каждая смерть другого — это конец света, каждый раз; он пишет: «ничто неспособно меня убедить, что личный траур менее серьёзен, чем ядерная война».

Мысль о безостановочном непрекращающемся горе как форме нашей жизни может звучать депрессивно. Никто не хочет всё время жить в горе. Но если понять горевание как статичную ситуацию жизни, — это может привести к этическому переустройству наших обществ, о котором пишет Джудит Батлер. Один из ключевых вопросов, проходящих через её тексты про войну, организованное насилие и горе, такой: какие тела считаются оплакиваемыми, а какие нет, и почему? Почему жизнь одних людей более ценна, чем других? В медиа публиковали имена и фотографии двухсот израильских заложников в Секторе Газа, но имена почти 25 тысяч палестинцев, убитых несоизмеримым силовым ответом, никогда не будут опубликованы.

Батлер пишет, что мы все политически конституированы утратой — случившейся или возможной. Мы все приблизительно понимаем, что такое — потерять кого-то. И мы также объединены нашей общей уязвимостью — перед любыми типами насилия, перед смертью. Батлер пишет, что горе не приватно и не аполитично; наоборот — оно предлагает сложноорганизованное политическое сообщество, подсвечивая наши связи друг с другом, нашу общую уязвимость.

Горевать и превращать горе в политический ресурс — не значит сидеть в оцепенении. Это медленный процесс, который развивает в нас идентификацию с самим страданием другого человека. Потеряв кого-то или что-то, человек задаёт себе вопросы: кем я стала, что от меня осталось после этой потери? Насколько другая персона уязвима к такой же потере? И это может стать отправной точкой для более подлинного понимания уязвимости других людей. Когда ты чувствуешь уязвимость как общую, как разделяемую всеми, как объединяющую тебя со всеми другими людьми, — ты начинаешь критически смотреть на условия жизни, в которой одни тела уязвимее других, и чьи-то жизни более оплакиваемы.

Мир без горя — это мир, где другие люди не жалеемы и не оплакиваемы, а значит — можно устраивать любые бойни.

Можно верить или не верить в эзотерический нарратив о том, что мы все связаны, но, во-первых, социальные философы вроде Батлер, Харауэй и других феминистских теоретикесс наглядно показали, что это так, а во-вторых, мы действительно все делим эту онтологическую ситуацию неизбежности смерти. И если мы не делаем из этого вывод о необходимости быть бережнее друг с другом, о необходимости горевать по незнакомым, — значит урок не был усвоен.

Последние двести лет развития западной цивилизации и идея линейного прогресса убеждали людей в том, что есть Реальная Политика и Реальные Дела — построить оборонное предприятие, запустить ракету в космос, колонизировать соседа. Сегодня мы живем не просто в мире без ритуала и без трагедии, но и в мире, где вещи, разрушительные для человеческих сообществ и планеты считаются престижными. Ритуал и перформанс не помогут вам запустить ракету в космос, но они подчёркивают нашу общую связность, а только обратив внимание друг на друга, на нашу общую уязвимость, **на наше изначальное горе смерти на фоне счастья жизни, ** возможно сделать наши жизненные пространства более пригодными для проживания.

В 1623 году, 401 год назад, английский поэт Джон Донн написал:

Нет человека, который был бы как Остров,
сам по себе, каждый человек есть часть Материка, часть Суши;
и если Волной снесет в море береговой Утес,
меньше станет Европа,
и также если смоет край Мыса и разрушит
Замок твой и Друга твоего;
смерть каждого Человека умаляет и меня,
ибо я един со всем Человечеством,
а потому не спрашивай никогда, по ком звонит Колокол;
он звонит по Тебе.

В чувашских рекрутских обрядах на заключительном этапе проводов рекрут обязательно целовал всех присутствующих жителей деревни, а их могло быть 100-200 человек. И рекрут обязательно целовал всех, потому что это было «взаимообещание вновь быть вместе».

Джудит Батлер в книге «Уязвимая жизнь» описывает, как люди связаны друг с другом по факту наличия тела, — тело по определению формируется социально, оно несёт отпечаток заботы или насилия других тел, до определённого возраста оно вообще не принадлежит его носителю, полностью автономное тело невозможно. Она пишет: «Если я перемешана с тобой, это значит, что и ты уже перемешана со мной, и значит — я нигде без тебя.»

И я, Марк, нигде без тебя, без тебя, без тебя, тебя, и тебя, тебя, без тебя, тебя ————-

Медиатор обходит и касается плеча/руки каждо: й из присутствующих, через 7-10 человек переходя на различимый шёпот

В книге «Библейские древности», написанной Псевдо-Филоном, дочь Иеффая, узнав, что отец хочет принести её в жертву, отправляется с подругами в горы, чтобы произнести плач:

"Услышьте, горы, сетования мои; внимайте, холмы, слезам очей моих; будьте свидетелями, скалы, плача души моей.
Смотрите, как я подвергаюсь испытаниям!
Да вознесутся слова мои в небеса, и слезы мои будут написаны на небосводе!
И венец из цветов, который кормилица моя сплела для меня к празднику, да завянет; и покрывало, которое она соткала из гиацинта и пурпура в моей женской комнате, да пожрет червь.
И пусть мои спутницы-девственницы рассказывают обо мне в печали и плачут по мне все дни.
Вы, деревья, склоните свои ветви и оплакивайте мою юность.
Вы, звери лесные, придите и оплачьте девство мое, ибо годы мои сократились и время жизни моей состарилось во тьме".

Когда город разрушен, когда зеркала завешаны, остановились часы, от тебя отвернулся даже родной отец и все пчёлы улетели или умерли, — всё что остаётся — обращать своё горе к самой земле: к горам, к холмам, к морю и океану.

Выключается весь свет. Все встают — плотно друг к другу. Медиатор включает видео и отходит за участников. Все вместе негромко повторяют слова на видео.

> О, горы, услышьте моё горе

> О, море, услышь моё горе

> О, холмы, между вами плач мой

> О, леса, между вашими деревьями стон мой

> О, ложбины, берегите тоску мою

> О, луга, хороните печаль мою

> О, травы, трепещите, как я трепещу

> О, деревья, склоните голову, как я склоняю

> О, цветы, увядайте, как я увядаю

> О, звери лесные, цепенейте, как я цепенею

> О, озёра, от моих слёз сделаетесь вы солёные

> О, камни, хватит моих слёз, чтобы источить вас

> О, реки, хватит моих слёз, чтобы вышли вы из берегов

> Велик океан, но больше — горе моё

> Глубок океан, но глубже — горе моё

> Страшна буря, но страшнее — горе моё.

финал

В 2022 году, случайно уехав из России за день до начала войны, я впервые в жизни объездил почти всю Европу. Я впервые в жизни увидел очень много красоты. Через десять месяцев со мной случилась большая любовь, через 11 у меня нашли рак, через год вырезали его в городе, который я люблю больше всего на свете. Я, кажется, впервые в жизни научился дружить, стал более открыто любить и испытывать гораздо больше нежности. Последний год я живу в состоянии непрекращающегося счастья, чего у меня не было никогда в жизни. Некоторые мои друзья тоже говорят, что только сейчас у них началась жизнь.

Несмотря на это, текущее время моей жизни отравлено горем. Иногда ты просто зависаешь на улице, в магазине, дома, сейчас я пишу этот текст и зависаю, глядя в окно, вспоминая об оборванных связях — с пространством, с людьми, с языком, думая о потерях других людей — знакомых и незнакомых. Джудит Батлер пишет, что в такие моменты возникает вопрос — а кто я теперь? Кто я без тех нитей, которые меня связывали с пешеходами Невского проспекта, с посетителями Булочной Вольчека, с людьми, встречающими закат на Литейном мосту. Это не эмоции, а аффект — эмоции человек испытывает, а в аффекте обнаруживает себя; философ Брайан Массуми пишет, что аффект по определению социален и образуется из связей с другими людьми. Важнейшая цель ритуала, и перформанса — в создании вот этого коллективного аффекта.

Так вот — посреди моего частного счастья я постоянно нахожу себя в общем аффекте горя. Меня воротит от людей, которые не могут сказать вслух слово из пяти букв и призывают искать во всех «сложных временах» позитивные моменты, забыть и двинуться дальше. Мне бы никогда не пришло в голову искать позитивные моменты в чёрном липком беспросветном ужасе, за который я тоже несу ответственность. Но — мне немножко неловко это писать, — но у меня действительно всё хорошо. И у меня сейчас только одна причина для горя. Одна-единственная.

Включается звуковой файл. Включается свет. У одной из участниц в кармане записка от вити, содержание которой неизвестно никому, кроме неё. Она передаёт записку тому, кто сидит дальше всех. Когда записка прочитана всеми, событие завершено.