(или несколько слов о том почему объектно-ориентированная онтология не канает)

Этот текст был написан в мае 2024 года, когда я еще находился в лагере строгого режима и знать не знал, что в конце предстоящего лета окажусь на воле. Исправлять/переписывать я его не стал. Держите критику Хармана в том самом виде в каком она виделась мне из интерьеров пенитенциарной системы и с элементами этих интерьеров в тексте. Лучше все равно не напишу

Валерий Мантров

«…глобус ничуть не высокомернее карты. ООО предлагает не только глобус, но и модель реальных и вымышленных вселенных»

Грэм Харман

«…картирование — процесс постоянной ретерриториализации»

Мартин Додж, Роб Китчин

Пункт первый.

Уйма унилатеральных различий.

Привет, друзья. Совсем недавно, отдыхая в честь дня солидарности трудящихся от швейного производства (на котором я тружусь в соответствии с требованиями УИК РФ) я опять размышлял о фигуре унилатерального различия в контексте мысли Ника Ланда. И спешу вам сообщить, что решительно не понимаю какого хуя одностороннее различие используется Ландом исключительно как фигура различия/неразличимости между двумя рядами терминов, формирующих различные близкородственные дуальные оппозиции (мышление/материя, человеческое/не-человеческое, живое/не-живое и т. д.), тогда как все мы сейчас явно нуждаемся в аналогичной концептуальной фигуре, способной оперировать целыми множествами членов различия, ибо иначе все начинание очевидным образом скатится в какой-то унылый мрак догматической метафизики со всеми вытекающими отсюда последствиями, что собственно говоря мы и имеем в наличии.То есть нам нужна целая уйма унилатеральностей вместо одной единственной, так автору и передайте.
Впрочем, сегодня обсуждать творчество Ника Ланда мы больше не будем. Сегодня мы будем обсуждать творчество Грэма Хармана. Объектно-ориентированную онтологию. Ибо в конце концов в определенном смысле все это дело к уйме унилатеральностей стоит гораздо ближе мысли Ланда.
Вернее, даже не так. Мы будем говорить о том, почему философский/политический/эстетический проект плоской онтологии в авторской версии Хармана, который, надо заметить, в определенной степени успел нас вдохновить три года тому назад, сегодня нас совсем не вдохновляет и кажется нам очевидно несостоятельным (в том смысле, что бесполезным) на фронте интеллектуальной борьбы за все горизонтальное/плоское/ризомообразное против перманентно восстающих из пепла хуев метафизики и тео/лого/антропоцентризма.
То есть говорить мы будем в значительной степени о том, насколько много всего успело за эти три прошедших года измениться, ибо измениться за это время успело действительно почти все (за исключением того, что я продолжаю сидеть в тюрьме за соучастие с анонимными материалами, а на «Сигме» нет-нет, да и продолжают публиковаться переведенные куски Хармана (сноска 1). О том, как мы имели и продолжаем иметь дело с потоком становления напополам с отчаянными попытками придать ему черты бытия, и о том почему последние всегда так или иначе терпят крах, и о том, почему мы считаем, что лучше утекать со становлениями, чем терпеть крах с бытием. Вообщем, погнали, ибо времени мало, до звонка остается всего десять с копейками месяцев, а на воле, вполне возможно, у меня уже не будет ни сил, ни времени для того, чтобы и дальше оставаться причастным к проблемам современного теоретического производства, ибо мне предстоит либо выжить, либо не выжить в РФ сегодняшнего дня, а как и что для этого делать, я честно говоря, ума не приложу.

Пункт второй.

«Глаз б-а» и сомнительные единства

Вообщем, Харман. Харман возник как-то случайно в ходе нашего последнего разговора (посредством оператора айпителефонии «Зонателеком», естественно) с кандидатом философских найк Ильей Дмитриевым, и мой друг Илья поспешил высказать мысль, что может быть с этим деятелем не все так плохо, ведь если мы прочитаем Грэма Хармана как «темного» Грэма Хармана, который открывает нам панораму фрактального онтологического распада, где вселенная взорвалась множеством объектов которые продолжают взрываться множествами других изолированных друг от друга вселенных, распадающихся множествами все новых и новых объектов, и все разлетается к чертям и никакой возможности навязать всем этим перманентно дробящимся множествам автономных и никак не соприкасающихся друг с другом напрямую единиц сущего какую-либо форму ветикально-иерархической субординации не остается вовсе.
И я говорю Илье, что панорама фрактального онтологического распада это конечно хорошо, но ведь ты понимаешь, что увидеть ее можно только «глазом бога», а откуда, черт возьми, ему возникнуть в этом перманентно распадающемся космохаосе взаимно незрячих ноуменов? И Илья, наверное, нашел бы, чем ответить на мой упрек в адрес объектно-ориентированной онтологии, но в этот момент у кандидата философских наук разрядился телефон и связь оборвалась, оставив ряд вопросов касаемо мысли Хармана в подвешенном состоянии. А я закурил сигарету и начал думать о том, как мог бы развиваться этот диалог дальше.
Я решил, что гипотетические защитники Хармана и его проекта, могли бы, например, ответить мне, что какого, собственно, хуя мы должны играть по каким-либо правилам (включая правила формальной логики), в то время как наш классовый враг (то есть разнообразный тео/лого/антропоцентризм) никаких правил не соблюдает? Что, неужели, Валера, в то время как всевозможные Порядки Единого Бога (в диапазоне от религиозного фундаментализма до академического мифотворчества касаемо объективной истинности научного знания о мире и человеке) беззастенчиво эксплуатируют ресурсы фикции (одновременно отрицая за фикцией имманентную ей способность становитьсяя жирно обросшей мясом (вполне себе эмпирической) действительностью), мы, черт возьмиЮ не можем с полным правом (то есть, конечно, по беспределу, ибо любое право в конечном счете рождается из реалий, располагающихся за пределами правового поля) экспроприировать у Порядков Единого Бога их самое главное средство производства? Или даже что если мы не экспроприируем у противника этот самый «глаз бога» вместе с правом на спекулятивный out-of-body experience и прочие эпистемологически небезупречные трюки, то нам никогда не собрать из всего этого имеющегося у нас в распоряжении говна и палок менее уебищный и более эгалитарный единый мир с уймой унилатеральных различий, так как в конце концов без соответствующего инструментария никакой мир как поддающуюся тотализации целостность увидеть/помыслить невозможно, а философия по Харману как раз должна быть «теорией всего» и так далее.
И воображаемым защитникам Хармана я бы ответил, что, конечно, экспроприировать у метафизики метафизику мы можем, но только тогда у нас будет точно такая же метафизика и ничего более, ибо этот самый «мир» как поддающаяся тотализации целостность (не столь важно более или менее он уебищный — в конце концов это вопросы эстетики) это точно такой же метафизический мирах, как и бог онто-теологии, и вырастают они ровно из одной и той же концептуально фигуры единства, в структуру которой по большому счету уходят своими корнями все наши насущные эпистемологические и политический проблемы, потому что несмотря на то, что в эмпирической действительности какое-либо единство обнаружить практически невозможно, мы почему-то продолжаем находиться в плену у какой-то довольно хуевой сказки, главными действующими лицами которой являются разнообразные (и весьма сомнительные) единства, — такие как «общество», «культура», «гос-о», «народ» и все тому подобное, думаю, они вам хорошо известны. Единства, которые зачастую по умолчанию принято воспринимать в качестве неких целостных и автономных единиц сущего, обладающих собственной (трансцендентной (сноска 2)) волей и собственными интересами, во имя которых я, например, отбываю наказание в колонии строгого режима, а кто-то и вовсе удобряет собой почву, несмотря на то, что никто разумеется никогда в глаза этих трансцендентных монстров не видел, также как и бога онто-теологии. И дело тут в том, что если мы все же худо/бедно/бледно лелеем надежду всю эту вопиющую диктатуру весьма недружелюбных означающих деконструировать, пока она окончательно не деконструировала нас (и жизнь на этой планете), то эссенциалистский подход Хармана, признающий за всеми объектами, включая разнообразных богов онто-теологии, одинаковую степень онтологической самодостаточности, нам в этом деле явно не помощник, ибо такая манера мысли скорее цементирует бытие, чем открывает двери становлениям.
И не потому что она каким-то неправильным образом проводит тотализирующую инвентаризацию сущего, а потому что она в принципе берется за эту авантюру, которая: а) эпистемологически имеет весьма сомнительный характер; б) никогда ничем хорошим не заканчивается. И пусть даже с точки зрения Хармана я только что вынес себя за пределы философии как специфической формы интеллектуальной деятельности, но это, блядь, так.
Ведь дело не в том, что все имевшие место в человеческой истории попытки утвердить и воплотить в жизнь те или иные Порядки Единства были какими-то сушностно ущербными/хуевыми/негодными, и именно потому оборачивались всякими крестовыми походами, геноцидами, эксплуатациями и прочим антропоценом (так думать было бы глупо и наивно). Дело в том, что любая подобного рода авантюра (апеллирующая к универсальному порядку целостности/единства) в конечном счете предписывает нам руководствоваться в своих действиях концептуальной картой, которая принципиально не способна совпасть с той самой местностью, об изгибы которой мы эмпирически спотыкаемся при ходьбе, если, конечно, не прилагать активных сверхусилий по привидению этой самой местности в соответствие с той или иной картой (сноска 3), откуда, собственно, весь этот антропоцен с крестовыми походами и прочим и вытекает, потому что:
— когда мы пытаемся оторваться от земли при помощи невъебенно охуевших (в том смысле что амбициозных) тотализирующих обобщений, с нашей концептуальной карты неизбежно начинает исчезать куча всего, что имманентно нашему эмпирическому опыту местности по которой мы ходим ногами со всеми ее ухабами и оврагами, стаями бродячих собак и оперативниками наркоконтроля, что ведут за этой местностью оперативной наблюдение, и вот мы отрываемся еще выше, переходя к карте с масштабом увеличившимся в десятикратном размере, и здесь уже совсем нет места ни для нас, ни для наблюдающих за нами оперативников, здесь уже исчезли очертания малых населенных пунктов и мы все здесь «один народ»/одна страна или даже одно человечество.
— во-вторых, местность безусловно обладает собственной подвижной агентностью, постоянно скользит и разбегается в разные стороны, упрямо отказываясь оставаться на тех местах, где ее попытались зафиксировать учредители того или иного порядка единства, которым к тому же еще приходится вести борьбу с конкурирующими учредителями конкурирующих порядков единства (причем зачастую и те, и другие взаимно воспринимают друг друга в качестве элементов местности, которых не должно быть на карте), и в итоге никакого единства, конечно, не учреждается, учреждается фундаментальный онтологический конфликт, для описания которого необходимы уже другие подходы, прощай, Харман, привет, Фуко, Латур и Харауэй, ибо жизнь не всегда чаепитие на веранде, а в последние несколько лет и подавно.
То есть я не знаю как ваши, а мои претензии к различным Порядкам Единого Бога и хуям тео/лого/антропоцентризма не столько морально-этические, сколько эпистемологические (сноска 4), ибо я склонен полагать, что любые морально-этические претензии возникают лишь тогда, когда мы руководствуемся слегка некореллирующей с местностью концептуальной картой, ибо зло всегда прозрачно и не имеет под собой никаких метафизических глубин, а практиковать эпистемологическую небрежность это весьма опасное занятие, все равно что ставиться внутривенно случайно найденными на улицами анонимными материалами неизвестного происхождения/назначения, не имея никакого представления о соответствующей летальной дозировке.
И да, вы можете сказать, что я чересчур близко к сердцу принимаю некоторые критические проекты покойного Латура, не совсем законно эксптраполируя критику картографии и зумирования на обобщающее синтетическое мышление как таковое, и это, возможно, все так и есть. Но во-первых, критику картографии некоторое время назад с делезианскими сюжетами становления концепта картой и карты концептом уже пытался увязать Дмитрий Кралечкин, а во-вторых, черт возьми, каждый кто имел сложный опыт поиска анонимных материалов при помощи современных цифровых навигационных сервисов знает, что даже они не всегда, скажем так, совпадают с местностью идеально, несмотря на то, что их функционирование обеспечивается слаженной работой масштабных сетей сбора и преобразования эмпирических данных, и ввиду этого, что, собственно говоря, мешает нам экстраполировать критику Латура на становления картами философских/научных/религиозных/политических/прочих концептов, чьи авторы и вовсе нередко относятся к данным эмпирического характера с высокомерным пренебрежением?
Вообщем, Латур уже мертв, но продолжает вносить свой вклад в дело субверсии эффектов убедительности метафизических миражей. А Грэм Харман жив и в полном здравии, только, что нам делать с Харманом? Мы еще раз говорим ему «прощай», возможно, с оттенком легкой грусти, также как говорим «прощай» собственным наивным заблуждениям прошлого, ибо спекулятивно отрываться от земли и летать в облаках может быть интересно и увлекательно, но только до тех пор, пока мы не споткнемся об имманентую эмпирическую действительность, которая отнюдь не есть дружелюбная хиппи-коммуна онтологически неспособных навредить друг другу объектов, поделивших трансцендентную природу бога онто-теологии на всех поровну и без остатка, а поле битвы и нацеленное на нас орудие войны по преимуществу, а значит ООО не канает, и мы отчаянно нуждаемся в иных моделях плоской онтологии.

Пункт третий.

Рессантимант, Гиперверие и Война-как-машина

Впрочем, объяснить почему ООО не канает, можно и гораздо проще. И хуй с ней с эпистемологией. Подойдем к вопросу с точки зрения политической прагматики и оптики практик Гиперверия.
И начать здесь следует с того, что все эти охуительные истории Хармана про то, что, например, исчезающий в огне хлопок уничтожается лишь как чувственный объект, а как реальный объект-в-себе он остается целым/невредимым/недоступным для разрушительного воздействия пламени, ибо ноумены категорически лишены доступа к бытию-в-себе друг друга сильно напоминает сюжет «Генеалогии морали» Ницше, в том самом месте, где он начинает разворачиваться в известную оппозицию «двух миров» в рамках повествования про восстание рабов в морали, где Ницше задается вопросом о том, насколько надо ненавидеть имманентную окружающую действительность и/или чувствовать себя в ней потерпевшим/угнетенным/порабощенным/поверженным, чтобы выдумать/измыслить некую иную трансцендентную/потустороннюю действительность, где все поверженные/потерпевшие/угнетенные обретут Царствие небесное, а властьимущие, успешные и охуевшие сгорят в адском пламени на радость первым (что были последними).
Однако, слабость объектно-ориентированной онтологии заключается отнюдь не в том, что по своей концептуальной структуре она сильно напоминает раннехристианское гиперверие в рецепции Ницше (сноска 5) с его непреклонным полаганием оппозиции «двух миров» — в конце концов мы знаем что фикции имеют свойство становится частью нашей имманентной действительности в том случае, если им удается продуктивно осуществить сборку со своим внешним Слабость объектно-ориентированной мысли в этой оптике как раз в том и заключается, что в отличие от христианства, чье гиперверие оказалось настолько продуктивным в плане осуществления социальных сборок, что смогло существенным образом трансформировать господствовавшие ранее этические ориентиры в пользу убогих, нищих и угнетенных, причем, трансформировать так, что эхо этого этического поворота в виде событий Великой французской революции и перфомансов арт-группы «Народная воля» приводило Ницше в неподдельный ужас аж в конце XIX от рождества Христова века, эссенциализму Хармана сегодня осуществлять сборки решительно не с чем помимо современного искусства и экологического движения, а это, прямо скажем, так себе коалиции в условиях эскалации повсеместного онтологического конфликта (сноска 6).
Даже в области этики объектно-ориентированная мысль со всем своим травоядным прекраснодушием оставляет нас по большому счету на весьма шатких и проблематичных позициях. То есть на тех самых позициях, что были обозначены Квентином Мейясу в «После конечности» под именем фидеизма, характеризующим этико-эпистемологическое бессилие западной философии посткантианской эпохи, когда критическая мысль, натолкнувшись на обнаруженную ей неспособность спекулятивного мышления выносить убедительные и однозначные суждения относительно фундаментальных метафизических проблем (в частности, и любых предметов, лежащих по ту сторону сферы человеческого опыта, в целом) фактически передала эту область в компетенцию практик веры, признав свою (критической мысли) необороноспособность перед лицом догматической метафизики и разного рода фундаментализмов, чья мощь опирается на эти самые практики (сноска 7).
В этом отношении, конечно, весьма, симптоматично, что ситуация, являющаяся для Квентина Мейясу явной и требующей решения проблемы (оставим в стороне вопрос о том, насколько удовлетворительное решение для нее предлагает сам Мейясу) для Хармана, напротив, является раскладом, который по его мнению сам по себе все наши насущные этико-эпистемологические проблемы решает (на самом деле нет). То есть по части способности игнорировать проблемы Харман на самом деле ничуть не уступает тому же Дональду Трампу (сноска 8) в годы пандемии COVID-19, и мы его, конечно, отчасти, понять можем, ибо отцу объектно-ориентированной мысли, как жителю благополучного, воспитанного и просвещенного Первого мира явно не приходилось близко встречаться, а уж тем более сосуществовать на одних квадратных метрах с агрессивными религиозными фундаменталистами (как мне например в этой вашей унылой российской тюрьме, чтобы, так скажем, познать и прочувствовать всю практическую бестолковость занимаемой им этико-эпистемологической позиции на собственном опыте. Но Харман это Харман, а мы с вами в благополучном, воспитанном и просвещенном Первом мире не живем, и не имеем права забывать, что за его пределами жизнь подобной политической близорукости не прощает, что, конечно, настоятельно предписывает нам разъебываться с последствиями кантовского эпистемологического поворота в философии совсем иначе, чем это предлагает объектно-ориентированная.
«Но какое «иначе» тут может быть, если все наше твердое знание о сущем в действительности может ограничиваться лишь знанием о том, что таким знанием (то есть истиной) никто не обладает?» — могли бы спросить меня в этом самом месте последователи мысли Хармана, если бы, конечно, у нас была бы возможность пересечься и вступить в диалог (ибо по какой-то причине в этой вашей российской тюрьме за весь свой срок я ни одного последователя объектно-ориентированной школы не встретил, за разного рода религиозных фундаменталистов и сторонников догматической метафизики встретил столько, что из них вполне себе можно составить небольшой поселок городского типа). И в этой гипотетической ситуации маловероятного диалога с объектно-ориентированным человеком что, конечно, истиной в том смысле, в котором вы это слово зачем-то используете, то есть истиной как некой фантастической сверхспособностью непосредственного доступа к бытию-вещей-такими-какими-они-есть-в-себе (или к твердому знанию ноуменальной реальности сущего) никто не обладает, никогда не обладал и обладать не может. Но все же суть нашего философского рамса не вовсе не в этом. Ибо зачем нам вообще фиксировать свое внимание на проблеме доступа к этой самой трансцендентной глубине вещей, если в течение всей своей жизни мы всегда имеем дело лишь исключительно с мерцающими, скользящими и нестабильными эмпирическими поверхностями-без-фундамента, и даже тогда, когда пытаемся изобразить на них эффекты присутствия этой самой неведомой ебанной глубины, поскольку достигаются подобные эффекты всегда при помощи опять же, эмпирически доступных нам материальных практик и прочих художественных/литературных выразительных средств? (сноска 9) Ведь если реальность вещей-как-они-есть-в-себя никогда никому не является11, не значит ли это, что нам стоит просто перестать свое время на соответсвующие спекуляции (чья продуктивность часто оказывается довольно сомнительной) и сосредоточиться на более насущных для нас проблемах?
В конце концов на бескрайних просторах Имманентного происходит очень много интересных и по-настоящему удивительных явлений. Здесь мы имеем дело не только с эффектами истин метафизических (и с материальных конструированием подобных эффектов), но также и с материальным конструированием истин эмпирических, тех же научных фактов. Так что если вы пришли за истинами, то получите/распишитесь, в Имманентном их для вас много, и они все разные. Какие-то не живут дольше двух-трех часов, а какие-то продолжают существовать столетиями. Какие-то можно успешно не принимать во внимание, а какие-то игнорировать себе дороже (попробуйте, например, проигнорировать такой эмпирический факт как атакующий вас боевой БПЛА).
В каком-то смысле мы могли бы сказать, что истинность и ложность здесь всегда устанавливается при помощи силы, но слово «сила» в данном случае мало чего объясняет, и скорее само требует внятного и приземленного объяснения. Мы никогда не знаем заранее какая именно коалиция акторов окажется сильнее, а какая — слабее в каждой новой конкретной ситуации. Тем не менее всегда есть возможность установить это экспериментально, ибо онтологическая война всех-против-всех никогда не заканчивается и не являет окончательного победителя. Мы имеем дело лишь с результатами тактических побед и поражений по итогам которых имманентная конфигурация сущего формируется в качестве условий временных соглашений между нестабильными коалициями. В этой оптике любые попытки постижения онтологии имманентного становятся неотделимыми от пристрастрастной перформативной (и в широком смысле слова — политической) активности. Сказки о незаинтересованном познании-ради-познания оставьте наивному европейскому человечеству конца позапрошлого века. Мы хотим не только понять как на уровне материальных практик и социотехник формируются реалии в которых мы живем, принимая их за нечто само собой разумеещееся, но и пересобрать имеющуюся онтологическую (политическую/социальную/культурную/экономическую/технологическую) конфигурацию отношений ИНАЧЕ.
Я думаю, мой друг Илья в своей кандидатской работе по философиии сделал довольно поспешный вывод заявив, что «плоская онтология невозможна, потому что критическая социология и естественная наука, равно как и религиозная картина мира и «плоская онтология» спекулятивных реалистов не образуют единой сборки», ибо нам ничто не мешает рассматривать в качестве таковой единой сборки перманентный онтологический конфликт. Война как машина против машин войны против аппарата государства. Безответсвенный пацифизм в духе хармановского космоса онтологически неспособных причинить друг другу вред изолированных объектов решительно не канает, ибо он лишь играет на руку коалициям, стресящимся сохранить онтологический status quo в эмпирически недостижимой неподвижности. Но у Жизни (Матери Всех Заражений), а значит и у нас с вами совсем другие интересы и насущные потребности.
Май 2024

Сноски:
1. Впрочем, и тюрьма, и «Сигма» сегодня уже далеко не те, что были три года назад. В тюрьме за это время, как минимум, довольно ощутимо усилились режимные требования (я, конечно, понимаю, что для большинства из вас эта формулировка мало что способна сообщить, на, например, если три года назад я практически жил в мечтах левых акселлерационистов о посттрудовом обществе, то теперь я чувствую себя представителем рабочего класса, современного Марксу времен начала работы над «Капиталом», и делаю обязательную зарядку по утрам), а «Сигма» теперь СМИ-Иноагент, ибо жизнь никого не пощадила.
2. То есть волей бесконечно и подавляюще превосходящей агентность отдельно взятых акторов. Я не спорю, мы довольно часто обнаруживаем себя в складках разнообразных материальных сборок, в которых наше действие захватывается или модулируется таким образом, что его результаты могут явно несоответствовать нашим устремлениям/поджеланиям (например, мы хотели лишь «простого человеческого счастья» и продвижения по службе, а вместо этого горы трупов, руины Кёльна и Дрездена и Нюрнбергский процесс. Однако, как отмечал Латур «существует огромный, непреодолимый, вплоть до пропасти, разрыв при переходе от этой интуиции — действие захватывается — к обычному заключению, что его берет на себя какая-то социальная сила», и мы не можем с этим не согласиться, ибо действие всегда захватывается или модулируется посредством тех или иных сугубо-материальных или материально-языковых устройств/посредников, чью работу также можно модулировать или выводить из строя. «Государство», «народ», «общество» и «культура» это лишь слова, пломбирующие крышки окружающих нас «черных ящиков» с клубками материально-технических сетей внутри. При этом мы также отдаем себе отчет о том, что никакого «чистого» немодулируемого/неопосредованного действия не бывает вовсе, и автономное мыслящее человеческое «я» картезианской философии это такой же бог онто-теологии и пломба на черном ящике как и «суверенная воля народа». Мы это всегда множество Других. Но между множествами есть разница, измеряемая как минимум количеством трупов и руинами городов.
3. Как бы это пародоксально ни звучало, но даже, собственно говоря, географическая навигация на местности становится возможной только тогда, когда последняя приведена в соответствие с картой при помощи серий связанных друг с другом релевантных указателей (т.е. разнообразных материальных артефактов), о чем любил напомнить покойный Латур. Без табличек с названиями улиц и номерами домов вам было бы столь же удобно ориентироваться в городе как советским контингентам в Праге 1968 года.
4. Можно, конечно, долго спорить о том, является ли категорическое неприятие эпистемологической небрежности ориентацией этического порядка или нет, но суть не в этом, а в том, что разного рода Порядки Единства представляют собой некую разновидность невыполнимого предписания/неисполнимого обещания, — то есть все, что они способны осуществить это лишь собственную невыполнимость, то есть собственное крушение.
5. В конце концов, из оптики философии Ницше и Великая французская революция, и «Критика чистого разума» Иммануила Канта, и ребята/девчата из «Народной Воли», примокрившие царя в далекой холодной России, и еще куча всяких других явлений есть лишь продолжение «восстания рабов в области морали», начавшегося вместе с ранним христианством, — то есть «слабейших» и «не заслуживающих права жить» как определял их автор «Генеологии морали», лукаво не замечая, что тем самым он соскальзывает в самое настоящее метафизическое мошенничество, ибо «сила» и «слабость» на его концептуальных картах явно фигурируют в качестве каких-то фундаментальных природных качеств, которыми те или иные биологические существа наделены чуть ли не по факту (праву/беспределу) рождения, но как минимум история трех последних столетий с ее многочисленными эпизодами, подобными тем, в рамках которых мои рабоче-крестьянские предки (то есть «слабейшие» и «незаслуживающие права жить» по Ницше) сначала лишили господ господства и сословных привилегий, затем пожгли их усадьбы и выгнали на мороз, а потом и вовсе ликвидировали как враждебный реакционный класс, явно должна была нас научить, что сила и слабость есть вопрос более или менее обширной (а также более или менее прочной) временной коалиции человеческих и не-человеческих акторов в той или иной конкретной ситуации конфликта подобных коалиций. Такой подход в свою очередь дает повод переосмыслить традиционную «левую» идею солидарности уже не в качестве этической ориентации, а, в качестве ориентации прагматической. Ибо этика существует лишь там, где имеет место проблема выбора, а у нас, исключенных из Полиса, с точки зрения вживания нет иного выбора кроме как создавать коалиции и строить сети солидарности с другими такими же маргинальными человеческими и не-человеческими акторами/колективами/агентами.
6. В отличие, например, от исследовательской оптики того же Мишеля Фуко, чьи проекты ощутимо поспособствовали многим сдвигам границ нормативности в обществах условного «Западного мира», и потенциал здесь, на мой взгляд, еще далеко не исчерпан. Ибо ориентация на всеобщую инклюзивность в качестве мейнстримого политического дисурса в отдельных странах «первого мира», конечно, не может не радовать (забавно, что «левые» идеалы не смогли толком воплотиться в жизнь в Советском Союзе, где их вроде как целенаправленно пытались в жизнь воплотить, но вполне себе воплощаются в жизнь сегодня во многих странах, формировавших ранее, так скажем, «капиталистический лагерь Холодной войны», и это вполне себе яркая и жирная иллюстрация той проблематики, которая красной н нитью проходит и сквозь этот текст, и сквозь всю нашу жизнь, то есть проблематики, в широком смысле этого выражения, онто-навигационной, ибо мы знаем, что целенаправленно двигаясь из точки А в точку В по кратчайшей траектории мы обязательно попадем куда угодно, только не в точку В, ибо все скользит, ускользает, отклоняется и смещается), и без активной деятельности Фуко она вряд ли смогла бы оформиться в ныне существующем виде и т. д., и я могу написать здесь много всего и про «Надзирать и наказывать» и про «Историю безумия в классическую эпоху», и про «Историю сексуальности», но кто напишет «Историю соучастия с анонимными психотропными материалами в постсоветской России», о том как наши судьбы и судьбы многих других соучастников на протяжении десятилетий осциллировали между двумя взаимно исключающими друг друга стульями из тюремного фольклора (то есть линиями объективирующих представлений), — между «болезнью» (требующей принудительного лечения) и между «преступлением» (требующим соответствующего наказания).
7. «Мне пришлось ограничить знание, чтобы освободить место вере» — в цвет сообщает Иммануил Кант в предисловии ко второму изданию «Критики чистого разума».
8. Грэм Харман вслед за Латуром характеризует Трампа как, прежде всего, эскаписта в четвертой главе своего «путеводителя» по объектно-ориентированной философии (Объектно-ориентированная онтология. Новая «теория всего»): «…Трам хочет сделать вид, что два надвигающихся кризиса нашего времени, — климатический и растущую волну беженцев — можно просто проигнорировать. Будучи формой реализма, объектно-ориентированная политика выступает вместе с Латуром против любой формы эскапизма, будь то экологической или какой-либо еще».
9. В этом смысле пристальное внимание Хармана к эстетике, искусству и фигуре метафоры является весьма характерным.