В 1991 году Бруно Латур опубликовал первую, «негативную» часть манифеста своего антропологического проекта — “Nous n’avons jamais été modernes — essai d’anthropologie symétrique”. В 1993 году с дополнениями выходит английский перевод книги, “We have never been modern”. Специально для него Латур написал параграф «Что такое квази-объект?», поместив его в Главу 3 “Revolution”. В русском переводе, «Нового времени не было» (2006), сделанном по исходному французскому тексту, он закономерно отсутствует. Приведенный ниже текст является переводом данного параграфа (1). Поскольку для его включения Латур изменил концовку предшествующего параграфа, сначала приводится его измененная часть.

«… Итак, давайте скажем, что нововременные потерпели поражение. Их Конституция еще могла абсорбировать несколько контрпримеров, несколько исключений; она даже поддерживала свое существование благодаря им. Но только не теперь, когда исключения множатся, когда третье сословие вещей и Третий Мир объединяются для того, чтобы сообща захватить все ее ассамблеи…» (2). Чтобы найти место этим исключениям, едва ли отличающимся от первобытного мышления (см. ниже), нам нужно очертить пространство, которое уже не является пространством нововременной Конституции, поскольку занимает срединную область, которую Конституция считала пустой. К практике очищения — горизонтальная линия — нужно добавить практики опосредования — вертикальную линию.

Вместо того, чтобы следовать за умножением гибридов, проецируя их только на их вертикаль, мы должны идентифицировать их и по горизонтали. Теперь проясняется диагноз кризиса, с которого я начал книгу: умножение гибридов заполнило конституционную рамку аборигенов Нового времени (the moderns). На деле они всегда использовали оба измерения и отдавали себе отчет в каждом из них, но никогда не артикулировали отношение между этими двумя наборами практик. Не-нововременные должны сделать акцент на отношениях между ними, если они намерены понять и успехи нововременных, и их недавние неудачи, но при этом не впасть в постмодернизм. Разворачивая оба измерения одновременно, мы сможем принять гибридов и дать им место, имя, дом, философию, онтологию и, я надеюсь, новую конституцию.

3.2 Что такое квази-объект?

Используя оба измерения сразу, горизонтальное и вертикальное, мы сможем определить место этих странных новых гибридов. Кроме того, мы сможем понять, как получилось, что нам пришлось ждать возникновения исследований науки, чтобы дать определение тому, что вслед за Мишелем Серром (3) я буду называть квази-объектами, квази-субъектами. Для этого нам нужно только проследить за логикой следующего набора схем (рис. 3.2).

Исследователи социального долгое время позволяли себе разоблачать систему убеждений обычных людей. Они называют ее «натурализирующей» (4). В представлениях обычных людей способности богов, объективность денег, привлекательность моды, красота искусства — все это обусловлено объективными качествами, присущими самой природе вещей. К счастью, исследователи социального лучше знают в чем дело и показывают, что стрелка, в действительности, направлена в другом направлении, от общества к объектам. Боги, деньги, мода и искусство суть лишь поверхности для проецирования наших социальных по своей природе потребностей и интересов.

По меньшей мере со времен Эмиля Дюркгейма такой была цена за вход в профессию социолога (5). Стать исследователем социального значит признать, что собственные свойства объектов не в счет и последние представляют собой лишь резервуары для категорий человека.

Трудность, однако, состоит в том, чтобы примирить эту форму разоблачения с другой — в которой направления стрелок противоположны. Обычные люди, просто социальные акторы, среднестатистические граждане верят, что свободны и могут произвольно менять свои желания, мотивы и рациональные стратегии. Стрелка их убеждений направлена от полюса субъекта/общества к полюсу природы. Но, к счастью, исследователи социального всегда начеку и разоблачают, развенчивают и высмеивают эту наивную веру в свободу человеческого субъекта и общества. На этот раз они используют природу вещей — то есть, бесспорные результаты науки — чтобы продемонстрировать, как она определяет, выстраивает или лепит мягкие и податливые воли слабых людей. «Натурализация» — уже не плохое слово, а шибболет, позволяющий исследователям социального заключить союз с естественными науками. Теперь уже все науки (и естественные, и социальные) мобилизуются, чтобы превратить людей в марионеток, управляемых объективными силами, о которых ведают только естественные или социальные науки.

Если сопоставить эти две критики, станет ясно, почему исследователям социального так сложно достичь согласия по поводу объектов. У них тоже «двоится в глазах». В первом разоблачении объекты ни во что не ставятся и служат всего лишь белым экраном, на который общество проецирует свое кино. Но во втором они уже столь могущественны, что формируют человеческое общество, в то время как социальная конструкция породивших их наук остается невидимой. Объекты, вещи, потребительские товары, произведения искусства либо слишком слабы, либо слишком сильны. Но еще страннее череда ролей, приписываемых обществу. В первом разоблачении оно столь могущественно, что как у sui generis у него не больше внешних причин, чем у трансцендентального ego, которое оно заменяет. Оно столь изначально, что способно отливать и формовать то, что является произвольной и бесформенной материей. Однако во втором разоблачении общество предстает бессильным и сформированным могущественными объективными силами, которые полностью определяют его деятельность. Общество или слишком сильно, или слишком слабо по отношению к объектам, которые поочередно слишком сильны или слишком произвольны.

Разрешение противоречия этого двойного разоблачения оказалось столь глубоким, что обеспечило исследователей социального львиной долей их профессионального здравого смысла. Решение это — дуализм. Полюс природы делится на два сектора: в первом — ее более «мягкие» части — экраны для проецирования социальных категорий, а во втором — более «жесткие», причины, определяющие судьбу человеческих категорий, то есть, науки и технологии. Так же делится и полюс субъекта/общества: есть «более жесткие» компоненты — социальные факторы sui generis — и «более мягкие» — определяемые силами, с которыми работают науки и технологии. Исследователи социального будут с радостью переключаться между ними, легко показывая, что, к примеру, боги это просто образы, порожденные требованиями социального порядка, в то время как правила общества обусловлены биологией.

Конечно, эта чехарда неубедительна. Во-первых, списки составлены случайным образом, в «мягком» разделе природы собраны все те вещи, к которым исследователи социального относятся с презрением — религия, потребление, поп-культура и политика. А в список «жестких» частей входят все науки, в которые они в конкретный момент простодушно верят — экономика, генетика, биология, лингвистика или когнитивные науки. Во-вторых, не вполне ясно, почему общество нуждается в том, чтобы проецироваться на случайные объекты, если эти объекты не имеют никакого значения. Оно настолько слабо, что нуждается в постоянном реанимировании? Настолько ужасно, что, как и на лицо Медузы, на него нужно смотреть только через зеркало? И если религия, искусство или стили необходимы для того, чтобы «отражать», «реифицировать», «материализовывать», «воплощать» общество (некоторые из любимых глаголов социальных теоретиков), то не являются ли объекты, в конечном счете, со-производителями общества? Не построено ли общество буквально, а не метафорически, из богов, машин, наук, искусств и стилей? Но где же тогда иллюзия актора «здравого смысла» на нижней стрелке рис. 3.2.1? Быть может, социальные исследователи попросту забыли, что прежде чем проецировать себя на вещи, общество должно быть сделано, построено, сконструировано? И из какого материала оно могло бы быть построено, если не из не-социальных, не-человеческих ресурсов? Однако социальной теории запрещено делать этот вывод, поскольку у нее нет учения об объектах, кроме того, что ей передали альтернативные «жесткие» науки, которые столь сильны, что попросту определяют социальный порядок, который, в свою очередь, становится эфемерным и бесплотным.

Дуализм, возможно, и был плохим решением, но он обеспечил 99% критического репертуара социальных наук, и ничто не потревожило бы его блаженную асимметрию, если бы исследования науки не спутали карты. До этого момента дуализм, казалось, работал, ведь «жесткая» часть общества применялась к «мягким» объектам, а «жесткие» объекты применялись только к «мягкой» части общества (4). Исследователи социального могли разоблачать практики, в которые они не верили, используя крепкую науку об обществе, изобретенном ими, и привлекая науки, которым они полностью доверяли, чтобы учреждать социальный порядок. Эдинбургская школа социальных исследований науки тем и прославилась, что попыталась совершить запрещенный переход (6). Ее теоретики использовали критический репертуар, предназначенный для «мягких» частей природы, чтобы разоблачить «более жесткие» части, то есть, сами науки. Если кратко, они хотели сделать для наук то, что Дюркгейм сделал для религии, а Бурдье — для моды и вкуса, и они на голубом глазу считали, что с социальными науками ничего не случится и они проглотят науку так же легко, как религию или искусство. Но они не заметили существенное различие. Исследователи социального не верили в религию и массовое потребление, но всем своим сциентистским сердцем верили в науку.

Это нарушение правил в игре дуалистов немедленно развалило все предприятие. То, что началось как «социальное» исследование науки, не могло, конечно, преуспеть, и потому длилось считанные мгновения — ровно столько, сколько было необходимо, чтобы обнаружить чудовищные изъяны дуализма. Обращаясь с «жесткими» частями природы так же, как с «мягкими» — то есть, как с произвольными конструкциями, обсусловленными интересами и требованиями общества sui generis — эдинбургские смельчаки лишили дуалистов (на самом деле, и самих себя, что они вскоре осознали) половины их инструментов. Общество оказалось вынуждено произвольно производить все, включая космический порядок, биологию, химию и законы природы! Неправдоподобность такого заявления была столь вопиющей для «жестких» частей природы, что мы внезапно осознали, сколь неправдоподобным оно было и для «мягких» частей. Объекты не являются бесформенными вместилищами социальных категорий — ни «жесткие», ни «мягкие». Смешав дуалистам все карты, социальные исследователи науки обнажили полнейшую асимметрию между первым и вторым опровержениями, а также — по крайней мере, негативно — то, как плохо были устроены социальная теория и эпистемология, основанные на этих опровержениях. Общество ни сильно, ни слабо, объекты ни сильны, ни слабы. Двойную позицию объектов и общества нужно было полностью переосмыслить.

Перевод Писарева Александра

1 Перевод выполнен по Latour B. We have never been modern. Harvard University Press, 1993. P. 51-55. Публикуется с любезного разрешения автора.

2 Латур Б. Нового времени не было. Эссе по симметричной антропологии. СПб., 2006. С. 118-119.

3 Serres M. Statues, Paris: Fran􀅛ois Bourin, 1987.

4 Bourdieu P., Wacquant L. Reponses: Pour une anthropologie reflexive. Paris: Le Seuil, 1992.

5 Durkheim E. The Elementary Forms of the Religious Life. New York: Free Press, [1915] 1965.

6 Barnes B. Scientific Knowledge and Sociological Theory, London: Routledge & Kegan Paul, 1974; Natural Order: Historical studies in scientific culture / Barnes B., Shapin S. (eds.). London: Sage, 1979; Bloor D. Knowledge and Social Imagery (2nd edn. with a new foreword). Chicago: University of Chicago Press, [1976] 1991; MacKenzie D. A. Statistics in Britain. 1865-1930. Edinburgh: The Edinburgh University Press, 1981; Shapin S. History of science and its sociological reconstruction // History of Science. 1992. #20. P. 157-211.